magnum opus

— В смысле — я не смогу больше зависать у тебя? — недовольным тоном интересуется Яку, болтая ногами на диване Куроо, где до него пересидела куча парней и девчонок разной степени обнажённости. Куроо всё подумывает сказать Яку, сколько на этой драпировке ёрзало задниц, но как-то к случаю не приходится. Сейчас же он просто терпеливо вздыхает и сваливает все облезлые кисточки в мусорную коробку. — У меня новый натурщик, — сообщает он. Яку за его спиной давится воздухом и гогочет: — Да ты что? Мне делать ставки, сколько он продержится на этот раз и когда сбежит? До того, как ты попросишь его оголиться «ради искусства», или после, когда начнёшь пожирать взглядом извращенца? — Яку, — клокочет Куроо в адрес коробки, — клянусь, ещё слово в адрес моих извращенских предпочтений, и я… — То есть ты даже не отрицаешь, что извращенец! Яку заливается злодейским хохотом на диване, и Куроо швыряет в него скомканными в один шар листами бумаги. Шар попадает Яку в грудь, падает на пол и прибавляется к куче мелкого мусора рядом. Куроо безнадёжно смотрит на пару одиноких кистей под диваном, на пятна краски возле мольберта, на грязную серую драпировку, где Яку утирает слёзы, и мстительно говорит: — А там, где сейчас твоя задница, когда-то тёрся… — Господи, нет, — смех Яку тут же обрывается; он подскакивает на ноги, комкает драпировку и ногами отпихивает её к дальнему концу дивана. — Куроо, ну твою же! — Нарушил мне весь творческий беспорядок, — обижается на него Куроо. — Как мне теперь работать? — Называй свой свинарник «творческим беспорядком» сколько угодно, оно не отменит того, что это свинарник, — фыркает Яку. Куроо печально фыркает, отпинывая разбросанные по полу листы. Яку может быть гадом и ужасным другом, но тут он прав: единственная комната Куроо, одновременно и мастерская, и спальня, и столовая, и рабочий кабинет, захламлена до состояния, когда пол под ногами не представляется возможным разглядеть. С тех пор как Кенма (тот самый, после которого Куроо в состоянии писать только яблоки) вежливо прощается и больше не появляется в квартире, Куроо перестаёт следить за порядком в мастерской. Поэтому сейчас здесь куча пустых и разрисованных листов бумаги, сломанных кистей, мелков, пустых тюбиков из-под краски, запах которой так не нравится Яку, и печально лежащая на столе кучка пластиковых яблок. Кроме стола, в комнате стоит диван, служащий кроватью, шкаф с пылящимися холстами и красками, куча книжных полок, забитых всяким бредом — начиная от детективов и поэм и заканчивая руководством по ремонту телевизора. Один мольберт всегда стоит у занавешенного окна, ещё два свалены в углу, возле горшка с чем-то давно завядшим. Если всё это — не показатель того, что у Куроо кризис, то Куроо не знает, как тогда классифицировать собственное жилище. Но первый визит Акааши намечен на сегодняшний вечер, поэтому Куроо решает хоть немного прибраться. Яку, заглянувший «на пять минут» после занятий, торчит здесь уже часа три и явно не планирует уходить — видимо, Куроо расписал ему Акааши достаточно, чтобы заинтересовать даже будущего врача-Яку, который походя подтягивает Куроо анатомию. Правда, анатомию в яблоках ещё надо поискать, но Яку даже это удаётся. — Что сказал Ойкава в ответ на твои попытки отблагодарить его так, чтобы не казалось, будто ты готов ему ботинки целовать за такого натурщика? — лениво интересуется Яку, наблюдая за тщетными попытками Куроо протереть заляпанный тушью пол. Куроо в ответ только ругается: — Не буду я ему ничего целовать, ясно? Обойдётся, — и гневно бурчит дальше: — Сказал, что если бы у него не было Ива-чана — хрен бы я получил Акааши. Он бы его себе оставил. Иваизуми ревнует. Яку понимающе усмехается: — Может, и у меня есть повод? — Я на тебя даже не заглядываюсь, — Куроо хохочет, подбирая с пола сломанные мелки. — У тебя вон та пожарная каланча с… Господи, на кого он учится? На инженера? — На ветеринара, придурок! — кончики ушей у Яку предательски краснеют, и Куроо смеётся, радуясь, что подколка достигает своей цели. — Лев он… Хайба. Неважно. Как вообще Ойкава уговорил твоего Акааши позировать такому недохудожнику, как ты? Куроо и сам задаётся этим вопросом, но из уст Яку звучит всё равно обидно, поэтому в него летит новый шарик из бумаги. — Он носится по корпусу, как огромный сгусток хаоса и лака для волос, — говорит Куроо, пока Яку потирает лоб. — И знает чуть ли не каждого студента лично. Ума не приложу, как он находит нужных людей и уговаривает их на такой неблагодарный труд… Его прерывает задушенный крик звонка в дверь. — О, — хихикает Яку, — кажется, это к тебе. Его беззаботного «Ну, мне пора, да?» Куроо уже не слышит. Забывая про коробку для мусора в своих руках, он широкими шагами пересекает комнату, вываливается в коридор и открывает дверь. На пороге, запахнувшись в твидовое пальто, стоит Акааши. — Добрый… вечер? — говорит он. Куроо пытается сообразить, какой сгусток безумия со своей коробкой мёртвых кистей и в домашних кошачьих тапочках — боже — сейчас являет, и в итоге останавливается на «Ну я и придурок». — Проходи, — улыбается он, распахивая дверь шире. — Извини, я думал, ты придёшь позже, не успел прибраться. Не обращай внимания, это творческий беспорядок. В комнате кто-то явственно давится смешком. Акааши юркает внутрь, оглядывается по сторонам и сбрасывает пальто, под которым оказывается рубашка с тёмно-шоколадным вязаным джемпером и простые джинсы. Но Акааши в этом всё равно выглядит преступно красиво. Уж точно лучше Куроо — рваная футболка, шорты и домашние тапочки. — Вы живёте один? — спрашивает Акааши, пока Куроо планомерно сгорает со стыда, и из комнаты тут же высовывается любопытствующая голова Яку. — О… Здравствуйте. — Привет, — Яку машет ему рукой, смотрит на Куроо, чему-то тонко хмыкает и шаркает по коридору к вешалке. — Не обращайте на меня внимания, я уже ухожу, — и, проходя мимо Куроо, шепчет: — Тебе вообще сказочно повезло. Куроо с ним всей душой согласен. Яку прощается и уходит, посылая в сторону Акааши какие-то совсем уж многозначительные взгляды. По счастью, тот интересуется не Яку, а домом Куроо, где они теперь остаются наедине, и- — У вас милая обувь, — на губах Акааши проскальзывает что-то похожее на улыбку, и уровень дурацкого стыда в теле Куроо поднимается процентов на двадцать. — Простите, что пришёл так рано и без предупреждения, просто… — Ничего, всё в порядке, — торопливо открещивается Куроо. Он отбирает у Акааши пальто, пристраивает его на вешалке, которой обычно пользуется Яку, и ведёт рукой в сторону кухни: — Чай? Кофе? Нам долго работать, на голодный желудок лучше не садиться. — Тогда чай, — решает Акааши, — спасибо. Куроо усаживает его за кухонный стол, предоставляет полную свободу действий, а сам включает чайник, спешно переодевается в нормальные джинсы, успевает более-менее очистить пол от рабочего мусора и привести в порядок скомканную ногами Яку драпировку. Он задумчиво смотрит на серую ткань, гадая, как на ней будет смотреться Акааши, но затем возвращается на кухню. Акааши сидит там — читает какую-то книгу в чёрно-белой обложке, закинув ногу на ногу, и взгляд у него такой сосредоточенный, что Куроо застывает на пороге кухни. Акааши плотно сжимает губы, когда читает, глаза живо бегают по строчкам, а на лбу залегает вертикальная складка. А ещё во время чтения он надевает очки, которых не было в их первую встречу, и это почему-то придаёт ему не строгий и деловой вид, а делает каким-то более… домашним, что ли. — Вы снова на меня смотрите, — проницательно отмечает Акааши, при этом даже не поднимая головы. Куроо сглатывает, давит смешок и заставляет себя шагнуть на кухню. — Я буду писать с тебя, — прямо говорит он. — Мне ещё и не так придётся смотреть. Половина моих натурщиков утверждала, что из-за этого со мной невозможно работать — если они не раздеваются сами, то я делаю это взглядом. И… «И боже, зачем я всё это говорю?» Акааши закрывает книгу, откладывает на стол свои очки и поднимает на Куроо глаза. На лице у него гаснущим угольком тухнет усталость. — Давайте больше не поднимать тему… «голых» аспектов в вашей работе, пожалуйста? — просит он. И раньше, чем Куроо пользуется своим правом на объяснения, неожиданно открыто говорит: — Я не выношу чужих взглядов на собственное тело. И… на самом деле, только один человек… — он осекается и не договаривает, но Куроо, к собственному несчастью, понимает, что он имеет в виду. — Простите, здесь я не смогу вам помочь. Куроо как-то заторможенно кивает. — Кажется, чай готов, — давит он, разворачиваясь. И в попытке спасти их толком не начавшийся разговор спрашивает: — Как вообще Ойкава уговорил тебя на такое? Раз ты… ну… не особо любишь, когда смотрят. Брови Акааши опускаются на миллиметр — кажется, попытка с треском проваливается. — Можете смотреть на меня сколько угодно, Куроо-сан, — с расстановкой говорит он, — я не имею ничего против. Пока я в одежде, — и тут же расслабленно выдыхает: — Ойкава-сан просто бывает довольно убедительным, когда захочет. К тому же я знаком с одним из ваших бывших натурщиков. — Правда? — Куроо ставит перед ним чашку и таращится во все глаза. — С кем это? — С Козуме Кенмой, — Акааши осторожно дует на чай. — Помните его? Он занимается тестированием видеоигр… — Кенма был лучшим, — с какой-то преувеличенной нежностью произносит Куроо. — Его трудно было уговорить на эмоции, но в плане усидчивости… — Он тоже о вас хорошо отзывался, — в глазах Акааши мелькает странное напряжение. — Но почему вы не продолжаете работать вместе? Извините, если это слишком неудобный вопрос… Куроо механически усмехается: — Всё в порядке. Он ушёл по той же причине, по которой… не хочешь позировать ты, — Акааши хмурится, но Куроо не даёт ему ответить: — Ему и так сложно было подобрать позу, которая устраивала бы его самого, он вечно норовил развернуться ко мне спиной… Я рисовал его в одежде, но потом слишком надавил. Думаю, Кенма просто испугался. Но, говоришь, он всё равно хорошо обо мне отзывается? Наверное, в голосе Куроо звучит слишком много непонятной надежды: Акааши посылает ему странный взгляд и снова прячет лицо в чашке, так что Куроо осознаёт, что ответа ему ждать не стоит. Но наконец Акааши спокойно произносит: — Он говорил, что вы хороший художник. Отчасти это… повлияло. И это становится первым комплиментом от Акааши, который действительно вызывает у Куроо чувство гордости. Пока Акааши греет руки о горячую чашку, Куроо успевает отрыть в мастерской пару старых работ — карандашные наброски, эскизы разных частей тела и лиц и полноценные портреты, которые писал несколько месяцев, а то и лет назад. — Вот, — говорит он, подвигая груду листов и альбомов Акааши. — Взгляни. Акааши рассматривает наброски, неуверенно ворошит листы бумаги, проходится пальцами по линиям чёрного грифеля, будто рассчитывает нащупать форму и почувствовать изгибы изображённых на бумаге тел. Когда он добирается до портретов Кенмы, чью светлую шапку волос с тёмными корнями и сгорбленную спину не узнать невозможно, Куроо давит вздох. Он усаживал Кенму в разные позы, но лучше всего у него выходило сидеть с подобранными к груди коленями, которые обхватывали тонкие пальцы, и прятать в них голову — апатия и желание закрыться от всего мира выходили у Кенмы просто великолепно, этого у него не отнять. Но Куроо не помнит, чтобы он хотя бы раз за пару месяцев их работы вместе по-настоящему улыбнулся, и по-хорошему даже не знает, чем Кенма занимается сейчас. — У вас красивые работы, — задумчиво говорит Акааши, поглаживая бумагу с карандашными линиями на ней. — Я не особенно разбираюсь в профессиональных аспектах, но вы хорошо передаёте… настроение. Общий эмоциональный фон. Я не знаю, как это называется у художников. — Примерно так же, — заверяет Куроо, прочищая горло. Акааши перебирает пачку портретов с такой скрупулёзностью, будто собирается анализировать каждый. — Вы чаще пишете карандашом, — отмечает он. — Это стиль или просто незаконченные работы? Куроо мягко смеётся: — От случая к случаю. На экзаменах в портфолио настаивают на цветном варианте, а уже сама работа выполняется как раз карандашом. Обычно я не беру краски, если не собираюсь выставлять это для оценивания. Или если человек сам не попросит написать себя в цвете — такие работы обычно забирают себе, я щедрый. Но… — Значит, сейчас вы собираетесь писать для экзамена? — Акааши поднимает на него внимательный взгляд. Куроо слегка удивлённо кашляет: — Для выпускного портфолио, да. Пожалуй, я мог бы отдать им несколько работ из тех, что получатся в итоге, но комплект всё равно будет неполным… — он ерошит чёлку и отмахивается: — Ладно, это уже не твоя проблема. Акааши задумчиво кусает нижнюю губу, но ничего не говорит. Из чего Куроо делает вывод, что с «не своей проблемой» Акааши разбираться не будет — да и не обязан, в общем-то. Пока он допивает чай, Куроо грызёт себя фантазиями, в которых прорабатывает каждый световой блик на алебастровой коже Акааши. Он успевает окрестить собственные мучения парадоксом Ойкавы — потому что именно Ойкава приводит ему восхитительного натурщика, отказывающегося от демонстрации непосредственно натуры. Акааши отдаёт ему работы, и Куроо возвращает их в мастерскую, попутно приводя рабочее место в относительный порядок. Когда он расправляется со сточенными под огрызок карандашами, от дверей слышится: — У вас здесь довольно… мило. Заложивший очки за ворот джемпера Акааши входит в комнату, аккуратно минует сомнительные бурые пятна на полу и неслышной тенью встаёт у Куроо за спиной. Устанавливая на мольберте чистый холст, Куроо старается игнорировать чужое дыхание за своей спиной и отшучивается: — Творческий беспорядок. — Вы удивитесь, сколько людей оправдывают этим свою лень, — вдруг хмыкает Акааши, — и сколько ещё просто прячут любовь к такому беспорядку. В вашем случае это хотя бы выглядит обоснованно… хоть и бесполезно. Куроо так и не спрашивает у него, что это значит, полагая, что в конечном итоге получит ещё более запутанное объяснение. Вместо этого он приглашающе поводит рукой в сторону дивана с серой драпировкой: — Вот твоё рабочее место на ближайшие пару часов. Располагайся. Акааши неуверенно усаживается на диване. Ёрзает, внимательно смотрит на макушку Куроо поверх мольберта, заводит ногу за ногу и сцепляет пальцы в замок на коленях, а затем тихо интересуется: — Вот так? Куроо оценивающе щурится и мотает головой: — Вообще, следует принимать любую позу, в которой тебе будет удобно следующие несколько часов, но ты не будешь против, если я… — он делает шаг из-за мольберта в сторону Акааши и, не договаривая, тянет за плечи немного на себя. Отходит обратно, окидывает фигуру Акааши изучающим взглядом и качает головой: — Нет. Погоди. Надень очки. Куроо возвращается на кухню за позабытой на столе книгой, вручает её Акааши и на этот раз, упираясь ему в плечи, вынуждает отклониться на спинку дивана. Заводит одну ногу за другую, долго ровняет носок, а затем — пальцы руки, которой Акааши держит книгу. И наконец, закусив губу, обхватывает ладонями лицо Акааши и склоняет его голову чуть вперёд и вбок. — У вас муторная работа, оказывается, — сухо смеётся Акааши, когда Куроо отступает назад, и получает в ответ такой же смешок: — Это самая лёгкая часть. Можешь читать — даже наоборот, нужно, чтобы ты читал. — Хотите сосредоточенность? — Акааши, к удивлению Куроо, улыбается. — Я и без книги могу. — А я ратую за натуральность, — Куроо возвращается к мольберту и внимательно смотрит на Акааши поверх. — Обычно я устраиваю перерывы каждый час, но если шея затечёт или пальцы устанут… в общем, если станет неудобно или больно… — Я скажу, — обещает Акааши. — Лучше махни рукой, — Куроо тянется к лежащему возле банки с карандашами плееру и, втыкая в уши наушники, поясняет: — Мне под музыку легче работается. И так я отбиваю у себя желание болтать с натурщиками обо всём подряд. — Разве вам не мешают разговоры? — изгибает бровь Акааши, и Куроо посмеивается: — Мне — нет. Это Ойкаву дико бесит, когда с ним болтают. Когда я позировал для него, приходилось считать цветочки на его обоях, я навсегда запомню, что их было восемьсот двадцать шесть… Прости, — он машет рукой, — я опять начинаю болтать. Понимаешь теперь, о чём я? С девственно-чистого холста он переводит взгляд на Акааши и обнаруживает, что на него исподлобья пялятся во все глаза: — Ойкава-сан писал вас? — У нас был дефицит натурщиков, — смеётся Куроо, — особенно готовых оголиться на благо искусства. Да и сейчас мало что изменилось… Я вот никогда не отказывал. Но я же не могу писать сам себя в неглиже, это было бы крайней степенью нарциссизма. Он включает песню на плеере, но успевает услышать бледный смешок Акааши — и следующие несколько минут под звуки классического рока в наушниках просто пялится на то, как Акааши хмурит брови, пока читает. А когда Куроо поднимает руку с карандашом для того, чтобы наметить контуры тела, то обнаруживает, что она слегка подрагивает. Акааши не смотрит на него во время работы, целиком погружённый в книгу, но Куроо всё равно кажется, что за процессом наблюдает внимательный, цепкий глаз непонятного серо-синего цвета. От этого линии не получается выводить с прежней уверенностью, а первоначальное положение головы на шейном шарнире приходится доводить до совершенства после целой кучи мелких правок, каждую из которых Куроо встречает крепко стиснутыми зубами и закусанной щекой. Он пытается уверить себя, что дело в яблоках, что после них он отвык писать людей, и возьмись он за того же Яку после долгого перерыва — эффект будет тот же… Но рациональной частью мышления понимает, что дело всё-таки в Акааши. Когда с набросками позы, вид которой полностью удовлетворяет Куроо, покончено, он принимается за вырисовку тела, и происходит то, что Ойкава называет нырянием — Куроо попросту теряется в собственном наброске, в Акааши и в карандашных линиях, которые фиксируют изгибы его икр, острые углы локтей и ровный размах плеч. Куроо подтачивает твёрдый карандаш и почти бездумно берётся за мягкий, выводит каждую кудряшку на голове так, словно без неё образ будет неполноценным, и доводит до совершенства очертания прямого, благородного подбородка. Если бы у Куроо было чуть больше очевидного таланта, а у Акааши — чуть меньше стеснительности и принципов, его тело можно было бы вылепить из глины, выточить из камня или мрамора, да хоть деревянную статую вырезать — он всё равно выглядел бы красиво. Куроо считает себя эстетом и умеет ценить такого рода красоту. Когда человек просто красивый — он видит это, но не испытывает маниакального желания взяться за кисть. Когда тип красоты такой, как у Акааши — точёный, резкий, подчёркнутый тонкими штрихами и оставляющий что-то за собой, Куроо за мольбертом чувствует себя… полноценнее, что ли. Он влюблён в красоту Акааши по умолчанию, просто потому, что развил в себе привычку насыщаться такими вещами. Куроо не сразу замечает, что Акааши откладывает книгу и поднимает на него взгляд — а затем, когда Куроо вынимает наушники, просит: — Можно прерваться? Кажется, у меня шея затекла. — Конечно, — слегка заторможенно отзывается Куроо и пару раз моргает, вырывая себя в реальность. Он сжимает карандаш так, что пальцы краснеют и отдаются резкой болью у основания ногтя. — Может, воды? — Было бы замечательно. Акааши разминает кисти рук, с явным облегчением выпрямляет ноги, потягивается и, тихо выстанывая что-то вроде «Боже», откидывает голову назад. Куроо секунду смотрит на его приоткрытые губы и трепещущие ресницы, затем мысленно матерится и идёт на кухню за водой. А пока наполняет стакан из фильтра, думает об одном — о том, кому продать душу за возможность запечатлеть лицо Акааши во время оргазма. — Ты просидел без движения почти два часа, — укоряет его Куроо, пока Акааши пьёт, — и не сказал ни слова. От статичности позы не только конечности затекают, знаешь ли… — Всё в порядке, — отмахивается Акааши, возвращая Куроо стакан. — Я мог бы и дольше, просто книга закончилась. И почти виновато хлопает ресницами. Куроо смотрит на него долгих несколько секунд, выверяя область своего гиперчувствительного сердца, в которой сейчас обязательно произойдёт разрыв, а затем говорит: — Больше так не делай. Это не шутки, Акааши! Люди от такого и в обморок падали! Не при мне, — тут он хмурится, — но я слышал. А если я увлекусь, то могу и пять часов за мольбертом простоять и ничего не замечу. — Я понял, — заверяет Акааши, поигрывая сплетёнными в замок пальцами. — Можем продолжить? Всё нормально, я готов. Куроо выглядывает на улицу, отмечая загоревшиеся фонари и поздние сумерки, и решительно качает головой: — Хватит на сегодня. Я не хочу совсем тебя загонять. К тому же у тебя книга закончилась, — он усмехается, — а на улице темно. Нельзя заставлять волноваться… кхм… Куроо тушуется и откашливается в кулак. Весь его вид в этот момент так и должен кричать о собственном сожалении и нежелании продолжать разговор в этом направлении, но Акааши тихо говорит: — Бокуто-сан, — и в ответ на поднятые брови Куроо поясняет: — Его зовут Бокуто-сан. С физкультурного. Мы… живём вместе, — Акааши прячет лицо, отворачивается и, потирая шею, смотрит в окно. — Пожалуй, вы правы, будет лучше вернуться домой, пока совсем не стемнело. Куроо, загипнотизированный движением пальцев по тонкой шее, только медленно кивает. Он провожает взглядом Акааши, который растирает колени и морщится, наступая на затёкшие носки, и у самой двери оборачивается. — Могу я… — в глазах светится вежливое любопытство, — взглянуть? — Не-а, — Куроо давит из себя смешок. — Это одно из моих правил. Только конечный результат. Можешь забрать, если сильно понравится. Акааши мягко ему улыбается: — Конечно. Пока он набрасывает наверх пальто и обувается, Куроо настаивает на том, чтобы проводить его до остановки метро. Они бредут по слабоосвещённому тротуару, в рыжем свете фонарей которого глаза Акааши обретают загадочный блеск, и Куроо вдруг спрашивает: — Какую еду ты любишь? Он прикусывает себе кончик языка в ту же секунду, когда Акааши поднимает бровь: — Почему это вас интересует? — Ты провёл у меня несколько часов, — Куроо дёргает себя за воротник куртки, — а я тебя только чаем с водой напоил. Если в следующий раз ты задержишься подольше, мне надо знать, чем тебя кормить. — О, — Акааши округляет глаза и прячет руки в карманах, искривляя губы в призрачной улыбке. — Не стоит волноваться, я могу… — Без еды обходиться? — удивляясь собственной смелости, Куроо останавливается посреди улицы и хватает Акааши за рукав пальто, проникновенно заглядывает в глаза и твёрдым тоном произносит: — Есть тебе не надо, разминаться тоже… Ты кто вообще — робот? Ты не можешь быть человеком. Акааши смотрит на него удивлённо-раздражённо и вынимает свой рукав из хватки Куроо, а затем поднимает бровь: — Это снова сомнительный комплимент в сторону моей внешности? — Да хоть бы и так, — сердито хохлится Куроо. — Я просто не хочу, чтобы ты… тоже исчез, как все предыдущие. Сердце делает чересчур громкий удар. Акааши тяжело вздыхает, молчит, сверкая глазами куда-то в лоб Куроо, и наконец отвечает: — Не стоит заботиться обо мне, Куроо-сан. Я сам прекрасно с этим справляюсь. И у меня есть… парень, — он произносит это твёрдо, глядя Куроо в глаза, а тому вдруг становится страшно неуютно. — Поэтому оставьте. Я приду завтра, и в следующие дни тоже, но не надо… — Я понял, — хрипит Куроо. — Не упоминать твою внешность. Ладно. Акааши морщится, будто рассчитывал на другую трактовку, но и такая его вполне устраивает. — Я дойду до станции сам, хорошо? — примирительно просит он. И, когда Куроо мычит что-то согласное, вдруг добавляет: — Онигири, Куроо-сан, я люблю онигири. До свидания. Он торопливо кивает и быстрыми шагами уходит дальше по улице, в сторону станции метро. Куроо бросает ему в спину запоздалое «До встречи» и остаток пути домой клянёт всё на свете — Акааши за его красоту и за то, что вообще пришёл, неведомого Бокуто за такое ощутимое влияние на жизнь своего парня, Ойкаву за подбор самого лучшего и одновременно худшего натурщика в мире, самого себя, наконец — просто за невозможность не влюбляться в позирующих ему людей. Куроо возвращается домой, разворачивает холст торцом к стене и, лёжа на диване, задумчиво пялится на свой набросок. Акааши на нём сидит на драпировке с книгой в руках, в позе скоплена небывалая сосредоточенность, а на лице — пустота, потому что лица даже нет. Куроо думает о том, что его придётся оставить на самый конец, и, вспоминая напоследок пронзительный взгляд серо-синих глаз, проваливается в сон, даже не раздеваясь.