ночное солнце

Усок небрежно скидывает шмотьё в рюкзак и быстро выходит в коридор. Ему пришлось отрабатывать до самого вечера, на улице стемнело и все давно разошлись, так что он уныло предвкушает одинокий путь домой. На завтра делать кучу домашки, на которую Усок даже забить не может, потому что к концу семестра все озверели. К тому же мама не любит, когда он шляется по темноте, хотя он уже второкурсник, а ещё высокий и сильный, но в новом мире это никого не колышет. Физическое превосходство над большинством людей, если честно, даже не поможет ему. Американские вампиры вышли из гробов почти десять лет назад, Усок тогда был совсем крохой. Конечно, американцы как всегда думали только о себе, а страна Усока, как и всегда, потащилась за ними вслед. В Корее интеграция началась чуть позже, спустя года полтора, и проходила намного туже, чем в Штатах: общество упрямо отвергало вампиров, привычная традиционность мешала, не принимая саму идею существования такой формы жизни, считая её убогой и ошибочной. Обманывать смерть – это мерзко. В основном так думает старшее поколение, а дети, чьё взросление выпало на это время, воспринимают скорее как должное. Усок привык жить в мире, где ему нельзя было гулять после наступления сумерек (если честно, почти всем было нельзя), а на каждый праздник бабуля дарила ему серебряные украшения. Его заставляли ходить на занятия с десятком обычных деревянных карандашей и навязывали ещё кучу абсурдных идей, от которых Усок с возрастом научился отмахиваться. В его семье нет ярых противников интеграции, вампиров нет тоже, их не жалуют и воспринимают примерно так же, как расплодившихся бродячих псов – опасно и мерзко, но ничего не поделать. Усок знает о вампирах всё, что удалось выяснить человечеству за десять лет: они уязвимы для серебра, их можно убить сильным ударом дерева в сердце – веткой, поленом, колом, пулей, – они обугливаются на солнце и могут иссохнуть без крови – но сам их никогда не видел. У выхода взгляд Усока падает на автомат с напитками – в нижнем ряду блестят бордовые бутылочки с «Настоящей кровью». Усок пробовал её на спор лет в пятнадцать, ужасная гадость. Интересно, группы крови правда так различаются? Что-то вроде разных сортов вина, в которых не все разбираются? Усок останавливается на секунду, теребя цепочку на брюках – серебряную, конечно, – и берёт банановый «Милкис». Он знает, что в семь вечера в универе начинаются ночные занятия для студентов-вампиров, но ещё никогда так надолго не задерживался, поэтому ни одного из них не видел. Усоку нравятся вампиры. Он не уверен, что сам хотел бы умереть и стать таким, но считает, что они заслуживают шанс. В конце концов, многие стали такими не по своему желанию, а среди людей тоже полно агрессивных ублюдков, готовых наброситься на первого встречного. Это всё одно и то же. - Эй, ты закончил? Он оборачивается на голос, привычно опуская голову вниз (наверное, к старости Усок заработает себе грыжу или что-нибудь такое). Человек перед ним оказывается чуть ниже, чем Усок привык. - А? - Ты перегородил автомат. Он невысокий и худенький, завёрнутый в кучу шмоток, – наверняка мерзляк, – а голос у него тихий и какой-то незаинтересованный, тонкий и сухой, как осенняя листва, шуршащая под ногами. Усок поднимает взгляд на лицо: белые выкрашенные волосы, прикрывающие уши, тонкие губы и покрасневшая тонкая кожа под глазам; заглядывает в его тёмные тусклые глаза, похожие на проржавевшие крышки колодцев в асфальте – и выдаёт прежде, чем мозг успевает понять: - Хён! Парень морщится, как от головной боли – Усок хмурится, рассматривая его – небольшие округлые глаза, небольшое округлое лицо, небольшие тонкие пальцы, выглядывающие из длинных рукавов – и медленно въезжая в происходящее, а потом неуверенно уточняет: - Хёджони-хён? Хёджон дёргается от своего имени и вскидывает бровь, смотрит, кажется, целую вечность Усоку в глаза – тот смотрит в ответ, нервно перескакивая с одной черты лица на другую – и отвлекается вдруг резко, разворачиваясь к автомату. - Ты что-то напутал. Усок потерянно и запоздало отрывается от контакта, промаргивается, ещё раз оглядывая небольшую, сгорбившуюся у автомата с напитками фигуру, и разворачивается к остановке. Напутал так напутал. Та история случилась чертовски давно. На улице стоит душная и густая, золотистая, как карамельный пудинг, осень. Ветер обдувает Усока теплом и запахом прелой листвы, которая из-за духоты пока ещё не настолько сухая, чтобы хрустеть под ногами. Усок смотрит на противоположную сторону улицы: дорога тут узкая, двухполосная. Он всегда выходит к задней стороне университета. Напротив матово светятся вывески небольших забегаловок и магазинчиков, встроенных в первые этажи зданий, фонари светят тёмным оранжевым. Усок чувствует меланхолию. Он переводит взгляд на дорогу, пропуская редкие машины, думает, на какую домашку можно забить... У него в голове звенит смех Хёджона, тихий и прерывистый, иногда задыхающийся; тёмные растрёпанные волосы и тонкие полупрозрачные веки, которые всегда казались воспалёнными. Усок вытаскивает из себя старые воспоминания, совершенно отвлёкшись от мыслей об этом вечере, примеряет образ хёна из детства на этого, которого, вероятно, спутал, пытается представить его с этой причёской... И вдруг понимает, что Хёджон с тех пор, как самому Усоку было шесть, совсем не повзрослел, не подрос ни на сантиметр, не обзавёлся ни одной морщинкой, только причёску успел сменить. Это точно он. Блин. Блин, блин, блин. Только сейчас до Усока доходит, что этого хёна в детстве он видел лишь после наступления темноты.