magnum opus

— Творческий кризис в двадцать четыре, — констатирует Ойкава, с похоронной миной помешивая трубочкой молочный коктейль. — Прискорбно. Куроо рядом с ним лежит лицом в стол и готов в своём коктейле топиться. Кафе, где на дне стаканчика приклеивают этикетку с предсказанием, было идеей Ойкавы: «Вдруг наберёшься вдохновения, а то с твоего лица можно весь спектр негативных эмоций писать». На дне его стаканчика — «Готовьтесь к романтическим приключениям», и Ойкава доволен как слон. На дне стаканчика Куроо — девственная белизна. «Наверное, забыли приклеить», — обречённо думает он и ложится головой на стол. Творческий кризис — пока не главная, но в перспективе худшая из бед. — Вот о чём ты вообще думал последний год? — Ойкава заботливо тычет в него трубочкой, на лице написано явное недовольство ситуацией. — Пока другие бегали по выставкам, караулили преподов и выпрашивали портфолио других выпускников, ты где был, а? Куроо отделывается траурным мычанием. Ойкава прекрасно знает, где он был, в эти известные заведения пускают всех, у кого есть паспорт или деньги, а у Куроо к тому же страсть к клубной музыке. — Эстет из тебя отвратительный, — подводит итог Ойкава и с отвратительным звуком отпивает свой коктейль. — Мне просто нужен натурщик, — страдальчески тянет Куроо. Отнимает голову от деревянного стола (на щеке наверняка отпечатается рельеф доски) и смотрит на Ойкаву не мигая — ему такие взгляды никогда не нравятся. — Вот ты, например, готовишь скульптуру. Ты же откопал себе модель! — Я не «откопал»! — Ойкава вскидывается, точно Куроо оскорбил его любимую собаку, и чуть не проливает себе на майку с эмблемой NASA коктейль. — Он снизошёл на меня с небес, а ты звучишь так, будто я его где-то на свалке среди мусора нарыл! Куроо примирительно поднимает ладони вверх: у Ойкавы и правда какой-то редкий талант откапывать пригодных для позирования людей… только для себя. С Иваизуми ему повезло, как и с десятком других девушек и парней до этого. Куроо с натурщиками не везёт. И с натурщиками, которых ищет для него Ойкава, не везёт особенно. — Одолжи его мне, а? — тоскливо просит Куроо. — Всего на пару месяцев, до выпускных экзаменов. — Боже, нет! — глаза Ойкавы округляются в шоке, а брови взлетают вверх. Куроо рефлекторно тянется к телефону, чтобы сфотографировать, а потом вспоминает, что таких фоток у него уже целая коллекция, и над каждой Яку в их чате ржёт не стесняясь. — Тетсу-чан, — Ойкава обвинительно тычет в него обкусанной трубочкой, — я никогда не отдам тебе Ива-чана! Чтобы ты пялился на него и вертел в разных позах? Нетушки! Этого не будет! — Тогда найди мне, блин, не бракованного натурщика! — в сердцах восклицает Куроо. — Не того, который свалит после «боже, так для тебя раздеваться нужно, ты что, извращенец?» — Тсукишима с юридического, они не понимают высокой ценности искусства, — с готовностью поясняет Ойкава, но Куроо уже распаляется: — И не того, который «блин, мужик, у меня и правда такой большой зад? Давай переделай нормально!» — Все качки с физкультурного думают, что у них проблемы с задом… — А один из твоих последних вообще заявил, что я оскорбляю его честь, рисуя ему маленький член! Ойкава устало прячет лицо в ладони: — Может, у тебя и правда с тамошними пропорциями не очень, я-то при чём? Куроо кусает внутреннюю сторону щеки: ещё чуть-чуть, и он взорвётся брызгами крови на прекрасную майку Ойкавы, тогда ему точно не простят. Куроо сдерживается. И вместо этого со стойкостью и терпением буддистского монаха просит: — Тогда сам попозируй. Я же тебе помогал. — Ага, и тоже расстроился, что у тебя тень на ягодицы неудачно падает, — Ойкава показывает ему язык, а Куроо свой прикусывает: что поделать, если тот портрет и правда получился не очень. — Тебе прямо позарез надо раздеваться? Без обнажёнки экзамен не сдашь? — Сам знаешь, — бурчит Куроо. — Ты будешь позировать или нет? Ойкава пфыкает и тонко смеётся: — Голым? Нет, ты точно извращенец. Ива-чан меня за такое убьёт. Ты вообще уверен, что у тебя творческий кризис, а не запоздавшее половое созревание? Куроо трёт глаза кулаками, просто чтобы убедиться, что перед ним сидит Ойкава, а не Яку — с него станется. И наконец советует лаконичное: — Иди ты нахрен, Ойкава, — после чего опять роняет голову на стол. — Мне нужен кто-то… чтобы прямо совсем. Чтобы смотреть на него — или на неё, без разницы — и чувствовать, как распирает от желания рисовать. Да блин, хоть некрасивого, просто что-то необычное, понимаешь? — Понимаю, — хмыкает Ойкава. — Понимаю, что ты безнадёжен, Тетсу-чан. Я свою идею проносил сквозь годы — годы! — труда, наработок, бессонных ночей, копаний в библиотеках и прочего концептуального бреда. Я месяц уговаривал Ива-чана позировать мне в неглиже! А ты чего хочешь? Три месяца до сдачи — бам, тебе нужен голый парень, потому что на тебя, видите ли, озарение снизошло! — Необязательно парень, — придирчиво уточняет Куроо, на что Ойкава только отмахивается: — Да хоть трансвестит. Тебе нужно голое тело. Куроо морщится и обхватывает губами трубочку своего коктейля, на дне стаканчика которого даже долбанного предсказания нет. Видимо, это означает, что будущего у него тоже нет. Разумеется — с такой отвратительной подготовкой к экзаменам его из художественной академии к этим самым экзаменам выпнут и помашут белым платком вслед. — Мне нужно хоть что-то, — жалуется Куроо в перерывах между потягиванием коктейля и вздохами о собственном творческом застое. Нормальные портреты у него не выходят с середины зимы — как раз тогда последний его натурщик, вечно закрывавший лицо волосами и ненавидевший собственные глаза на бумаге, сбежал и больше не появлялся. Куроо повздыхал — а затем обнаружил, что с ним куда-то сбежал и его талант. С середины зимы его дом и рабочее место в классе завалены эскизами яблок, которые оказались единственным, что Куроо мог нормально написать. Вот только яблоки на экзаменационную работу — слишком несерьёзно. — Ладно, — вздыхает Ойкава таким тоном, что Куроо сразу поднимает голову. — Я найду тебе кого-нибудь, договорились? Но, — он поднимает указательный палец, — я не отдам тебе ни Ива-чана, ни себя. И ты отведёшь меня в бар в следующий уикенд. И я буду припоминать тебе эту услугу каждый раз, когда мне что-то от тебя понадобится. Ясно? Куроо тихо смеётся: список внушительный, но ему к причудам Ойкавы не привыкать. — Только на этот раз нормального, ладно? — чуть ли не умоляет он, не веря, что доходит до такого: умолять Ойкаву Тоору. — Мне с ним из академии выпускаться. Ойкава хитро щурится: — О, не волнуйся. Я найду тебе собственного ангела. До конца жизни меня за эту музу благодарить будешь. И Куроо не знает, как там с благодарностями, но такая внезапная перемена настроя Ойкавы ему не нравится. А если добавить к этому ещё и выражение его лица… в совокупности это не значит ничего хорошего.

***

Но Ойкава и правда находит. Через два дня Куроо, спускающегося по ступеням академии с пачкой яблочных эскизов под мышкой, окликает фигура в длинном твидовом пальто: — Извините, вы Куроо Тетсуро? Мне сказали ориентироваться на парня с плохой причёской. Куроо тормозит на ступенях, задыхается от такого оскорбления, а затем смотрит в лицо человека, плюющего ему прямо в душу — и задыхается ещё раз. Потому что боже, как он прекрасен. Это молодой парень — может, даже младше самого Куроо, и если у него есть какой-то эталон красоты, то это лицо определённо подгоняли под него. Идеальный овал с гладкой линией подбородка, острые скулы, о которые можно порезаться, высокая линия лба, прямой, чуть вздёрнутый нос, угольная россыпь кудряшек, приятно контрастирующая с аристократически бледной кожей, тонкие розовые губы, раскосые глаза неясного морского цвета, взмахом ресниц отправляющие тонкую натуру художника-Куроо прямо на небеса… и это безумное сочетание в одном человеке. — Это вы? — с лёгким раздражением повторяет идеальное существо, и Куроо промаргивается. А ведь он его раньше видел. — Да, это я, — он кашляет, щуря глаза от скудного мартовского солнца, и одновременно силится вспомнить, где мог заметить это лицо. Такой взгляд захочешь — не забудешь, и Куроо точно запоминает, вот только… — Простите, мы раньше не встречались? — Я Акааши Кейджи, — представляется парень. Голос у него тоже приятный: плавный, спокойный, его хочется слушать. — С психологического. Может, вы видели меня в коридорах… Простите, на что вы так смотрите? Куроо, даже не скрывая, пялится на Акааши во все глаза. Ведь наверняка — забегал в университетскую библиотеку за учебниками, лицо мелькнуло где-то в толпе… У Куроо хорошая память на лица, а на такие точёно-красивые особенно. Дело даже не в этом. Дело в том, что Куроо не простит себе, если сегодня же не изобразит эти раскосые глаза хотя бы карандашным наброском, иначе ему никогда не вернуть своё вдохновение. — На вас, — выпаливает он. Акааши прячет глаза, и Куроо жадно наблюдает за сменой эмоций на его лице: с недоумения на лёгкое смущение. Боже. С него нужно писать новую «Джоконду», не меньше. — Хорошо, — Акааши прочищает горло, — потому что… наверное, ваша профессия обязывает смотреть на людей? — Куроо поднимает бровь, и Акааши хмыкает: — Ойкава-сан попросил меня помочь вам. Куроо поднимает вторую бровь. А сердце делает красивый шаг к обрыву и драматично ныряет в бездну. За такое Куроо должен Ойкаве не один уикенд, а каждый — до самого выпуска. — С этого и надо было начинать! — не веря собственному счастью, Куроо перехватывает эскизы и кивает Акааши в направлении улицы: — Пройдёмся? Акааши тонко хмыкает, но жмёт плечами. Походка у него плавная, полы расстёгнутого пальто треплет лёгкий ветер, который чёлку Куроо заставляет кидаться во всех направлениях, то и дело метя ему в глаз. Для самого Куроо это едва ли становится помехой: он продолжает смотреть на Акааши. Так пристально, наверное, маньяк выбирает себе жертву, потому что Куроо подмечает всё — всё, что позже сможет перенести на холст. — Мне нужен натурщик для выпускного портфолио, — говорит он, ведя Акааши по направлению к кофейне, где обычно выпивал стаканчик после практики. — Ойкава сказал тебе об этом? — Очевидно, раз я здесь, — Акааши чуть хмурит брови, но возражать на фамильярное «ты» не собирается. — Простите… вы обычно работаете с людьми? — В последнее время — с яблоками, — усмехается Куроо. — С натурщиками мне почему-то не везёт. Они разбегаются после пары часов работы. На лице Акааши появляется лёгкая тень сомнения. Но Куроо уже для себя решает, что его он будет держать приклеенным к драпировке, если придётся, потому что позволить себе потерять такую красоту он не может. Он не знает, как Ойкава уговорил какого-то преступно идеального парня с психологического на позирование для какого-то сомнительного недохудожника, но раз уж Акааши здесь — надо брать его целиком. — Ты представляешь, что вообще… требуется от натурщиков в первую очередь? — спрашивает Куроо, и Акааши плавно поводит плечами: — Вполне. Несколько часов в одной позе и при нужном освещении, наверное. Я смогу это. — Будет болеть спина, — честно предупреждает Куроо. — И, может, ноги. И вообще никто не застрахован. Можешь простыть, если слишком долго просидеть голышом возле окна, но я обычно стараюсь… — Простите? — Акааши круто тормозит каблуками своих ботинок и останавливается посреди тротуара. Его брови поднимаются вверх. — Что вы сказали? Куроо задумчиво хмурится: — А что я сказал? Можешь простыть… Но я держу окна закрытыми, когда позируют без одежды. Правда, у меня в комнате вечно запах краски, это может быть проблемой, но… — Вы сказали, — голос Акааши звенит от напряжения, — без одежды. — Ну, да, — Куроо окидывает его скрытую под пальто фигуру оценивающим взглядом. При мысли о том, какие плавные линии прячутся под твидом, всю одежду с Акааши хочется снять прямо здесь и сейчас, но тому такие мысли явно не нравятся. — Слушай, а чего ты ждал? Это же часть работы. Ойкава вообще ничего тебе не объяснил? Теперь оценивающим взглядом проходятся по Куроо, и он чувствует себя так, словно Акааши умеет одним взмахом ресниц определять процент его извращённости по внешнему виду. И, кажется, даёт всю сотню — за одну только причёску. Потому что выразительно хмурится: — Я думал… раз Ойкава-сан ничего не сказал… Я просто, — он вздёргивает подбородок, — не раздеваюсь перед… вообще ни перед кем. — Что, даже на пляже? — Куроо приглашающе поводит рукой дальше по улице, буквально чувствуя, как с каждым новым миллиметром, на который опускаются уголки губ Акааши, падает и его собственное сердце. А ещё где-то вдалеке слышится треск рушащихся надежд. — Акааши, брось. Все художники практикуются на голых людях, в этом нет ничего такого. К тому же тебя голым вообще грех не написать. — Что? — шипит Акааши, и Куроо прикусывает кончик языка. — Я чисто с эстетической точки зрения, — он примиряюще поднимает руки вверх. — Ты красивый, Акааши. Безумно красивый. Это даже не личная симпатия, это констатация факта, так любой скажет. — Спасибо, конечно, — бормочет Акааши, — но я всё равно не буду позировать для вас… вот так. Куроо кусает язык сильнее. Ну почему каждый красавец, которого хочется раздеть, раздеваться не согласен? «Ты что, извращенец?» — вспоминает Куроо язвительное замечание Тсукишимы. Наверное, Ойкава прав, и у бюрократов, как он, чувство прекрасного заведомо отсутствует, но Акааши ведь будущий психолог, он должен понять. — Почему? — напрямик спрашивает Куроо. — Это что-то личное? У тебя есть кто-то, кто будет ревновать? Акааши прячет взгляд. Головой мотает неоднозначно, но Куроо тут же понимает: угадал. От этого становится… не особенно грустно, но внутренности как-то предательски колет. — Ладно, — вздыхает он, — проблемы такого рода мне не нужны. Акааши кусает нижнюю губу, и Куроо плотнее сжимает свои эскизы. Кажется, он становится ещё на шаг ближе к тому, чтобы вероломно похитить Акааши и писать с него портреты, пока по его душу не явится полиция. — Значит, — неуверенно бормочет Акааши, — ничего не выйдет? Прошу прощения, если бы мне сразу сказали, что вас интересует только… хм… это, я бы вообще не приходил… — И совершил бы самую большую ошибку в своей жизни! — раньше, чем мозг успевает подумать, Куроо хватает Акааши за запястье. И, удивляясь собственной смелости, заявляет: — Я напишу тебя. Без обнажёнки. Да хоть в зимнюю шубу закутайся, но я не прощу себе, если дам тебе уйти просто так. Акааши смотрит на него отстранённо-задумчиво, медленно моргает и с преувеличенной аккуратностью вынимает своё запястье из хватки Куроо. Тот роняет руку. — Мне… надо будет приходить сюда? — наконец спрашивает Акааши, и сердце Куроо делает сальто в полёте. — Так ты согласен? — Если вы точно оставите мне право позировать в одежде, — Акааши выразительно изгибает бровь. Куроо давит ироничный смешок, который так и рвётся наружу, и заверяет: — Пока ты сам не захочешь раздеться — я с тебя даже пальто не сниму, обещаю. Акааши смотрит на него с сомнением, но всё же кивает. Куроо ведёт его дальше по улице, вводя в курс принципов своей работы и объясняя, как добраться до его дома, где у Куроо собственная импровизированная мастерская. Порой там в спешке дописывает свои конспекты Яку, но Куроо в случае чего отправит его на кухню — к Акааши он не подпустит никого, даже Ойкаву, который вообще непонятно как добровольно пожертвовал такой красотой ради Куроо. В кофейне они расстаются: быстро заказав себе горячий шоколад на вынос, Акааши бормочет что-то про кучу домашней работы и удаляется. Куроо задумчиво смотрит вслед его прямой спине и расправленным плечам, отхлёбывает из своего стаканчика и думает о том, что его выпускной работе не суждено появиться на свет. Зато у него будет Акааши. Мысль о нём приятно греет Куроо сердце. А дно стаканчика снова оказывается пустым.