"Она хочет танцевать как Ума Турман"

День сто тридцать четвертый. Широ застегнул ширинку и открутил кран. Кран, вздрогнув, загудел, но спустя какое-то время оттуда всё же полилась с перебоями ржавая вода. Всполоснув лицо, он вытер его рукавом и, придерживая маску правым плечом, завязал тесёмки у затылка. В одном из ящиков нашлась канцелярская резинка, так что он подобрал отросшие волосы в хвост, чтоб не мешали. Хорошая новость: в углу на кухне среди мусора лежали забытая парочка сладких батончиков из орехов и сухофруктов, коробка хлопьев и жестянка с чаем. Плохая новость: бензин тут не забыли; это значило, что заправить машину ему было нечем, и дальше придётся идти пешком. Оранжевые клубы в небе сгустились, но Широ натянул капюшон пониже. Погода была обманчивой, и нечаянно открытые участки кожи под палящим солнцем быстро превращались в болезненные ожоги. Не оглядываясь на хилый одноэтажный домик у края дороги, он двинулся вперёд. К самому горизонту простилалось пыльное шоссе, по обе стороны — равнина, где в качестве единственной растительности пожухлые кустарники. За лиловыми стёклами маски картина казалась слегка сюрреалистичной. — Она хочет танцевать как Ума Турман, похорони меня, пока я не сознаюсь, она хочет танцевать как Ума Турман, и я не могу выбросить тебя из головы, — голос у него хриплый, звучал приглушённо из-за маски, да и мелодию он помнил плоховато уже. К тому же он не был уверен, что пел вслух, но всё равно становилось легче. Обычно он не останавливался днём — пока он двигался, то не задумывался о том, что хотелось пожрать, но нечего. Переставлял ноги он скорее на автомате, а голове била песня про Уму Турман, формулы высчитывания скоростей и таблица умножения. Лямки рюкзака больно впивались в плечи. В левый сапог каким-то образом забился камешек. Путь через пустыню был безопаснее. Тварям, вылезающим по ночам, негде было спрятаться от солнечного света, поэтому они держались подальше от открытых местностей. Но одновременно с тем как он приближался к Гарнизону, он оказывался всё ближе и ближе к каньонам, и Широ не понаслышке знал, чем кишели их тени. Сумерки окрашивали мир в бордовые оттенки — словно стекло кровью заляпало — ни единой звезды не видно за ядовитыми тучами. Ему снилось звёздное небо. Ночью жара спадала внезапно, и Широ кутался в своё пончо, расправляя высокий воротник, чтобы прикрывал горло. В какой-то момент всё же пришлось остановиться; он расстелил на стылой земле плед, приподнял маску и зубами стянул веревки и лоскуты ткани, обмотанные вокруг руки, открывая часы на запястье. Стекло над циферблатом треснуло, но механизм всё ещё работал. Он расслабил шнурки, перетягивающие тряпки на голенях, снял тяжёлые сапоги, чтобы дать опухшим ногам отдохнуть. — Ох, вишня, повезло, — жуя свой батончик, он уставился в сгущающуюся темноту, надеясь увидеть вдалеке живой огонёк. — Давно ты не ел ничего сладкого. Сахар ведь тоже полезен. В Гарнизоне еда отвратительная. Порошковое пюре, полуфабрикатное мясо и овощи из морозилки. Не то, чтобы в лаборатории было лучше. Докторов за шкирки надо было выносить в столовую, они быстро заглатывали что было, холодное, горячее, и потом обратно к работе. Сумасшедшие, ха-ха. Доев, он обулся, перезавязал пустой рукав, чтоб не болтался, и встал. Нельзя было надолго задерживаться. Он не помнил уже точно, куда шёл и зачем. Откуда. В голове билось: я Широ, я Широ, я Широ — а может, он всё это бормотал вслух. На нём чужая одежда, затвердевшая уже от застывшего пота, крови и слизи. Перед ним невысокая женщина с убранными вверх волосами, она фыркает и шутливо зовёт его «мой чемпион». Перед ним — тощий угловатый парень с веснушчатым круглым лицом, сидящий, уткнувшись в компьютер. Перед ним — его байярд, его любимая жестянка, с помощью которой он зачищает территорию, защищая своих людей. Оскаленная морда, с которой капает слюна, длинные клыки, впивающиеся в руку, потом боль-боль-боль… Потом тёмные глаза и нахмуренные брови, неуверенная улыбка и тёплая ладонь в его ладони. Широ знал царапины, шрамы и мозоли на этих руках как знал наизусть созвездия. И снились они ему так же часто. «Я буду ждать тебя». Но это было до оскаленной морды, до тёмных коридоров, до взрыва, до лаборатории. До конца света. На день сорок второй он набрёл на небольшой городок, и дал себе передышку в день. Он сумел помыться, нашёл ножницы, чтобы подстричься. Ему всего двадцать пять, а у него уже седые пряди, почти белые на фоне остальных, чёрных, волос. Завтракая найденными консервами, он услышал детский плач — рванул на звук, перекрываемый буханьем собственного сердца. Детский плач оказался голодным мяуканьем. Чёрный котёнок с голубыми глазами поместился у него в ладони, страшно держать даже, а вдруг нечаянно сожмешь. — Сейчас, дружище — одобрительно прохрипел Широ, заново привыкая к собственному голосу. Блэк любила сидеть у него на плече и забавно сопела во сне. Казалось, будто она даже слушала его, мурлыкала что-то в такт, когда он напевал, быстро научилась справлять нужды в коробку, устланную газетами. У невысокой женщины в белом халате поверх фиолетового комбинезона тоже был кот. Тоже черный. Он терпеть никого не мог, кроме хозяйки и её мужа, и у Широ все руки — рука теперь уже — были в глубоких царапинах. Вскоре оказалось, что животные чуяли тварей гораздо лучше него: Блэк останавливалась, шипела, и шерсть у неё на холке вставала дыбом. Широ вытаскивал из-за пояса пожарный топор и старался ступать быстро и бесшумно, заставая тварей врасплох. — Мы с тобой неплохие напарники, — смеялся Широ, почёсывая её за ухом. Блэк лениво приоткрывала один глаз, насмешливо глядя на него, но не спорила. А потом у них закончилась еда и вода. За семьдесят часов до того, как они доехали до хилого одноэтажного домика у дороги, Блэк умерла. Теперь у порога возвышался небольшой холмик, а Широ снова остался один. — И я спал во вчерашней одежде и завтрашних мечтах, но они совсем не то, чем кажутся. Край неба занялся розовым огнём. День сто тридцать пятый.