Анданте для скрипки с гитарой

Алекс просыпался тяжело и не сразу понял, что именно его разбудило. Долгий, гулкий звук бил напрямую по мозгу, рождал ослепительные вспышки боли, от него хотелось залезть под одеяло, накрыть голову подушкой… Он вяло пошевелил рукой, тело тут же мстительно отозвалось ломотой и тысячами иголок, вонзившихся в беззащитную плоть. Глаза, прикрытые опухшими веками, едва удалось разлепить, но лучше от этого не стало: в тусклом свете осеннего утра почти пустая комната не вызвала и проблеска узнавания. Алекс перевернулся на спину и уставился в потолок. Лепнина. Голая лампочка на куске черного провода, ободранные стены и убогая кушетка вместо мебели… Куда его вчера занесло к чертям собачьим? Гул за окном усилился, раздробился веселым перезвоном и сразу стал узнаваемым — церковные колокола. Алекс застонал и сел. В висках набатом стучала кровь, пересохшие губы потрескались, и не было слюны, чтобы облизать их — похмелье во всей своей прелести. Отдышавшись, он огляделся еще раз. Комната не стала хоть сколько-нибудь уютней от смены угла зрения, наоборот, сидя, он увидел и драные обои со следами стоявшей вдоль стен мебели, и щелястые крашеные полы и, наконец, заметил стул в изголовье с наполненным стаканом и картонной упаковкой дешевого аспирина. Надеяться на то, что в стакане была чистая как слеза водка, наверное, не стоило… Алекс глотнул воды, разорвал зубами бумажную упаковку, таблетка на языке тут же размокла, превратилась в крупинчатую массу. Гадость! Он с трудом проглотил кислую кашицу, поморщился, после недолгих раздумий разжевал еще одну таблетку — вряд ли при его состоянии хватит одной — и допил остатки воды. Посидел еще немного, справляясь с приступом дурноты, но мочевой пузырь настойчиво звал пойти прогуляться. За рассохшейся филенчатой дверью оказался огромный и мрачный коридор, подходящий скорее учреждению, чем обычной квартире. Алекс в очередной раз подивился, куда его занесло и, главное, как. И пошел на свет в конце коридора. И на звук — откуда-то раздавались негромкие голоса. За углом оказался еще один коридор. Поуже, покороче и гораздо светлей. Свет проникал через открытую дверь и едва сочился сквозь замызганное стекло под потолком. Он не успел ничего придумать и хоть как-то подготовиться к встрече, да и как бы это можно было сделать, если память не давала ни единой подсказки, чего ждать. И поэтому стоял, хлопая глазами, разглядывал бледную девушку с настолько светлыми волосами, что они почти сливались по цвету с кожей, и парня, чем-то похожего на гвардейца Ришелье. Узкой бородкой и волнистыми волосами до плеч — определенно. — Кхм, здравствуйте, — подал голос парень и спустил босые ноги с табуретки на пол. — Проснулись? — Кхм, да, простите, — голос Алекса не слушался и был хриплым, как воронье карканье. — Здравствуйте. — Здравствуйте, — тихо сказала девушка и опустила глаза. — А-а мне бы в туалет, — пробормотал Алекс, чувствуя себя крайне неловко. — Там, — махнул рукой парень. — Паш, ну там же темно и дверей много, проводи. Парень недовольно оставил кружку с остатками чая и кивнул на выход, пошли мол. Алекс молча развернулся и поплелся, куда сказали. Сзади слышались шаги Павла. Павел… Алекс покатал имя на языке и решил, что гвардейцу кардинала оно не подходит. Какой-нибудь Оливье был бы стократ лучше… Не будь в России популярен этот дурацкий салат. Туалет был тоже убитым. Крашеным кошмарной зеленой краской до высоты человеческого роста, а дальше краски, видимо, не хватило. Унитаз, заставший, наверное, еще революционных матросов, щеголял отбитыми бортиками и трещинами, а цепь, свисающая с бачка почти под потолком, могла удержать на якоре ракетный эсминец. Алекс порадовался, что зашел сюда только по малой надобности. После он долго мыл руки, ломая голову, что делать дальше, и уже не удивлялся убогости ванной комнаты. Утешало одно: сейчас бы его не узнала и мать родная — опухшая и заросшая рожа в зеркале никак не могла принадлежать Алексу Гранту. Он вышел на кухню, собираясь произнести отрепетированную речь, но запнулся: на столе стояла кружка с горячим чаем, а на тарелке лежали бутерброды с неестественно розовой колбасой. Желудок-предатель разразился громкой трелью, что вызвало слабую улыбку у девушки: — Угощайтесь, пожалуйста, — сказала она и указала поистине царским жестом на скромное угощение. — Спасибо. — Извините, что вчера притащили вас к себе, но оставить в переходе показалось нам не очень хорошей идеей. — В переходе? — Алекс категорически не помнил никакого перехода, да и последние несколько дней терялись в зыбком тумане. — Да, мы там играли, а потом вы подошли и сказали, что на скрипке я играю не так… Алекс прикинул: пожалуй, да — мог. Особенно, если девица безбожно фальшивила — однозначно не сдержался. — В общем, забрали скрипку и показали, как надо. — Кхм, простите, — повинился Алекс. — Но совершенно ничего не помню. — Это было здорово, — мечтательно произнесла девушка. — Вы музыкант? — Алевтина! — братец стоял, скрестив руки у прохода, и сверлил сестру недовольным взглядом, Алекс даже невольно залюбовался: Павлу не хватало алого гвардейского плаща и шпаги. Но вот родителей за подбор имен стоило бы выпороть. — Ну Паш! — Кхм, ну можно сказать, что музыкант. — Не лезь человеку в душу, тем более он скоро нас покинет, — Павел обратил свой суровый взор на Алекса, но на того такие взгляды не действовали лет с двенадцати, и он продолжал неспешно жевать одуряюще пахнущий колбасой бутерброд, стараясь не проглотить его сразу. — Может быть, ему некуда идти, — Алевтина — прости господи — выдвинула остренький подбородок вперед, от чего стала похожа на взъерошенного воробышка. — Алька! — Стеснять я вас не собираюсь, — Алекс добрался до чая и почувствовал себя почти совсем хорошо. — Спасибо, что подобрали и обогрели… — Нас трудно стеснить, — криво улыбнулся Павел. — В этих хоромах одиннадцать комнат. Можешь пока пожить, но кормить тебя нам просто нечем. Алекс похлопал глазами - не может же быть, чтобы молодой здоровый парень не мог найти работу. И еще его интересовал вопрос про хоромы, но благоразумие взяло верх. Не все сразу, любопытство сгубило кошку. — Я умею лабать на гитаре и когда-то увлекался танцами. Это не те занятия, которые могут прокормить. — Не слушайте его! Он замечательно играет, и ему еще год остался в консерватории! — До сих пор не понимаю, что я там делаю, — как будто бы про себя пробормотал Павел. — Выполняешь пожелания бабушки. Ты же не хочешь почти у самой цели все бросить? Бабуля смотрит на тебя оттуда, — Алевтина подняла пальчик вверх. Павел отвернулся. Его напряженная спина была красноречивее слов. — Для прокорма мы играем в переходах. Обычно с нами Глеб, он вокалист, но сейчас он в больнице, и денег совсем мало, — пояснила Алевтина. Алекс вздохнул: наивность, граничащая с инфантилизмом. Притащить домой бомжа и еще предлагать ему остаться. Доброта эта какая-то ненормальная. — Алька чувствует людей, говорит, ты хороший, — Павел резко обернулся, мазанул по нему злым взглядом, видимо, хорошо зная сестру и испытывая что-то вроде неловкости. — Еще ни разу не ошиблась. — Да, — закивала блаженная. — Я почти экстрасенс. — Аль, пойди пожалуйста, порепетируй, а то совсем учебу забросила, — мягко сказал Павел и, как только сестра, покорно кивнув, вышла из кухни, метнулся к Алексу, навис и над ним и яростно прошипел: — Не дай бог тронешь ее, кастрирую без суда и следствия! — Детьми не интересуюсь, — Алекс не стал задирать голову, а смотрел вместо этого куда-то в район солнечного сплетения Павла, видел, как вздымается его грудь, и понимал: действительно кастрирует. Забавно. — Ну и хорошо, — Павел будто бы хотел сказать что-то другое, но в последний момент передумал. Отступил и уставился в окно. Откуда-то из глубины квартиры донеслись звуки скрипки. Алекс непроизвольно скривился — скверный инструмент не добавлял очарования Моцарту, как и ошибки исполнителя. — При должном старании из нее выйдет крепкий середнячок, — нейтрально заметил Алекс, деликатно умолчав, что с таким инструментом шансов немного. Павел дернул плечом и медленно развернулся: — Да-а? — протянул он. — Думаешь, свой яркий талант она тщательно скрывает? — Алекс не сдержал сарказм и тут же пожалел об этом. Павел долго молчал, кусая губы. — Аля, она хорошая, — наконец, сказал он. — Но бабушкино воспитание сыграло дурную шутку. Алька получилась очень честная, открытая и добрая, но при этом такая, — Павел покрутил ладонью в воздухе, — идеалистка, что ли. Не видит грязи в людях, хотя с некоторыми может отказаться общаться вообще. Что с ней делать, ума не приложу. Замуж не возьмет же никто, личико не смазливое, а краситься не заставишь, душа, понимаешь, важнее красивой мордочки. Закончила бы консерваторию, может и удастся пристроить в какой заштатный оркестрик. В музыкальной школе работать не сможет, сейчас что дети, что их родители… — Он махнул рукой и снова отвернулся. Скрипка издала какой-то особенно противный звук и замолчала. Алекс ничего не знал о порядках в современных музыкальных школах, но подозревал, что Алевтина — Алька — там не выживет. Скрипка запела вновь, повинуясь желанию хозяйки добиться академической правильности. — Если ты собираешься остаться здесь, то будут несколько условий. — Я могу играть с вами, чтобы приносить пользу, — Алекс выпалил это прежде, чем успел задуматься, зачем ему это надо. — Не только, — без улыбки сказал Павел. — Ты выбросишь свое шмотье, я найду какую-нибудь одежду. Она по крайней мере будет чистая и без насекомых. И еще купишь в аптеке шампунь от вшей. — У меня нет! — Алекс возмутился, но потом прикусил губу: черт знает, где его носило и кто теперь квартирует в одежде и волосах. — Впрочем, профилактика не повредит. Он сунул руку в карман пиджака и наткнулся на сложенные бумажки. Деньги. Триста рублей. Алекс долго смотрел на это чудо и потом протянул их Павлу: — Вот. — Это мы тебе вчера положили, вроде как заработал. — Павел протянул ему еще две сотни. — Иди, аптека в торце дома. На улице был легкий морозец. Алекс поднял воротник пиджака: так ветер не задувал хотя бы сверху, — и поплёлся в аптеку, по дороге анализируя свой нетривиальный поступок. Теперь, вне той странной квартиры, он мог мыслить рационально и искать объяснение своим словам и поступкам. Первое, что он выделил, — это интерес. Его занимала загадка брата и сестры, живущих в нищете, но в центре и в огромной квартире. Уже одно это стоило того, чтобы задержаться там. Опасности он не чувствовал — вряд ли парочка чудиков собралась продать его на органы или в рабство. Не их стиль. Второе — это свобода. Удивительно, но сегодня все утро он чувствовал себя так, будто с него сняли тяжелые кандалы и выпустили из зловонного каземата. Этому, конечно, могло быть и другое объяснение — смерть отчима, с которой и начался его феерический запой: надо же было отпраздновать такое событие, но внутреннее чутье подсказывало, что окажись он у себя в квартире, то от чудесного ощущения воли не осталось бы и следа. Его бы не оставили в покое. Секретарь — старый пердун, практически ровесник отчима, импресарио и продюсер, они бы принялись за него с новой силой. Но Алекс был не готов вернуться к прежней жизни, к прежним ее рамкам. Он знал, что нужно собраться с силами и начать диктовать свои условия, а для этого нужно время и план. И для его цели вполне подойдет пара недель игры на скрипке в переходе. Новый опыт. Почему бы и нет?