ночное солнце

Усок гонял мяч на лужайке перед домом. Мяч был красивый, ярко-красный, блестящий, а Усок был маленьким и несуразным, его ноги могли спутаться друг с другом, как две длинные макаронины, ни с того ни с сего. В песочницу перед лужайкой Усок не пошёл, чтобы не испачкать мяч, а лужайка была прямо позади площадки, чистая и хорошо постриженная, с густой зелёной травой, тяжело пахнущей летом. На улице стояла вечерняя жара, прогретый за день воздух духотой лежал вокруг, как ленивый жирный питон. Казалось, он совсем не двигался. Солнце ещё не зашло, так что никакая сумеречная прохлада не разбавляла горячность вокруг. Усоку было шесть, и он знать не знал ни о каких вампирах. Никто тогда ещё не знал. Усок просто пинал мячик в одиночестве, потому что все дети поуезжали к своим бабушкам и дедушкам на лето, а семья Усока жила вместе. Было откровенно скучно дурачком ходить за мячом, а потом самому же пинать его и снова идти... Усок присел, в очередной раз подбежав к мячу, на корточки, смотря на глянцевый красный скат, мутно отражающий заходящее солнце. Бок мяча упруго гнулся под пальцем, пока Усок уныло тыкал его, не зная чем себя занять. Он катал его по траве, тыкал палочкой и стукал кулаком, пока отблеск солнца не сменился ярко-оранжевым светом фонаря – а потом мимо прошла тень. Усок поднял глаза, растерянно оглянувшись, и уже чуть вдалеке увидел того самого хёна. Он так и крикнул: - Хён! Тот не повернулся. - Хён, хён! И только когда Усок сорвался с места, прижимая гладкий, резко пахнущий травой и резиной мячик, к нему обернулись. Конечно, Усок знал, что к незнакомым людям не обращаются сразу же так вальяжно, но этому человеку было не больше двадцати, а ещё Усок был ребёнком без проблем в общении, и вот он бежал навстречу растерянному парню, шумно шлёпая обувью по асфальту, чуть занесённому песком и пылью (недавно тут всё перерыли, меняя трубы). Усок затормозил, задрав голову и растерянно уставившись на лицо хёна. - Что-то случилось? - Все уехали... - он покосился в сторону, ещё крепче прижимая мяч. - Ты не выглядишь занятым... - хён приподнял бровь. - И уже поздно идти по делам! Поиграй со мной! Усок требовал. Он вытянул руки, вжимая мяч в чужой живот – и услышал самый забавный смех в своей жизни. Для Усока такие высокие хёны детьми не были, потому что они могли гулять затемно, не спрашивать разрешения у родителей и, в конце концов, они были высокими! Но этот хён смеялся совершенно забавным детским смехом, бубнил что-то высоким голосом, а его округлые небольшие глаза щурились двумя тёмными, обрамлёнными короткими ресницами полумесяцами. - Как тебя зовут? Хён был похож на ребёнка, и Усоку почему-то хотелось рядом с ним казаться сильнее и взрослее, чем есть. Он не любил людей старше, они казались серьёзными и сильными, предвзято относящимися к кому-то настолько мелкому, как шестилетний ребёнок. Высокий забавный хён не корячился и не делал свой голос притворно милым, как обычно это делают взрослые, разговаривая с детьми. И для хёна почему-то сразу же захотелось быть взрослым – Усок не понял, почему именно. - Усоки... - он запнулся, прокашливаясь, и когда к нему потянулась небольшая (пусть даже Усок был меньше) рука с тонкими пальцами, окончательно решил для этого хёна быть не нелепым Усоки с четвёртого этажа, а кем-то взрослым и надёжным, - Чон Усок. Хён присел на корточки, не разрывая их рукопожатия, заглянул Усоку в глаза, растягиваясь в улыбке, от которой его щёки стали круглыми и милыми, и сказал: - Меня зовут Хёджон. Давай поиграем. *** Усок распахнул глаза, переворачиваясь на спину – сон совсем пропал. Он вертел в голове старые, покрытые летней пылью и пропитанные жуткой духотой воспоминания о Хёджоне в своей голове. Их было не так много, едва ли с десяток, но память сохранила каждую деталь, делая любую мысль о том времени объёмной и тяжёлой, а ещё яркой, ясной, отчётливой. Обычно воспоминания сглаживаются и наслаиваются друг на друга, покрываясь дымкой и становясь больше похожими на сны. Но то время Усок помнил отчётливее, чем свою жизнь в прошлом году. Интересно, вампиры тоже теряют чёткость воспоминаний? Сколько всего хранят их головы? А сердца? Могут ли они чувствовать? Усок потёр лоб. Новое о Хёджоне всё ещё не уложилось в его голове, и он пытался сопоставить то, что осталось от хёна из его детства, с тем, что было у Хёджона, пришедшего на вечерние занятия в университет и покупающего «Настоящую кровь» в автомате с напитками. Сколько ему лет? И сколько таких вот «усоков» он уже пережил? Он правда его не помнит? - Бля... Усок шумно встал с кровати, роняя одеяло, и открыл форточку, нашаривая на подоконнике сигареты. Мама снова будет ругаться, что он не потрудился выйти на балкон. *** Хёджон почти каждый вечер после заката выходил на улицу – сначала по своим делам, будучи перехваченным Усоком, а потом уже специально к нему. Он носил длинные шорты, прикрывающие половину колена, тёмно-коричневые вьетнамки и просторные рубашки, накинутые поверх футболок. У него на предплечье была тату из двух вишенок. Усок уже тогда находил это очаровательным. Садясь на корточки, Хёджон мало чем от самого Усока отличался: он весь как-то сжимался, становился похожим на ребёнка, и это успокаивало. Они не всегда играли, чаще разговаривали о чём-то, Усок жаловался на то, что все уехали, на то, что ему приходится делать задание на лето, или рассказывал о чём-то новом, что успел узнать. - Хён, когда у тебя день рождения? - В начале лета. Первого июня. - Ты любишь свой день рождения? - Терпеть не могу, - когда Хёджон улыбался, его светлые розовые дёсны показывались из-за губ, а тонкие небольшие зубы обнажались, поблёскивая в свете фонарей. - Почему? Я думаю, это хороший день. Он приподнял бровь, смотря Усоку в глаза. Хёджон часто смотрел в глаза, а ещё поправлял свою чёлку, потому что она щекотала лоб, и слегка заламывал пальцы. В общем-то, он был в какой-то мере беспокойным, но тогда Усок этого не понимал. - Если бы этот день не наступил, у меня бы не было хёна, верно? Иногда Усок разговаривал с ним, как с маленьким. Хёджон казался довольно отрешённым от мира, не глупым, а просто будто бы недостаточно разбирающимся в людях. Казалось, что какие-то элементарные вещи, которые все знают с самого детства, почему-то ускользнули от него. Он не притворялся, что чего-то в отношениях не понимает, не вытаскивал из Усока что-то, чтобы чему-то его научить. Он действительно сам этого не знал. И они учились вместе целый кусочек лета, проводя вечера на лужайке позади площадки. - Тогда тебе тоже стоит любить свой день рождения, ведь он подарил мне миленького Усоки, - Хёджон засмеялся, запрокидывая голову. На шее у него ярко-красным было написано «FreeDom». *** Свобода. Это было одним из первых слов, что Усок узнал, когда начал учить английский в школе. Он даже не подозревал тогда, насколько свободным был Хёджон. На самом деле, это новое знание многое проясняло: почему Хёджон так неловко общался, почему не понимал чего-то элементарного, что обычно подразумевает общение людей. Причину его исчезновения это проясняло тоже. Усок высовывается в форточку, подальше закидывая окурок, несколько раз глубоко вдыхает похолодевший с вечера воздух и плотно закрывает окно. Он терпеть не может такую осень. Когда днём душно, влажноватые листья бурым пластом лежат на земле, а ночью холодает. Комната за день нагревается, и спать в ней просто невозможно. В начале такой же осени много лет назад его классный странный хён исчез, ничего не сказав, и Усок долго ходил очень грустным. Говорят, дети любят искреннее всего. Для них нет разницы между семейной, дружеской и романтической любовью, но сейчас Усоку двадцать, он немного стеснительный и временами серьёзный, ему всё также нравятся комиксы, фантастика и хип-хоп. А ещё он не может выкинуть из головы то, каким мелким стал его хён, который раньше казался крепким и сильным. Усок вспоминает его тонкие, набитые мышцами руки, невысокое тело, завёрнутое в несколько слоёв одежды, и ноги в висящих штанах. Когда Хёджон наклонился, чтобы достать бутылку из автомата, он показался совсем крошечным. Усок уверен, что в нём едва ли наберётся шестьдесят килограмм. *** - Хён, а что ты делаешь днём? Хёджон дёрнулся, легко отбивая мяч в сторону. - Работаю... *** Усок падает на кровать, так и оставляя одеяло наполовину сваленным на пол, прикрывает глаза предплечьем и старается – очень, без шуток – не думать о Хёджоне. Они учатся в одном универе. Сколько уже? На какой курс он поступил? Сколько университетов он мог успеть закончить за свою жизнь? Усок скачет от одного бесполезного вопроса к другому, несмело думая, что было бы классно спросить это у самого Хёджона: как он себя чувствует, что он чувствует – всё-всё. И только под утро, уже вырубаясь от всех этих мыслей, до него доходит, что по-настоящему его волнует только один вопрос – неужели Хёджон правда забыл? Это открытие выбивает сон из Усока напрочь.