Краснобай

Есть истории, которые Варрик Тетрас никогда не расскажет. Оправдывается: они того не стоят, скучные и нелепые, как школярские стишки с глагольными рифмами. Такое лучше никому не видеть, чтобы не испытывать потом горячего стыда за весь мир. Варрик может придумать еще сотни причин, ему не впервой. Он врет точно так же, как врал сотни раз до этого. Так же, как в детстве плел местной ребятне, что драконы прячутся за самыми большими облаками, а в юности в глупом порыве обещал Бьянке, что они всегда будут вместе. Ничего не меняется. Он честен лишь раз с Соловушкой — есть истории, которые слишком опасно рассказывать. Их скрывают за печатями, как государственные тайны и расположения кладов, и находят лишь спустя столетия в частных коллекциях. Варрик хотел бы оправдаться перед самим собой, мол, да, нельзя, чтобы секрет устройства его арбалета был раскрыт, но ведь знает же сам, что дело в Бьянке. В том, что он не может позволить, чтобы ее жизнь была испорчена этой правдой. Себе Варрик никогда не мог лгать. Он, может, хотел бы раз за разом вводить себя в самообман и ни о чем не волноваться. Но не может. История Бьянки — не единственная, которой Варрик не станет делиться, но у прочих другие причины. Те истории и правда скучны, поскольку полнятся его личными тревогами, страхами и всякой сомнительной шелухой, о которой в веселой компании не расскажешь. «Слишком много внимания просишь к своей персоне, Тетрас», — язвила когда-то Инквизитор в своей привычной манере и была права лишь отчасти. Варрик любил внимание, правда любил, иначе бы не уделял столько времени разговорам с людьми, но в свою личную жизнь он никого не пускал. Еще чего. Его истории и его жизнь — это совершенно разные вещи. Сто первое оправдание: его прошлое не настолько интересное и важное, чтобы о нем говорить и писать. Другое дело, люди, что его окружают — вот тут можно насобирать материала на сотню романов. История Защитницы Киркволла вышла яркой, но скомканной — слишком приукрашенной, разорванной на кусочки и собранной снова, чтобы не вводить читателя в уныние и не сболтнуть лишнего. Хоук в ней говорит больше вдохновляющих речей и меньше, чем в реальной жизни, занудствует. Она все так же всех спасает и приходит на выручку, стоит только появиться нужде, но после не валится с ног и не запирается дома неделями. Она другая, но тут и там в тексте Варрик оставляет зацепки, понятные только тем, кто действительно ее знал: слова поддержки, которые она всегда им говорила, неловкие шутки при полном отсутствии чувства юмора, жесты и улыбки. Эта книга не была легкой для него, но он не жалел ни об одной написанной строчке. Когда после роспуска Инквизиции Варрик вновь встречается с Хоук, в груди тянет, будто в предчувствии нехорошего. Хоук возвращается, но не навсегда. Она говорит ему правду, как самый честный человек, которого Тетрас когда-либо знал: — Я не могу остаться, — улыбается криво, сводит темные брови, и Варрик все понимает, пусть и испытывает горечь. — Это было бы странно и некрасиво с моей стороны — вернуться после всего, что произошло. Тем более, спустя столько лет. Не подумай, будто я не хочу, но, думаю, мне страшно. Но все в порядке. Я нашла работу в Камберленде. — И как тебя туда занесло? — спрашивает Варрик лишь затем, чтобы сбросить охватившее его тревожное оцепенение. Он прекрасно знает, что могло привести Мариан — и десятки других магов — в Камберленд, но все равно решает задать этот вопрос. Слишком много он молчит сегодня, аж голос хрипит. Хоук не обращает на это внимания, сидит в кресле с ногами, да знай себе попивает некрепкое вино с пряностями. Будто и не было этих лет. Будто и не было восстаний и безумных храмовниц. — Я давно планировала там осесть, — отвечает Мариан с той же улыбкой и чешет кончик носа. — У меня даже есть домик на побережье, очень скромный. Но не суть. Этот год я работала в Коллегии, помогала в разработке одного проекта. Ты, наверное, не знаешь, но система обучения магии довольно устарела за прошедшее время, а консервативные элиты Кругов не давали развиваться ей дальше. Так вот. Мы работаем над новыми учебниками. — Это славно, — улыбается Варрик. — Так и вижу тебя в профессорской мантии и в окружении детишек. — Ну пока что я в окружении лишь пыльных фолиантов! — смеется Хоук так же тихо, как и в прежние времена. Теплый свет от огня в камине на ее лице возрождает воспоминания о прошлом. Как когда-то давно она так же смеялась и прикрывала лицо рукой, будто стесняясь своего лица в такие моменты. Как она допоздна сидела в номере Варрика в «Висельнике», разморенная теплом и неспешной беседой, и незаметно засыпала посреди разговора, свернувшись в кресле. Варрик всегда по-доброму смеялся над ней и накрывал ее пледом. Эти истории — не то, чем он готов делиться. Пускай назовут скупцом, прибравшим все хорошее себе, он не обидится. «Дружилка кончилась», — можно выразиться и как Сэра. Суть проста, и хотелось бы хоть раз обмануться, но Варрик признается себе — он слишком много стал думать о прошлом. Может быть, ему стоило понять это еще после истории с Бьянкой. Он никого так и не научился отпускать. Ставит и ставит на полку, а новой не заводит. Можно придумать еще десятки метафор, чтобы смягчить правду, но легче не станет. — А, пока не забыл, — спохватывается Варрик. — Тебе письмо от леди Кадаш. «Леди». Самому не по себе, когда такое произносит. Хоук удивляется: таращится на него, взволнованно выпрямляясь в кресле, и открывает письмо тут же, как Варрик приносит его из кабинета. — Страшно представить… — бормочет Мариан. — Я мог бы и так пересказать то, что там наверняка написано. К сожалению, слишком многое произошло с нашей последней встречи. Варрик вспоминает Священный Совет и разбитую Кадаш, и то, как она, немыслимым усилием преодолевая себя, во всеуслышание объявляла о роспуске Инквизиции. Он вспоминает, что она написала ему в письме, переданном вместе с письмом для Хоук, и чувствует себя вновь втянутым в общемировое дерьмо. Тут не ограничишься проблемами одного города, того, за который на сей раз он отвечает официально, тут размах помасштабнее. Он не хочет втягивать в это Хоук, но не может не помочь расформированной Инквизиции сам. Как только он впервые оказался в одном бою с Кадаш, он уже начал новую историю. И теперь он за нее в ответе, как и множество раз до этого. — Ох… — только и вырывается у Хоук. И правда. «Ох». Мариан хмурится, чешет лоб и все-таки продолжает: — Может, я дочитаю позже? А сейчас мы поговорим о чем-нибудь другом? — Например? — усмехается Тетрас. — Как у тебя дела? Ну, исключая все эти наместничьи делишки… Варрик не выдерживает и фыркает. — Знаешь, очень оптимистично с твоей стороны — думать, что сейчас у меня есть время на другие дела, кроме «наместничьих делишек». — Прости, но не поверю, что нет, — качает головой Хоук, слабо улыбаясь. — Как Бартранд? Варрику бы выругаться, да нельзя. Он только притворно закатывает глаза и вздыхает. — Как Бартранд, — передразнивает. — Все так же, Хоук, тут ничего не повернешь вспять. Не знаю, было ли лучше, когда мне не было дела, как он. А сейчас проверю его разочек — и уже совесть чиста. Вроде бы, даже не так паршиво. Он не хочет этих откровений. Как сложно ему заставить себя проведать брата, как он откладывает снова и снова и даже не всегда понимает, зачем ему все-таки к нему приходить. Бартранд в вечном полузабытье, для него каждый день как первый, ему без разницы, когда Варрик придет снова. И за что он, спрашивается, такой совестливый? Ничего не меняется — он не мог оставить мать, когда она тоже была больна, хотя у нее, так же как и у Бартранда, были сиделки. Варрик опять наступает на те же грабли. В нерассказанных историях он слабый и глупый, и все его шутки звучат жалко и не к месту. — Тяжелые дни, верно? — спрашивает Хоук так, будто и не ждет ответа. Глядит устало, как и все в их сумасшедшее время, как и Варрик теперь смотрит. Знал бы кто, как ему опостылела эпоха, в которую они живут. Ломает всех его друзей так, будто имеет на это право. — А разве были когда-то легкие? — отвечает он, и Мариан пожимает своими узкими плечами. — Дурацкий разговор, — заключает она. — И из меня дурацкий собеседник. Не дурацкий. Просто Хоук всегда просит больше, чем Варрик может ей дать. Он не мастак в разговорах по душам, а она со всеми говорит, как самая добродетельная матушка в церкви. Это раздражало бы, будь она такой же назойливой, как Себастьян, но нет — Хоук всегда дает избежать любого разговора, если он неприятен ее собеседнику. И Варрик пользуется этим слишком часто. Он думает в этот самый момент: наверное, есть истории, которые не подходят для больших компаний, для шумных таверн и даже вечернего костра в наспех разбитом лагере. Они подходят лишь для встреч со старым другом, которого не видел слишком долго, чтобы сразу найти тему для разговора. Который выслушает от тебя любую чушь. Может быть, Варрик стал ворчуном. Может, наедине с собой он излишне драматизирует. Но он чувствует, как наступает что-то новое и как тяжело отпускать старое. Он начинает понимать свою мать, жившую одними воспоминаниями. Это нервирует. Варрик не хочет закончить так, как она. Возможно, чтобы отпустить прошлое, он должен о нем рассказать. Хоук смотрит устало, но тепло. И Варрик принимает самое странное и волнующее решение в своей жизни.