Он смотрел на него бессмысленным и пустым взглядом, словно дряхлый старик, отживший сотню лет, мозг которого сгнил в голове заживо и в конце концов иссох. Казалось, Тилль совсем ничего не понимал. Где он находится. Что с ним случилось. Кто этот мужчина, сидящий на койке рядом.
Его взгляд по-прежнему устремлялся на Ландерса с мертвецкой каменностью. Как вдруг из краешка глаза побежала слеза, разглаживая холодный мрамор статичного лица.
— Прости меня, — прошептал мужчина слабым голосом, собрав на эту короткую фразу все ничтожные остатки сил, которые в нем еще теплились, — Ради всего святого, Пауль, прости меня…
Сердце гитариста разрывалось от досады, от ненависти, от невообразимого горя, которое он испытывал каждой клеточкой своего тела. Он знал, за что извиняется Линдеманн. Он извинялся отнюдь не за свою попытку суицида. И это знание делало завершающий удар кувалдой по мозгам и сердцу Ландерса.
Когда гитарист приехал, Шнайдера в палате уже не оказалось. Зато на больничной койке неподвижно лежало на спине грузное тело фронтмена. Он не спал. Голова повернута к открытому окну. Глаза направлены в сторону солнечного света и не выражают эмоций.
Пауль едва сдерживал себя, чтобы не раздробить собственный череп дверью, зажав безмозглую бошку в косяке. Как он мог допустить это? Поддавшись инфантильной горячке, задыхающийся в юношеском максимализме от обиды, он бросил товарища на трассе в тот вечер. И сам определил дальнейшую судьбу Линдеманна.
Можно было сколько угодно внушать, что Тилль взрослый человек и нянькаться с ним никто не обязан. Но какой в этом смысл, если ты отстраняешься от близкого человека ровно в тот момент, когда надо прижать его к себе изо всех сил и не отпускать ни на секунду?!..
Картина была ясной. После их ссоры по возвращению из лесного домика он уехал, а Линдеманн какое-то время переживал разлад на трассе. После этого поехал следом. Не успев доехать до темноты, остановился глубокой ночью, заехав на обочину, и решил подремать до утра, сделав себе скудное ложе на задних сидениях. По истечению нескольких часов у него случается отек легких и головного мозга. Еще несколько минут и исход один - смерть. Отравление выхлопными газами. Так называемая «розовая смерть». Легкая и неощутимая, ведь окись углерода не имеет ни цвета, ни запаха. Человек не понимает, что травится. А если понимает, то сил не остается даже на движение рукой. О чем речь, если бедолага и вовсе спит.
Утром фронтмена в бессознании находят проезжающие мимо люди и отвозят в больницу. Видимо, до Берлина было рукой подать. Иначе отвезли бы в провинциальный диспансер, где его потом черта с два отыщешь.
Такой была официальная версия.
Ландерс отлично понимал, что газом Линдеманн травился намеренно. А в остальном все без изменений.
— Расскажи мне. Прошу тебя. Просто поделись со мной.
Пауль сжал слабую руку друга в своей горячей ладони.
Тилль долго молчал и избегал смотреть на гитариста. Вдруг его лицо прояснилось, а губы растянулись в хилой улыбке.
— Ты знаешь… Мне казалось, что я изрезал себя ножом. Целиком и без остатка. Места живого не оставил - всего искромсал! Я совершенно точно это видел и чувствовал. Ввожу лезвие в руку. В ногу. Живот. Грудь. Черт побери, даже по члену полоснул. Сижу весь в крови и теряю сознание. Я это видел. Говорю тебе, я это видел и ощущал! Очень ясно. Но вот осматриваю себя и не наблюдаю ни царапины…
У Пауля заныло в груди и он нехотя, но очень серьезно произнес:
— Тилль, это были галлюцинации. Иногда такие вещи неизбежны. Ты отлично траванулся газом. Чудо, что выжил. Отмирающие клетки мозга дали о себе знать. Ты не должен был зверствовать над собой.
— Я не зверствовал, — искренне заверил фронтмен слабым голосом, пропустив слова о галлюцинациях мимо ушей.
— Нет. Зверствовал. Ты насиловал себя морально. Каждый день. Винил в страшных смертях несчастных людей. А тебя обманули. Нас всех обманули. И никаких смертей не было.
Тусклое лицо Линдеманна утратило последнюю каплю света. Крошечная лампочка, которая давала жалкий отблеск в его глазах, погасла совсем.
О чем он думал? Ландерс не смел даже предположить. Стальные створки в его груди захлопнулись с тяжелым лязгом, заперев сердце, и он продолжил. Быстро, ни о чем не думая. Так, чтобы озвучить эти слова, раз и навсегда с ними покончить.
Последние часы Пауль ощущал восторг, дрожь и эйфорию. За своим возбуждением он даже представить не мог, что самое тяжелое маячит впереди. Чтобы не напрягать и без того ослабленного друга, он начал отчеканивать по порядку.
— Я полетел в Мюнхен. Почти сразу, как мы… Расстались на шоссе, — ритмач заметил, как на лице вокалиста дрогнул мускул, но в выражении оно не поменялось, — Я отправился на площадку. Хотел встретиться с администрацией. Когда мы оттуда вылетали, все происходило в таком сумбуре… Эта гребаная пресс-конференция в Берлине на следующий день… Я ненавидел ее всеми фибрами души. Но понимал, что весь коллектив в ней нуждается. Нуждается сильней, чем в воздухе. Вот и решил вернуться на исходную точку. Правда сказать, вместо дирекции наткнулся на сопляка. Но это мелочи. В конечном счете я нашел управляющего. После встречи с ним в моей голове ни черта не прояснилось. Кроме одного: в тот час я отчетливо понял, что во всей этой каше спрятана червоточина. В голове я даже приблизительно не мог представить, что же это такое. После той встречи меня повело по совсем невразумительной тропе. Хотелось сделать все грамотно, чистенько и быстро. Но иногда есть ощущение, будто ты идешь против своей воли. Мозгами четко понимаешь, куда тебе надо. Но стопы следуют совсем в другом направлении. И в конце концов ты ощущаешь каждым миллиметром тела, что так было задумано свыше. Я попал в офис Мюнхенского Revolt. А в офисе увидел человека, к которому непроизвольно несли меня ноги. Можно считать, понял это интуитивно. Поймал такси и, как тот вышел из здания, поехал за ним по пятам. То еще было приключение. Я напрягал зрение и видел в лобовом стекле джип несколько секунд, затем он терялся, сворачивая на соседние улицы, и снова маячил на горизонте. Кажется, через мои ладони тогда вышло пота больше, чем выходит за весь концерт. Я знал, что если сейчас эта тончайшая ниточка оборвется, я больше не сведу ее концы. Через десять минут обе наши машины остановились в элитном жилом районе у террасы небольшого грузинского ресторанчика. Человек, за которым я ехал, вышел в темных очках, и скрылся в заведении. Я решил ждать. Тогда он не мог никуда деться, если только не перемещался в пространстве по щелчку или, скажем, не собирался в ближайшие пару часов проваливаться сквозь землю. Я хотел увидеть, как его черный джип в ста метрах отъедет, и тоже зайти в ресторан. Но надобности не возникло. Он вышел через минуту. А за ним… Черт, Тилль, если бы ты знал, как низко свалилась моя челюсть. За ним вышла его молодая копия. Ну просто двойник, разве что на пару десяток лет моложе. В этом двойнике, без сомнения, угадывался сын мужчины. А еще тот самый зеленый сосунок с пресс-конференции, которому ты едва не надрал зад. И все встало на свои места за долю секунды.
— Ты хочешь сказать… — очевидно, что вокалист пропустил мимо ушей всю первую часть рассказа. Но главное он усек.
— Не было больше погибших. Не было, Тилль. Ты разозлил говнюка. Еще совсем зеленого, бездарного журналюгу. И тот, не задумываясь о последствиях, гонимый алым жарким стыдом, ляпнул первое, что пришло в его рыжую голову. Оступившись, у него уже не было шанса повернуть события вспять. И он, пользуясь своими привилегиями папенькиного сынка, сделал все, чтобы выдать собственные слова за правду. Напустить такую жиденькую, поверхностную иллюзию. Достаточно было взмахнуть рукой, чтобы рассеять этот туман бреда. Путей - уйма. Вот только тогда я еще не понимал, в чем там загвоздка. И, кажется, не увидь их тогда вместе, не знал бы до сих пор…
Гитарист не понимал, что происходит в его душе. То ли растерянность, злоба, ненависть. То ли блаженное облегчение. Ощущалось оно все вместе как еще БОльший груз.
— Я знаю Зиверса, — вдруг произнес Тилль. Его голос на удивление звучал уверенней, чем представлял себе ритмач. Линдеманн повторил еще тверже, — Я знаю Зиверса. Этот человек не стал бы опорным бортиком для такого поганого и гнилого дела. И его журнал - тоже. Это не пристань, с которой в большое плавание уйдет желтая ложь. Быть такого не может, Поль! Я не понимаю.
— Все может быть, — только и пожал плечами Ландерс, — В этом мире бывает ВСЕ. Я не знаю, насколько посодействовал Хелмут. Вполне возможно, он оставался в неведение. Нельзя одному живому человеку следить за всеми сферами без запинок. Его «дражайший товарищ» не только спонсор, но и совладелец журнала. Могу предположить, что он вправе вертеть им, как хочет. А, впрочем, я не знаю. Я больше ни черта не знаю. И не хочу знать. Для меня в этом дерьме больше нет интересного и насущного. Оно ко мне больше вообще не имеет никакого отношения, так я решил. И к тебе, впрочем, тоже. Мы живем в мире, где на распутывание одного ссаного клубка уйдет пол жизни и ведро нервных клеток. А в конечном счете этот распутанный клубок ничего не даст. По всей планете таких останутся еще миллиарды. И никто этого никогда не изменет. Так устроена жизнь. Я, кажется, сделал все, что смог. Хотя бы для того, чтобы не жить с гнусными мыслями в голове. Для того, чтобы и ты не жил с ними… Поэтому я произнесу это в последний раз. Только тебе. Никто не умер в ту ночь, кроме единственного фаната на сцене. Остались четверо пострадавших. Ведь давка на площадке действительно была. Просто злой рок обошел ее стороной и люди быстро совладали с собой. Об этом я узнал чуть позже. Если быть точнее, то несколько минут назад, со слов хорошей подруги. Когда все лежит, как на ладони, нет никаких проблем копнуть глубже. Почва рыхлая, легкая. Я не знаю, что ты чувствуешь. Могу только догадываться. Но я знаю, что для каждого из нас эти две недели оставили рубец на всю оставшуюся жизнь. И пусть каждый трактует этот рубец по-своему. А знаешь, что еще?.. Я, кажется, кое-что понял за эти дни. Кое-что очень важное. И предпочту жить с этим самым рубцом, чем без него. В знак того, что я усек преподнесенный уро…
Ландерс осекся. Он понял, что больше не может говорить. Слова застревали в горле, словно язык распух и мешал им выходить звуком. Бездонная мгла распахнула перед ним свой зев и все провалилось во мрак.
Только жалкий отзвук вселенской насмешки дрожал на губах.
ЭПИЛОГ
POV Till
Две недели спустя...
— Ты о чем думаешь?
— Что?
— О чем думаешь?
— Не слышу!
Каждый мускул на его лице напряжен. Я стараюсь перекричать музыку еще раз. Теперь мои губы подобрались вплотную к мочке его уха. Сталь крошечной серьги, коснувшаяся рта, показалась самым холодным, что есть в этом клубе.
Мы распалены. Шея Пауля блестит от пота. На руках вьются незаметные змейки вен. Глаза горят от выпивки. Губы влажные, растянутые в бессмысленной улыбке. Рубашка плотно сидит на теле. Пуговицы едва сдерживают ее. Сейчас отлетят. Ткань разойдется по швам на груди и спине. Тогда я схвачу его. Прижмусь руками к горячей коже. Дыхание Ландерса будет резким и жарким. Вместе с ним вырвется яркий запах текилы и безрассудный крик: «Забери меня! Убей меня! Возьми меня! Запри меня! Делай что хочешь! Только, прошу, делай… Делай же скорее!» Затем крик сорвется, перебитый наваждением, беспомощностью, жаждой моего рта.
Я хочу предложить ему выбраться на морозную заснеженную улицу, но попытки тщетны. Музыка диджейского пульта вибрирует в животах, голову заволок дым опьянения. Схватив руку Ландерса, я веду его за собой, прокладывая дорогу через массу людей: загорелых девиц с сочными грудями и глянцевыми ляшками, выставленными на показ; через плотно сложенных парней в черных рубашках, волосами в укладочном лаке, белоснежными зубами и перегаром.
Мы выбираемся на улицу. Отрезвляющий холод любовно окутывает нас снаружи, но не внутри. Мы по-прежнему шумно дышим и блестим от пота. Это ненадолго.
— Вот черт… Черт возьми, Тилль! Куда ты меня приволок. Зачем, блин?!
Пауль, ни черта не соображая, смеется и не сопротивляется, когда я жадно и растянуто целую его в губы. Он - это маленький мальчишка из Филинг Би. Резвый, веселый, дурашливый сквернослов. Немножко драчун, немножко задира-шутник. В его прозрачных глазах прежняя беззаботность. Честность и доверчивость. Он пойдет за тобой на край света, а если пожелаешь - еще дальше. Жизнь - ничто. Ничто, если ее не жить. Он готов отдавать себя каждой минуте. Готов бессмысленно рисковать. Обижаться и обижать. Ненавидеть. Любить. У него нет ни единого правила. А если и есть, то он придумает его на ходу. Затем также на ходу избавится, когда правило исчерпает себя. Пауль свободен от предрассудков и по-детскому наивен. Я снова чувствую приторный аромат текилы и пытаюсь вспомнить, какой у него был запах двадцать лет назад… Тогда я мог чувствовать его издалека. Не больше, чем все. Но, быть может, остальные и вовсе не замечали. Никакого дела до запаха одногруппника… Это же смешно.
Мы опять мальчишки. Я молодею вместе с ним. Нам все по барабану. Снова. Земля крутится и ладно.
Мы отходим от клуба, садимся на лавочку. От пота на коже не осталось и следа, но мы еще сохраняем тепло наших разгоряченных в возбуждении тел.
— Опять, да?
Я достаю пачку сигарет из внутреннего кармана кожанки.
— Да, Пауль, да… Опять.
Щелчок зажигалки. Тоненький дымок и мерцание хрупкого огонька в уличной тьме.
Глубокая затяжка, как первый глоток утреннего кофе - самая смачная, живительная, пускающая ток по жилам. Не отвлекаясь, я погружаю сознание в бессмысленность и пустоту. Я якорю все мысли и, опустошив голову, сосредотачиваюсь на ощущениях. Наслаждение. Приток неги. Медленно выравнивающийся ритм сердца.
— После случая в Мюнхене я часто размышляю о том, что проблема
после смерти заключается не только в том, куда попадает душа человека, но и в том, что происходит в мире, который он покинул. Ведь КАЖДАЯ смерть несет за собой последствия для окружающих. От совсем незначительных до гигантских. Это события, о которых умерший уже никогда не узнает. Но иной раз они в корне меняют ЧУЖИЕ жизни. Понимаешь, о чем я?
Пауль помолчал. Но я и так знал, что тот отлично понимает.
— Раньше я задумывался только о том, куда переносится душа усопшего. После смерти… Куда она улетает? Зыбкий песок вечности?! Пуховые небесные перины?!.. Или последний день твоей жизни, зацикленный на повторе на миллиарды веков.
— Черная. Сплошная. Пу-сто-та, — тихо, вкрадчиво и с насмешкой произнес Пауль.
Отчуждение и подавленность.
По нашему делу снова началась возня. Вновь статьи с идиотскими заголовками. "Вокалист "Раммштайн" не выдержал раскаяния." "Обман на тридцать мертвых душ". И прочая интернетная шелуха.
Вновь ведется дело. Только вот нас уже почти не трогают. Да и нам самим плевать. Какая теперь разница, что будет дальше.
— Ну вот как это… Как это, Поль?.. Ну ведь не укладывается в голове. Как это - пустота? Ты приходишь в этот мир, живешь и кажется, будто это навсегда. Никак не укладывается, что однажды всего этого не станет. Ни дождливых ночей, ни шелеста травы в теньке, ни тебя самого… Может, мы - это всего лишь чужие проекции? Я - твоя, а ты - моя. На самом деле никого из нас не существует. Ты появляешься в зыбком и непонятном мире. А все, что тебя окружает, сделано ТОЛЬКО ДЛЯ ТЕБЯ. Я - плод ТВОЕЙ системы. Другой человек рождается и попадает в другой мир, где, скажем, ходят усилием мысли, говорят через магнетические волны и едят через тонкие трубки-присоски на груди. И этому человеку - или даже существу - не кажется этот мир странным. Он появился там с самого начала. Странным ему бы показался как-раз наш мир… А по концовке не существует ни того, ни другого…
Он в ответ лишь пожимает плечами. Мы молчим пару минут. Каждый понемногу приходит в себя. Спускается на землю, в бытовую рутинную жизнь. Остатки вечеринки выветрились вместе с запахом пафосного притона.
Я больше не ломаю голову и, собравшись духом, делаю последний вывод:
— А знаешь… Может так даже лучше. Пустота. Черная и искусственная. По-моему, это лучше, чем зацикленный день твоей жизни. А вдруг этот день - омерзителен? Даже если упустить, что в этот самый день умер ты. Могло ведь произойти нечто более ужасное. Вдруг в этот день перед твоей смертью умер и твой самый родной? Ты обязуешься страдать из покон веков. Тысячи миллиардов лет, пока вселенная и единый абсолют не истлеет в пространстве. Вдруг в этот день всю твою семью расстреляли. Или ты простой старик, чахнущий от немощи, коптящий воздух. Лежишь себе десятые сутки на койке, ходишь под себя. Уже ни черта не понимаешь, конечности немеют, рассудок теряется. Смерть. И снова этот последний день - никчемные, отстойные сутки разлагающегося и смердящего «живого трупа». Ну вот зачем это нужно? И, главное, кому?
Я задумался. Вдруг чернота показалась мне успокоением. Теплая, уютная чернильная мгла, где не придется страдать, где исчезают все людские тяготы, грехи, горе и даже сама смертность там исчезает. Больше ничего не существует. Родная ночь последний раз впускает тебя в свои объятия, захлопываются с грохотом створки, исчезает прощальный тусклый лучик. Все. Конец.
Что стало с тем парнем, сгоревшим заживо на нашей сцене? Куда он попал? Где сейчас? Нигде?!.. Переродился? Проживает свой зацикленный день на нашем концерте? Что ж. Пожалуй, не такой уж и плохой огненный «ад». Кто тогда я? Неужто сам Аид?
Мысли снова путались и уходили глубже.
Мне стало невыразимо тоскливо. Просто убийственно. Хотелось себя разорвать, уничтожить, только чтобы не ощущать эту тоску. И тогда я пошел от обратного. Легко вздохнул, натянул странную гримасу на лицо и воодушевленно произнес едва ли не с улыбкой:
— Вечно этот Post mortem или проблема смерти в ее философском осмыслении.
Мои пальцы поднесли тлеющую сигарету к губам Пауля. Огонек совсем рассеялся в ночи.
— Да не думай ты о смерти, Тилль. Просто не думай о ней, — устало сказал он и крепко затянулся из моей руки.
