RED ROSES

В отражении тот, кого ты ненавидишь больше всех…

Автобус останавливается слишком стремительно. Я едва не падаю на пол, но на этот раз мне везёт — успеваю ухватиться за поручень. Ничего себе, а я ведь действительно вырубилась в автобусе. Кажется, по ночам всё же действительно лучше спать. Протираю глаза руками. Меня немного знобит, а от резких и громких звуков шумной Москвы в ушах звенит какая-то непонятная мелодия, похожая на шипение змей. Из открытых дверей тянет промёрзлым, холодным воздухом, который мгновенно проникает под лёгкий свитер, бежит по коже, заставляя меня дрожать. Держась за поручень, плетусь к выходу на вялых, ослабленных долгим сидением ногах. Кажется, что я не иду, а плыву в каком-то вязком, густом сгустке воздуха, тормозящем и сковывающем каждое движение. — Эй, девочка! — окликивает грубоватый, низкий голосок позади меня. Оборачиваюсь, всё ещё держась за поручень. Тучный грузный мужчина лет пятидесяти, с густой щетиной на лице и поломанной сигаретой в зубах смотрит на меня, не скрывая недовольства и злобы. Одной рукой он сжимает испачканный в кофе руль, а другой тянется к пачке сигарет. Его вставная «золотая» челюсть кажется мне акульей. А потухшие серые глаза пустыми. — Деньги забыла, — говорит он и заходится диким, старческим кашлем. Я морщусь, видя, как из «золотой» челюсти летит слизь. Отворачиваюсь, делаю вид, что роюсь в сумке в поисках денег. На самом деле деньги у меня есть, но отдавать их мне совсем не хочется. Тем более, этот мужик явно имел желание оплевать меня своей слизью из «золотой» челюсти. Автобус потихоньку начинает заполняться людьми: девушка с ярко-красными волосами и пирсингом, две старушки, которые, кажется, говорят о каком-то Семёнове, испохабившем их подъезд, мужчина в строгом пальто с газетой в руках, молодая студентка со смешными серёжками в виде помпонов, двое мальчишек лет по 12, и ещё несколько разных, абсолютно разных людей, которые даже не смотрят друг на друга, будто и не существуют вовсе. — Да, да, сейчас, — шепчу я, доставая кошелёк из сумки. Неловко улыбаюсь водителю и бросаюсь бежать в открытые двери автобуса, ловко лавируя между двумя сопливыми парочками, которые щебечут о том, какой сегодня замечательный день. Водитель окрикивает меня, кроет матом, но догонять меня он конечно же не станет, потому что ему будет слишком трудно поднять свою жирную пятую точку. На родной Маяковской я ускоряю шаг, так как холод начинает пробирать до костей. Миную дворы лёгкой трусцой, а, оказавшись в своём пустом, перехожу на бег. Ноги начинают гудеть, а лёгкие заполняются ледяным воздухом, который щиплет горло. Подбегаю к двери, на лету подставляю к домофону ключ, и залетаю в подъезд так, словно кто-то всё это время гнался за мной. В подъезде я опять чувствую это. Чувствую дрожь в коленях, страх, к которому уже давно стоило привыкнуть, лёгкое головокружение и… ненависть. Ненависть к себе, к миру, ко всему, что меня окружает. Медленно иду по ступеням, держась за перила вялыми, избитыми в кровь руками. Из-за резкого перепада температуры чувствую, как по коже бегают мурашки. Хочу потянуть время, отказываясь ехать на лифте. Всё-таки у жизни на восьмом этаже есть плюсы — долгий подъём по лестнице оттягивает неприятные встречи дома и немного приводит в порядок мысли, которые бушуют в моей голове почти каждую минуту. Но лестница, как и всё в этом мире, имеет свойство заканчиваться. Вот, я уже стою на знакомом лестничном пролёте, перед этой ненавистной тёмно-синей дверью с ажурной ручкой. Может показаться, что дверь выглядит вполне себе презентабельно, но то, что скрывается за ней лучше не видеть никому и никогда. В голове что-то непрерывно гудит, словно мой мозг — это порт, из которого каждую минуту отходят корабли. Если бы эти корабли действительно существовали… Мои-то корабли уже уплыли давно и далеко, и они никогда больше не вернутся в свой родной порт. Восстанавливаю дыхание, стараясь дышать ровно и спокойно, чтобы не подскочило давление. Быстро достаю связку звенящих ключей с брелком в виде полумесяца и сую один из них в замочную скважину, стараясь делать это как можно тише. По моим подсчётам все обитатели моей квартиры (кроме меня конечно) должны быть на работе. Разве что, за исключением мыши, которая бегает у нас на кухне и, которую мама пока не заметила. Я уже сделала эту мышку своей подругой и назвала её Лунка. Что-то типа уменьшительно-ласкательного от Луна. Не посчитай меня странной, просто у меня огромная, почти безграничная любовь к ночному небу. Тихо захожу в квартиру, мысленно пытаюсь стать Лункой, чтобы меня не было слышно. В квартире царит полумрак и тишина, которую нарушает лишь ненавязчивый скрип двери и тиканье настенных часов в гостиной. Прикрываю дверь, стараюсь делать это как можно тише. На цыпочках направляюсь в свою комнату, но эти тупые половицы скрипят так, словно я вешу килограмм двести. Наш дом довольно старый, построен ещё в прошлом веке. Бабушка говорила, что эта трущоба была построена аж при Сталине. Вообще, у моей бабушки всегда была любовь к Сталину, но она открыто об этом говорила лишь мне в последние годы своей жизни. Я уже не уверена, что эта любовь не была связана с маразмом. Узенький коридор, стены которого увешаны старыми плакатами ‘N SYNC, Элвиса и Битлов, ведёт меня к белой, скрипящей и перекошенной на левый бок двери. Единственное, что мне в ней нравится, это плакат Hollywood Undead, который почти невозможно сорвать из-за огромного слоя клея и скотча. Скрываться в моей квартире дело гиблое, потому что каждая дверь, чёрт подери, скрипит так, будто кто-то режет её ножами. — Тише, — бурчу я себе под нос, словно дверь может меня послушать. Прикрываю дверцу и, наконец, спокойно выдыхаю, бросая на пол рюкзак. Благо, хоть стены в этой квартире толстые, и звукоизоляция отличная, но орать на кого-то здесь всё же не стоит, потому что, чтобы ты не крикнул, это будет слышно во всей трёшке. Лет до четырнадцати я была в восторге от своей комнаты — просторная, самая большая в квартире, светлые стены, большое окно прямо напротив двери, но сейчас она кажется мне какой-то пустой, слишком большой для такой маленькой меня. Хотя, пардон, рост у меня почти сто семьдесят сантиметров. Сейчас все мои стены покрыты кучами плакатов разных групп и исполнителей, но в проёмах всё же видны те самые нежно-розовые обои, которые мне клеил папа. Мама настаивала сделать ремонт, но я на отрез отказалась, даже истерику закатила. После этого моя мама даже заходить сюда не хочет. Небольшая кровать покрыта горой белых листков с набросками картин, которую я никак не могу разобрать. Точно такой же грудой листков и книг завален стол. Обычно я сплю именно за ним, потому что до кровати у меня не хватает сил дойти. Я лёгким шагом прохожусь по скрипучим холодным половицам и, бросив листки на пол, ложусь на мягкую, удобную кровать. Простыни холодные, словно под ними айсберг. Но их холод кажется мне каким-то родным, словно я снова в детстве, засыпаю рядом с папой. Прикрываю глаза, сложив руки под головой. Сворачиваюсь калачиком, пытаюсь стать невидимой, незаметной. Больше не хочу чувствовать боль, страх, ненависть ко всему на свете. Меня это пугает. Пугает то, что люди могут быть такими жестокими. Пугает, что они проходят мимо друг друга, не обращая друг на друга и доли внимания. Мы все созданы, чтобы жить и любить, а не страдать и бояться. Но видимо всё в этой жизни наоборот. Это не мир. Это мышеловка, в которой мы все застряли. За каждый кусочек сыра мы должны терпеть боль. За каждый момент счастья должны бороться с болью, иначе не выжить. Просыпаюсь от резкого хлопка. Широко раскрываю глаза, и чувствую, как меня начинает трясти по непонятным причинам. Морщусь, протирая глаза и вставая с кровати. Дверь в мою комнату открыта, а в дверном проёме стоит он… Тот, кого я ненавижу всем сердцем, всей душой. Он вызывает отвращение, рвотный рефлекс. Как он вообще посмел прикоснуться к двери моей комнаты? Ненавижу, ненавижу, ненавижу… Моё сердце начинает наворачивать миллион ударов в минуту, головокружение не даёт возможности нормально ходить, а страх снова парализует конечности. — Всего три часа дня. Почему ты не в школе? — ехидно интересуется он. «Интересуется» слишком громко сказано. Этой твари плевать на меня. Всё, что сейчас его заботит, это отсутствие рядом мамы и наличие рядом меня. Больше моя мать его не удовлетворяет. Может, это из-за разницы в возрасте, а может это из-за того, что он такой, мне до фонаря, но прикасаться к себе я ему не давала и никогда не дам. Лишь после приступа очередных эмоций до меня доходит смысл его слов. «Три часа дня… Я вырубилась и проспала четыре часа, а через час мне нужно быть на работе…» Опускаю голову, лихорадочно оглядываясь по сторонам. Нужно собрать вещи и сваливать отсюда, пока не стало слишком поздно. Спокойным (я пытаюсь идти спокойно) шагом двигаюсь к большому шкафу, в котором не так много одежды, чего не скажешь, смотря на габариты мебели. Достаю оттуда чистый серый свитер и тёмные джинсы. Кроссовки не в таком плохом состоянии, а вот из верхней одежды у меня только кожаная куртка. Ну что ж, раз так, значит так. Засовываю вещи в рюкзак, попутно бросая туда всё самое необходимое. Проще говоря, бросаю туда телефон и наушники. Боковым зрением замечаю, как он следит за каждым моим движением, за каждым моим передвижением. Он следит за мной с тех самых пор, как мама привела его в дом и предложила называть его папой. Никогда! Никогда не назову его отцом. Этот человек не достоин называться даже человеком. Он для меня мёртв, а это лишь оболочка. Плетусь к выходу и сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Сердце стремительно уходит в пятки. Меня трясёт, трясёт от страха. Кожа покрывается мурашками, но я стараюсь сохранять невозмутимый вид. Стараюсь смотреть на него, как можно устрашающе, но мне кажется мой «грозный» взгляд вызывает только смех. Отчим выше меня на полторы головы. Рядом с ним я ощущаю себя мелкой букашкой перед огромным, диким хищником. Сам он в прошлом спортсмен, и об этом говорит его подтянутая, даже худощавая фигура. Короткий ёжик тёмных волос покрывает его овальной формы голову с нелепыми, перекошенными глазами и кривым носом. Его пухлые, похожие на огромные жирные пельмени губы обнажают белоснежную улыбку. От этой улыбки мне хочется пойти и выблевать в унитаз весь завтрак. — Далеко собралась? — жеманно спрашивает он, приближаясь ко мне. Мысленно даю себе команду не пятиться назад, но тело не слушается меня. Оно само инстинктивно отодвигается подальше от этого чудовища. — На работу, — резко отвечаю я осипшим, хриплым голосом. Он лишь улыбается, видя проявления моего недовольства. Я пытаюсь юркнуть в дверной проём, но моя попытка оказывается ничтожной. Слышу его резкий, хрустальный смех. Меня бесит его голос, бесит высота его тембра, бесит то, что я не могу хоть что-то сделать со своим страхом, засунуть его в задницу и дать этому ублюдку по морде. Заношу руку для удара, но он перехватывает моё запястье, сжимает его и прикрывает дверь комнаты ногой. Я знаю, что будет дальше. Сюжет всегда одинаковый, но до сих пор мне везло. Именно в этот момент домой возвращалась мама. Она бы, конечно, не помогла мне, но он, имея ничтожную частицу совести, не станет ничего делать со мной на её глазах. Я пытаюсь кричать, сопротивляться, но это бессмысленно. Абсолютно бессмысленно. Его руки сжимают меня так крепко, что я с трудом дышу. Его пальцы скользят под мою кофту. Как только они касаются моей кожи, я едва сдерживаю рвоту. Кажется, что моя кожа стала такой чувствительной, что каждое его прикосновение отзывается невыносимой болью. Падение на кровать заканчивается для меня сильным ударом головой о спинку. Морщусь от боли, но она мгновенно будит во мне приступ звериного гнева. Как только отчим пытается расстегнуть ширинку на джинсах, я пинаю его прямо между ног. Он выкрикивает ругательства, но от боли не может двигаться. — Сучка, — шипит он, пытаясь схватить меня за волосы. Я уворачиваюсь от его руки, плюю ему в лицо и делаю попытку укусить его за ухо, но он уворачивается ещё ловчее, чем я. Сбрасываю его тело с себя и, хватая рюкзак, бросаюсь вон из квартиры, натягивая на ходу кроссовки. Слёзы струятся по моим щекам. И когда я успела расплакаться? Сердце вырывается из груди. Слышу его шаги у себя за спиной. Сейчас медлить нельзя — промедлю и, он сможет схватить меня. Бегу к лифту, уже слыша, как хлопает входная дверь моей квартиры. Нервно жму на кнопку вызова лифта, но он не едет. Чёртов лифт не едет! — Чёрт! Давай же! Ну, давай! — шепчу я, мысленно моля, чтобы лифт приехал раньше, чем он доберётся до меня. Уже вижу, как он движется ко мне, держа в руке ремень. Его зловещая улыбка пробирает меня до костей, кровь стынет в жилах. Ноги начинают подкашиваться, я едва не падаю в обморок, но вместо пола, заваливаюсь в открытые двери лифта. Быстро жму на кнопку первого этажа, прислоняюсь к стене лифта и под звук закрывающейся двери прикрываю глаза. «Я в безопасности. Всё хорошо. Всё хорошо… Он не добрался до меня. Они не добрались до меня…» — Почему ты не пойдёшь в полицию? — спрашивает Герман, пыхтя над рисунком для своего парня, ловко орудуя тату-иглой. Артём морщится, смотря на то, как его накаченное плечо покрывается рисунком волка. Я держу в руке карандаш, пытаясь закончить очередной эскиз, но, смотря на белый лист бумаги, понимаю, что необходимо хотя бы начать рисовать. Но сейчас я совершенно не могу сконцентрироваться. Всё, что я смогу нарисовать в таком состоянии, — это то, как я убиваю отчима. Думаю, что клиенты моего друга не оценят такого рисунка на своём теле. Хотя, те ребята из Новой Москвы вполне могут заказать себе такой рисунок. У них явно какие-то сатанинские наклонности. Сбрасываю ноги со стула и скрещиваю руки на коленях, сверля Германа пронзительным взглядом. Какой смысл каждый раз задавать один и тот же вопрос? — Потому что я не хочу оказаться в детдоме, — говорю я. Герман поднимает на меня взгляд своих карих глаз. Сейчас, когда на нём марлевая маска, я не могу видеть выражения его лица в целом, но его глаза уже говорят мне о том, что я веду себя, как дура. Он переводит взгляд на руку Артёма и наносит последние штрихи. — Готово, — довольно заявляет Герман, любуясь своей работой и выключая тату-машинку. Жужжащий звук затихает, погружая салон в тишину, от которой мне становится как-то не по себе. Герман что-то шепчет Артёму на ухо и целует его в губы. Я опускаю голову, чувствуя, как начинаю улыбаться и краснеть от неловкости. Всё дело не в том, что мой единственный друг является геем. Если к этому привыкнуть, это уже не кажется чем-то аморальным, даже наоборот — это кажется вполне нормальным и приемлемым. — До встречи, Настька, — улыбается Артём, натягивая на себя чёрное пальто. Всегда удивлялась тому, как ему идут ярко-голубые глаза и светлые волосы, которые очень выгодно подчёркивают их цвет. Я, как художник, не отказалась бы поработать с этим парнем в качестве натуры. Добродушно прощаюсь с Артёмом и прикрываю дверь тату-салона. До следующего клиента ещё полчаса, и именно его рисунок я должна успеть закончить. Герман снимает с себя маску, открывая мне своё безупречное лицо. Меня всегда раздражало то, что я считаю парня красивее себя. Но всё, начиная от иссиня-чёрных волос и заканчивая идеально-белой кожи с не менее идеальными чертами лица… Короче, я могу не продолжать. Мой друг идеален внешне и, это обидный для меня факт. Хотя, сам Герман часто говорит, что я красивая, но я так не считаю. О ненависти к себе я, кажется, уже говорила. — Послушай, то, что он делает с тобой в меньшей степени неправильно, а в большей уголовно-наказуемо, — недовольно замечает Герман своим фирменным отцовским тоном. Друг присаживается прямо напротив меня, листая очередной журнал отчёта о доходах и расходах. Опускаю голову, поднимаясь с дивана, и направляюсь к зеркалу. Чёрная оправа, словно рамка картины, показывает мне девочку, вовсе не девушку, а именно девочку, маленькую, ни черта не понимающую, запутавшуюся. На бледной коже видны многочисленные кровоподтёки. Яркий макияж размазан, превращён в уродливые кляксы на лице. Спутанные волосы собраны в нелепый пучок. Огромные синяки под глазами ещё больше подчёркивает потёкшая тушь. Я не на панду похожа, а на ведьму какую-то. С отвращением убираю выбившийся локон за ухо. Это невыносимо. Невыносимо каждый раз, смотря в зеркало, чувствовать лишь ненависть. Достаю из рюкзака ватные диски и какое-то неизвестное мне средство для снятия макияжа. Принимаюсь яростно стирать краску с лица. Теперь оно выглядит ужасно уставшим, но это лучше, чем размазанная косметика. Распускаю волосы, еле-еле расчёсывая огромные колтуны. — Наконец, ты поняла, что смоки-ай не твоё, — улыбается Герман, перебирая иглы. Бросаю на друга недовольный взгляд. — Отстань, — бурчу я, доставая из рюкзака чистую одежду. Герман сверлит меня насмешливым взглядом. Закатываю глаза, запуская в друга подушкой. — Отвернись, я тебе не для «Плейбоя» снимаюсь. Герман громко хохочет, отворачиваясь. — Подруга, ты бы неплохо смотрелась на его обложке. А что? Фигурка и внешность при тебе, — рассуждает Герман, крутясь на кресле. Я быстро натягиваю на себя джинсы и свитер, пропуская комментарии друга мимо ушей. Герман поворачивается и внимательно смотрит на меня. — Ещё бы что-нибудь по ярче на тебя надеть, и красная дорожка в модельный бизнес для тебя проложена, — улыбается друг. На его слова я лишь закатываю глаза. Герман — мой друг, но он не скуп на глупости и лесть. Мы не так давно знакомы, да и доверять людям я не приучена. Именно поэтому Герман ничего не знает об издевательствах одноклассников. Быстро проглатываю два бутерброда и допиваю уже остывший кофе. Сейчас мне предстоит непростое дело. Я должна закончить чёртов рисунок. И угораздило же эту девчонку заказать себе мантру. — Калинина, не вынесешь мусор? — спрашивает Герман, смотря на меня умоляющими глазами. Упираю руки в бока и сверлю друга пронзительным взглядом. — Издеваешься? — Я театрально выгибаю бровь. — Я закончу за тебя рисунок. Прошу тебя, этот мусор здесь уже разлагаться начал, — говорит Герман, подходя ко мне и беря в руки блокнот. — А я-то думала, что это ты душ забываешь принять, — отзываюсь я, за что получаю от Германа лёгкий удар по животу. Улыбаюсь, беря в руки мусорный пакет и корча другу рожи. На зимней улице меня пробирает резкий прилив мотивации. Чем быстрее выкину чёртов пакет, тем быстрее окажусь в тёплом помещении. Быстро обхожу здание бизнес-центра и оказываюсь в безлюдном, заброшенном переулке. На улице уже стемнело, и фонарь сейчас был бы мне очень кстати. Стены, словно начинают сужаться. Лёгкий страх пронзает моё тело. Я начинаю двигаться медленнее, прислушиваясь к каждому шороху в темноте. Каждый шаг отлетает от кирпичных стен и превращается в звук рушащегося здания. От тишины, нарушаемой лишь завыванием ветра, мне становится не по себе. Желание убраться из этого места становится слишком сильным. Бросаю пакет в мусорный бак и уже собираюсь уйти, как слышу нечто, похожее на смех. Или у меня уже галлюцинации? Сердце начинает бешено стучать в груди. Я пячусь к стене, глазами ища хоть что-то, чем можно защититься. Темнота сгущается, завывание ветра становится громче, а этот звук, похожий на смех, слышится совсем рядом… — Господи, да за что? — шепчу я, скатываясь по стене на землю. Обхватываю голову руками, начинаю раскачиваться взад и вперёд, умоляя, чтобы всё закончилось. Холод пробегает по моей коже, но мне всё равно. В голове звенит лишь какая-та замысловатая музыка, сменяющаяся чьим-то криком. Пусть всё закончится, пожалуйста… Головная боль становится почти невыносимой, а желание рвать на себе волосы уже начинает казаться мне весьма правильным. Я едва сдерживаю крик, прикусывая язык. Опять этот металлический вкус во рту. Тишина становится оглушающей. Странно… Куда пропал смех? Вдруг, что-то, что его издавало стоит рядом со мной? Делаю глубокий вдох и приоткрываю глаза. Ничего. Передо мной лишь пустота и виднеющийся проём на оживлённую улицу. Понимание того, что это не смех, а грёбанная крыса, которая рыщет у меня под ногами, приходит ко мне слишком поздно. Начинаю нервно смеяться, чувствуя, как дикий страх медленно отступает. Но всё же убраться отсюда необходимо, потому что очередная паническая атака мне не нужна.