Ржавчина на листах

Чару нельзя было остановить. Если она что-то делала, она делала это до конца, отдавая себя всю без остатка, вкладывая в это даже больше сил, чем нужно было. Это было в каждом ее движении, в каждом действии: если Чара смеялась, то смеялась как безумная, если плакала - то навзрыд, если пела - то во все горло. Чара до боли любила свою новую семью и до скрипа зубов ненавидела старую. Все это смешалось в ее крохотной душе, породив твердое намерение освободить тех, кем она так дорожила, и уничтожить тех, кто не знал ничего, кроме пути геноцида. Проклятие решительности под землей превратилось в дар, с помощью которого Чара могла освободить монстров. Она не сомневалась, что у нее все получится - ведь у них с Азриэлем был план, и Чара чувствовала себя окрыленным Ангелом из пророчества, перед которым нет преград. На холмах зеленый вереск не укроет меня, в синий омут головой я и сама не уйду, не возьмет меня земля, не удостоюсь огня. Чара умерла, но отказалась исчезать - продолжив свою жизнь в сжатой в белых лапах душе. И не свита та петля, чтобы меня удержать, и серебряная ложка в пулю не отлита, от крови моей ржавеет сталь любого ножа, ни одна меня во гробе не удержит плита. Чара исчезла, но отказалась быть забытой - ее мятежный дух нельзя было развеять, и она осталась под землей, ища способ вернуться. И когда истает плоть моя теплом в декабре -- в чье спеленутое тело дух мой в марте войдет? Ты по смеху отыщи меня в соседнем дворе, и к тебе с моей усмешкой кто-нибудь подойдет. Чара умела ждать. Она знала, что в конце-концов она завершит начатое. И когда я стану пищей для ночных мотыльков, и когда я стану пристанью болотных огней, назови меня, приду на твой немолкнущий зов, не отринь меня, поелику ты тех же кровей. |ВВЕДИТЕ ИМЯ ПАДШЕГО РЕБЕНКА|