magnum opus

В пятницу, когда Акааши выдерживает три похода в картинную галерею и шесть ранних подъёмов ради самого большого проекта Куроо, они впервые обедают вместе с Ойкавой и его компанией. Куроо безмерно благодарен им только за то, что они весь обед болтают сугубо о своём, не отпуская в сторону Акааши и Куроо ни единого грязного намёка. Ойкава приветствует его снова и говорит, что рад наличию у себя вкуса, раз он смог подобрать Куроо такого идеального натурщика; Иваизуми жмёт Акааши руку и улыбается; Матсукава и Ханамаки отделываются разве что шутками о том, что теперь, вблизи, он гораздо симпатичнее, чем когда Куроо пялился на него издалека. Но как только Акааши вежливо прощается и уходит на лекцию — Матсукава ловит Куроо за рукав, а Ханамаки набрасывается сзади с душащими и ломающими рёбра объятиями. — Ты смог! — ликует Матсукава так, будто самолично отдал дочь под венец. — Ты закадрил его! У тебя, чёрт возьми, получилось! — Он так же хорош, как ты себе воображал, пока дрочил на него? — хитро щурится Ханамаки. Иваизуми дотягивается до него и отточенным движением бьёт прямо в бок, пока Ойкава задумчиво соглашается рядом: — Да, Маки, это уже перебор, — и тут же интересуется: — А узелки во рту завязывает? — Засранцы, — шипит на всю троицу Куроо. Пытается сбросить со спины Ханамаки, но не получается, а Акааши удаляется недостаточно далеко, чтобы не слышать их радостных возгласов. Куроо смотрит ему в спину, лавирующую среди студентов, и спрашивает: — Да как вы вообще догадались? Он за время обеда до меня даже не дотронулся! — Ты смотрел на него гораздо радостнее обычного, — указывает Иваизуми — последний оплот надежды, которому Куроо доверял. — Тут всё понятно. — И ты, Брут? — трагически вздыхает Куроо. — Да боже мой! — Ойкава картинно закатывает глаза и смеётся. — Он жил у тебя. Он раздевался для тебя. По всем законам жанра вы обязаны были переспать. — Ойкава, — заходится смехом Куроо, — переспали мы раньше, чем он для меня разделся. — Законы жанра ты всё равно не пошатнул, — не смущается Ойкава. — Подумаешь, открыл Америку. Эти двое делали ставки, когда вы наконец начнёте встречаться. — Правда? — вдруг довольно живо интересуется Иваизуми. — И кто выиграл? Ханамаки тут же надувается: — Да никто. Мы оба ставили на то, что не раньше чем через месяц. — И ты, Брут… — вздыхает Куроо ещё на тон трагичнее. Ханамаки наконец-то сползает с его спины, всё ещё посмеивается и порывается осыпать конфетти из вырванной с газона травы, но Матсукава, спасибо ему, останавливает. И, оборачиваясь, вдруг хмурится — учитывая его брови, зрелище просто феерическое: — О-оу, кажется, у кого-то назревают проблемы. Куроо поворачивается в ту сторону. Акааши разговаривает с Бокуто. Стоит посреди газона, теребит рукава своей толстовки с нарисованными на ней совами — Куроо лично уговаривал утром надеть, Акааши смотрится в ней слишком прекрасно — и, судя по тому, что Бокуто слушает, что-то ему объясняет. А затем они оборачиваются и идут к Куроо. — Ну, нам пора, — салютует ему Ойкава, хватая Иваизуми за руку, — чао! Ханамаки гадко хихикает, прежде чем бесследно исчезнуть под руку с Матсукавой, Ойкава и Иваизуми скрываются в кампусе, а Куроо — Куроо стоит и смотрит прямо на Бокуто и Акааши, совершенно не понимая, чего ему ждать. Те выходные и эта неделя были, пожалуй, лучшими в его жизни — Куроо тонет в карандашных набросках, запахах краски, чужих прикосновениях и сексе. Куроо тонет в объятиях и поцелуях Акааши, в его голосе, взгляде, в изгибах его тела — теряется и пропадает, засосанный в чёрную дыру без шанса на возврат. А теперь Бокуто. Откуда Куроо вообще знать, что он ему скажет? Учитывая, что каждый разговор с ним оборачивается сюрпризом, Куроо готовится к худшему. Но Бокуто говорит только: — Значит, теперь вы встречаетесь. «Он же всего лишь бывший Акааши, — мелькает в голове Куроо дурацкая мысль. И тут же ещё одна: — А кто обычно убивает и расчленяет новых пассий? Хреновы бывшие!» А потом до него доходит: — Встречаемся? — Акааши так сказал, — Бокуто хмурится, Куроо тоже, и на Акааши они смотрят вдвоём — а тот прячется от них за созерцанием своих собранных в замок пальцев. — Ну, если Акааши сказал… — совершенно растерянно бормочет Куроо. Чёрт, они и правда встречаются? Это была неделя, которая началась и закончилась сексом, можно ли это теперь считать за отношения? Что вообще есть отношения в современных реалиях? Куроо плохо себя чувствует. Куроо странно находиться рядом с Бокуто и Акааши одновременно, такие фильмы обычно заканчиваются дракой. У Куроо нет шансов. Единственный, кто мог бы посостязаться с Бокуто в армрестлинге, ушёл в обнимку с Ойкавой, оставив в спине Цезаря последний нож — одиночество. — Всё в порядке, — отмахивается Бокуто, — я так и подумал — ещё тогда, когда увидел вас на выходных в универе, — он улыбается, но что-то Куроо в этой улыбке не нравится — какая-то она кислая. — Просто… Ну… Я вообще не за этим! Куроо, — он переходит на официальный тон, и Куроо почему-то кажется, что Земля под его ногами начинает вертеться немного быстрее, — у меня к тебе есть просьба. — Эм, — его голос тут же проседает на пару тонов, — да? — Тот парень… — Бокуто сконфуженно чешет в затылке. — На которого я на уикенде пролил кофе. Акааши сказал, что он с технологий, тестирует видеоигры, ты же его знаешь? — Кенма? — тупо переспрашивает Куроо, так и не понимая, чего от него хотят. — Зачем тебе Кенма? — Я же, получается, его обидел? — неуверенно предполагает Бокуто. — Я хочу извиниться. А он меня как будто сознательно игнорирует! Я пытаюсь его отловить, попросить прощения, а он вечно куда-то уходит! — Вы хотели переодеть его в свою одежду, — вдруг комментирует до этого стоявший в стороне Акааши. — И для Кенмы шумели слишком громко. Естественно, он будет избегать вас. Бокуто розовеет, но не сдаётся: — Куроо, я хочу извиниться перед ним. Правда! Не подскажешь… ну… какой к нему лучше найти подход? И не только в плане извинений? Куроо требуется несколько долгих секунд, чтобы понять, — и он надрывно смеётся: — К Кенме? Ты хочешь… к Кенме… подкатить? И просишь совета у меня? — В качестве оправдания моему тупому поступку сойдёт тот факт, что сегодня утром мне чуть не пробили череп баскетбольным мячом? Куроо хохочет во весь голос, и Бокуто начинает смеяться в ответ — один Акааши сохраняет такое лицо, будто всерьёз жалеет о том, что здесь находится. А Куроо, поражаясь собственной храбрости, закидывает руку Бокуто на плечо и заговорщическим тоном, срываясь на смешки, говорит: — Я бы мог дать тебе парочку советов. Записывай.

***

В первый день мая, когда Куроо снова выбирается с Акааши в галерею, чтобы закончить доведённый до ума портрет на фоне хвойного леса, на выходе их застаёт очередная гроза. Выходя на ступеньки, Куроо с упавшим сердцем разглядывает проливную стену дождя, вслушивается в далёкие отзвуки грома и прикидывает, хватит ли у него налички на такси. Акааши участливо спрашивает: — Вы не взяли зонт, правда? — Нет, — вздыхает Куроо. — А ты? — Нет. Акааши кусает губу. В карманах у них на двоих, кажется, наберётся разве что на пару стаканчиков кофе — и Куроо принимает волевое решение. Хватает Акааши за руку и со смешком тянет его со ступеней галереи прямо под проливной дождь. — Тогда идём так, — предлагает он, подталкивая Акааши вниз. — Куроо-сан! — шипит тот, но отнекиваться уже поздно: дождь обрушивает на их головы целый поток ледяной воды. Акааши застывает под проливным дождём, приоткрыв рот от удивления и шока, а потом сердито поджимает губы и стонет: — Почему я вообще согласился жить именно у вас? — Потому что я тебе понравился, — подмигивает Куроо. Акааши закатывает глаза так, словно уже начинает сильно в этом сомневаться. Подчиняясь, он позволяет Куроо увести себя вверх по улице под стеной неконтролируемого ливня. Они бредут по пустому тротуару медленно, лишь изредка их обгоняют одиночные прохожие под зонтами, и Куроо не сомневается, что с упавшей, мокрой причёской выглядит как минимум смешно, а как максимум — жалко, но ему до странного наплевать. Акааши, кажется, тоже; более того, Куроо ловит на себе его взгляды и видит, как слегка приподнимаются уголки его губ. — Есть в этих прогулках под дождём что-то романтическое, — смеётся Куроо под аккомпанемент грохочущего вдалеке грома, а Акааши качает головой: — У вас ужасное понятие о романтике. Когда-нибудь оно погубит нас обоих. — Ладно, так и быть, — кивает Куроо, — из меня плохой романтик. Здесь на углу та самая кофейня, помнишь? Пойдём, обогреемся. — Нас выгонят, — смешно фыркает Акааши. — Вы похожи на облезлого бездомного кота. — Вот спасибо. — А я и того хуже. Куроо смотрит на Акааши: на прилипшие ко лбу кудряшки, на редкие капли дождя, стекающие по светлой коже по вискам к скулам и линии челюсти, на влажные, как после душа, ресницы, на пронзительный взгляд из-под век и слегка приоткрытые в недовольстве губы. И так и не отвечает, что Акааши не может быть «хуже» по определению, что он будет «лучше» даже в мешке из-под картошки, даже в мусорном пакете, даже голый… проклятье, особенно голый. Куроо не отвечает, потому что знает, что получит за это по носу, и вместо этого говорит: — Давай хотя бы попытаемся, — и утягивает Акааши дальше по улице. В кофейне тепло, уютно, а главное — сухо. Куроо выжимает с себя целую лужу у порога, пока Акааши ерошит влажные кончики прядок и занимает очередь: с него парадоксально натекает меньше, и Куроо не может понять, как. — Давайте лучше я, — говорит Акааши, трогая его за плечо, когда Куроо пробивается сквозь людей и становится рядом. — Вам не везёт со стаканчиками. — Это тебе Ойкава рассказал? — смеётся Куроо. — Я не возражаю. Вперёд. Акааши заказывает кофе, откуда-то прекрасно зная, который и с каким количеством сахара пьёт Куроо. Свой традиционный горячий шоколад он переворачивает через пару мгновений после того, как они усаживаются за дальний столик, и с лёгкой улыбкой читает: — Ну, вот, снова про «ваше счастье рядом». — Тогда у меня точно будет пустой, — хмыкает Куроо. Однако на дне обнаруживается записка, и Куроо с удивлением приподнимает бровь: — А, нет, здесь что-то написано. Хм… «Ожидайте исполнения всех своих желаний». — Оптимистично, — фыркает Акааши. Куроо в ответ только вздыхает: предсказания на дне стаканчика с кофе и так звучат как полный бред, а тут ещё и такое. Либо вселенная устала делать ему намёки, либо кто-то из персонала кофейни вот уже пару месяцев подшучивает над Куроо подобным образом. — У меня много желаний, — наконец смеётся Куроо. — И теперь ждать, пока все они исполнятся? Акааши позволяет себе скользящую улыбку: — Почему бы нет? Можно ждать. А можно делать самому. В его словах чудится настолько явный намёк, что Куроо трясёт головой, прогоняя от себя все мысли на тему того, что он может и не может сделать, иначе его фантазия пойдёт вразнос прямо здесь и сейчас. Чтобы отвлечься, Куроо тянется к своей чашке, об которую пока только грел озябшие и мокрые пальцы. Кофе он пьёт быстрыми глотками, обжигается, но молчит; только усмехается: — Ну, парочка из моих желаний уже точно исполнилась. Он надеется, что разрешения на поцелуй у Акааши спрашивать не надо, поэтому молча перегибается через столик и ловит его губы над чашкой, от которой поднимаются кружащие голову пары горячего шоколада. Кажется, Куроо чуть не сворачивает локтем салфетницу, а Акааши вцепляется пальцами в круглую столешницу, но отвечает так, будто только и ждал, пока у Куроо лопнет терпение. А затем легонько отталкивает его обратно на своё место и бормочет: — Какие же у вас холодные губы. И Куроо точно видит бледный румянец на щеках. Абсолютно точно. Когда они выходят на улицу, гроза постепенно сбавляет обороты: молнии расчерчивают светлеющее небо где-то вдалеке, грома практически не слышно, а ливень стихает до накрапывающего дождя. Акааши идёт молча, теперь уже охотно подставляя и без того влажное лицо редким каплям, а затем вдруг спрашивает: — Это первая весенняя гроза, да? — Кажется, — Куроо пожимает плечами. — В прошлый раз был просто дождь. Поздновато в этом году. Начало мая… — Говорят, — голос Акааши едва слышно: он будто стесняется своих слов, — в первые грозы надо загадывать желания. — Правда? — Куроо деланно удивляется. — Ладно. Загадывай. — А вы? — Мои желания уже пообещал выполнить бумажный стаканчик, — и Куроо слышит, как Акааши на этих словах тоненько фыркает, будто старается скрыть смех. — Наверное, это тоже неплохая гарантия. Но желание всё-таки загадывает. Романтики в прогулке под дождём гораздо меньше, чем в попытке отловить падающую звезду или ресторане на верхушке Эйфелевой башни, даже меньше, чем Куроо рассчитывал увидеть изначально, но он не привередлив. Даже если Акааши, возможно, не видит никакой романтики.

***

Куроо обычно не верит в судьбу, но на этот раз она не оставляет ему выбора. Потому что май похож на послеобеденную дрёму, которая никак не закончится: подозрительно хорошо. Даже слишком хорошо. Целый месяц пролетает в своём безумном темпе совершенно незаметно. Всё свободное время у Куроо занимает подготовка к июньским экзаменам: он рисует практически без остановки, а потом с горечью смотрит на мозоли, натёртые на пальцах от карандашей и кистей, на несмывающиеся пятна от краски на одежде и коже, зато с гордостью — на собственные работы. Когда Акааши не пропадает в университете с утра и до вечера и когда не загромождается за учебниками, приходя домой, Куроо рисует, и с Акааши ему действительно впервые за долгое время нравятся результаты. Горка его портретов растёт каждую неделю, и Куроо даже как-то подумывает развесить их по квартире, но Акааши пресекает любые попытки. Куроо всё-таки вешает один — а выходя из душа, обнаруживает висящее рядом своё нарисованное Ойкавой великолепие и невозмутимого Акааши за учебником по социологии. Они снимают оба портрета, и Куроо больше не пытается. Раскладушку он отдаёт Яку, который рад за него настолько, что «ну наконец-то вы переспали, я уж думал, тебе так и суждено умереть неудовлетворённым». Куроо раскошеливается на нормальную кровать и две недели питается только лапшой и рисом, пока Акааши однажды не приволакивает от Бокуто две огромных коробки с пиццей. «За Кенму», — коротко поясняет он. Куроо удивлён настолько, что роняет кусок пиццы, не донося его до рта, а Бокуто, кажется, и правда не шутит. Первая половина июня проходит для Куроо в такой же беззаботной прострации. Он успевает подготовить всё и подготовиться ко всему — начиная от яблок и заканчивая гипсовыми головами. Начинается период экзаменов, лекции в университете заканчиваются, и Куроо бесстыдно этим пользуется. Он рисует практически без перерывов, останавливаясь только ради еды, секса и сна — трёх столпов, на которых держится его, Куроо, мир, а венчает всё это Акааши Кейджи. Ради Акааши Куроо готовит, часто выдёргивая его из учебников, с Акааши Куроо трахается, ничуть не жалея о том, что у них к концу выходных всегда заканчиваются чистые простыни, Акааши Куроо обнимает во сне, и становится физически невозможно уснуть без призрачной улыбки на губах и «Спокойной ночи, Куроо-сан». Он даже не думал, что может зависеть от кого-то настолько сильно, но Акааши Кейджи, кажется, это его личная патология. Яку говорит именно так, но Куроо находит этому другое название. — Ты моя муза, — в порыве чувств заявляет однажды он — накануне самого первого экзамена по теории искусств. Время для самоподготовки Куроо вместо повторения конспектов тратит на то, чтобы отвлекать Акааши от учебников, и ничуть не жалеет об этом. Особенно когда Акааши отворачивается, ловит его взгляд над собой и улыбается: — Неужели, Куроо-сан? — Чистая правда, — шепчет Куроо, расползаясь по спине Акааши пластом: ему только нужен предлог, чтобы не возвращаться к художественным стилям девятнадцатого века. — Без тебя я бы ничего не смог. Я бы не вернул себе вдохновение. У меня даже яблоки с твоим приходом стали получаться куда более реалистичными. — Куроо-сан, это уже перебор, — смеётся Акааши, но тот и не думает затыкаться: — Ты сделал из меня настоящего художника. Так что ты моя муза, хочешь ты того или нет. И если в том, что ты идеален, хоть немного засомневаются… — Куроо-сан, не переживайте о том, идеален я или нет, — Акааши, как и каждый раз, когда Куроо пытается сделать реверанс в сторону его внешности, хмурится. — Переживайте о том, чтобы оценили ваш талант, а не мою красоту. А его оценят, — он приподнимается в своём кресле и легко целует Куроо в губы, запуская пальцы в его волосы на затылке. — Обязательно оценят. Я в этом не сомневаюсь, потому что вы замечательный художник. И Куроо, утягивая его с кресла на диван, с удовольствием думает о том, что лучшего комплимента от Акааши ему не дождаться. Последние экзамены у них выпадают на один день. С самого утра, перед тем как бережно упаковать свою самую большую работу за последний месяц в чехол, Куроо долго буравит её взглядом. Портрет Акааши в полный рост он пишет на холсте огромных размеров — на самом большом из тех, что у него вообще нашлись. Акааши замирает у окна, где лёгкий утренний ветер колышет шторы, смотрит куда-то вниз, на город. По его бледной коже солнце щедро рассыпает рыжие лучи, тело красиво настолько, что его можно выставлять в Лувр вместо лучших греческих скульптур, а точёный профиль — Куроо гордится им как своим, потому что тратит неделю только на лицо, терпеливо обтёсывая каждую мельчайшую деталь, пока она не кажется ему идеальной. — Даже шрамы не кажутся здесь настолько ужасными, — шепчет Акааши, подкрадываясь к нему с чашкой кофе в руках. — Потому что они не ужасны, — возражает Куроо. — А ты безумно красивый. — А ваш портрет чудесен. Комиссия будет поражена. — Мы соревнуемся в том, кто отвесит другому лучший комплимент? — смеётся Куроо, поднимая бровь. — Тогда само твоё существование должно быть запрещено законом, ты преступник, раз позволяешь себе быть таким. — Куроо-сан, перестаньте. Куроо вздыхает. Разворачивается к Акааши лицом, ловит его плутоватый взгляд и румянец на щеках и легко целует его в уголок губ. — Вне зависимости от исхода, я обещаю, что расстраиваться ты не будешь, — улыбается он. Акааши хмыкает: — Тогда удачи, Куроо-сан. Они расстаются у главного здания университета: Акааши отправляется в кампус на экзамен по психодиагностике, а Куроо — в академию, с холстами под мышкой и одухотворённостью в душе.

***

Акааши ждёт его на лужайке, под тем самым деревом, где они всегда обедали, и по его виду Куроо однозначно может сказать, что он доволен. Он идёт навстречу, на третьем шаге срывается на бег, а на пятом — на дикие прыжки, и когда подлетает к Акааши, то едва не сбивает с ног. — Я смотрю, вы сдали, — улыбается Акааши, когда Куроо тыкается в его щёки смазанными поцелуями, и, ловя момент, предупреждающе кладёт два пальца на губы. — Сдали ведь? — Высший балл! — тут же хвастает Куроо. Акааши кивает: — Разумеется. Я так и знал. Как всё прошло? Светящийся от счастья Куроо утаскивает Акааши в тень дерева, опускается на газон и только сейчас позволяет себе облегчённо выдохнуть. Июньская жара, волнение и напряжение от экзамена делают своё дело: пить хочется неимоверно, но Куроо вместо этого начинает рассказывать: — Они давали совершенно элементарные задания, то, что я сделал, не вызвало ни одного нарекания… Одновременно смотрели на то, что я принёс с собой. Посмеялись, когда я гордо продемонстрировал им целую папку с яблоками в разных позах и под разными углами — старик Некомата-сан, кажется, смеялся громче всех, — Куроо тянет Акааши за рукав, вынуждая его приземлиться рядом, и смеётся сам — больше от облегчения и радости, чем потому что там, с папкой яблок ему действительно было смешно. — Твои портреты они смотрели последними. Музейный похвалили, отметили хорошую идею. А тот самый… Куроо кусает губу, и Акааши торопит: — Тот самый — что? — Они хотели забрать его себе, — торжествующе улыбается Куроо. — Даже Ойкава, когда увидел, пришёл в восторг, а у него, между прочим, скульптура одного из лучших тел на нашем потоке в полный рост. Я не разрешил комиссии забрать, сказал, что подарю его тебе. Ты им очень понравился. Даже слишком, — он счастливо выдыхает. — Я рад, что всё закончилось. Акааши усмехается: — Вот видите, я в вас ни капли не сомневался. А что Ойкава-сан? — Сдал, — салютует Куроо. — И у Яку с его пожарной каланчой, насколько мне известно, всё прекрасно. Поэтому сегодня мы идём праздновать. В какой-нибудь ресторан. Я теперь в шаге от того, чтобы официально расстаться со студенчеством, за это надо выпить! — И даже не спросите, как прошло у меня? — Акааши, судя по миллиметрально сдвинутым бровям, слегка обижен, и Куроо, кладя ладони на его лицо, впечатывается в губы крепким поцелуем. Акааши обвивает его за шею, шепчет: — Да вы ведь просто пытаетесь выиграть время на придумывание убедительного ответа. — Твоя правда, — посмеивается Куроо. — Но мне не нужно спрашивать! Я и так знаю, что у тебя всё прошло отлично. Правда ведь? Акааши не может сопротивляться — улыбается: — Правда. — Лучший студент на потоке? — не отстаёт Куроо. — Все поражены и восторгаются твоими талантами? Акааши смеётся: — «Да» на первый вопрос и «допустим» на второй. — Вот видишь. Значит, идём праздновать хэппи-энд? Куроо отрывается от лица Акааши всего на пару сантиметров, чтобы заглянуть ему в глаза. Те искрят — искрят тем самым, что Куроо, как ни бьётся, не может передать на портрете в полной мере. Счастьем. Счастье Акааши не передаст ни один, даже самый искусный художник во всём мире. Акааши утягивает Куроо в новый поцелуй, прижимается всем телом так крепко, что он едва не заваливается на спину, и шепчет в губы: — Разумеется, Куроо-сан.