Merry-go-round

      Она ничего не знала о себе и о своём предназначении. Качалась в толще вод, как гигантский ядовитый цветок на длинной тонкой ножке, слушала пространство вокруг и ждала — сама не зная, чего. Таймер отсчитывал дни с момента рождения, но ей не было дела ни до того, что она дежурит на своём месте немногим меньше года, ни до того, что рождена она на Далазаре, ни до того, что вокруг висят десятки её товарок, ни до того, что калед-сборщик, подгоняемый планом и начальством, второпях приварил ей крепление якоря недостаточно надёжно. Ничто не вызывало у неё вопросы о причинах её существования или о целесообразности бесконечного ожидания. Вернее сказать, она вообще не умела задаваться вопросами. Она просто была на боевом посту и ждала цель.       Дни шли за днями. Бушующий океан то и дело проверял бракованный якорь на прочность могучими штормами далеко за пределами расчётных нагрузок. И вот во время очередного волнения крепление, уже порядочно издёрганное, наконец не выдержало и лопнуло.       Течение подхватило её, как зрелый плод невиданного дерева, и потянуло вместе с пуповиной прочь от родных координат. Она могла бы задеть другие ядовитые цветы, висящие рядом в водной толще, и тогда бы её путь закончился в яркой вспышке, на мгновение расцветившей глубины океана. Но ей повезло благополучно миновать соседок. Её необрезанная пуповина не единожды могла зацепиться за подводные скалы, во множестве преграждавшие путь, но раз за разом длинный стебель проскальзывал сквозь щели без вреда, и она благополучно миновала опасные барьеры, способные заменить собой оторвавшийся якорь или разбить её корпус. Вода играла ей, как хотела, шутливо тащила за собой на юго-запад, но пока не пыталась сломать. И ни один морской обитатель не решился приблизиться к опасному плоду человеческих рук, чтобы попробовать его на зуб.       А потом локатор засёк гул работающих двигателей, и она проснулась от дежурной полудрёмы и настороженно прислушалась, анализируя шум. Сверка с базой данных показала: звуковые волны, распространяющиеся в океане, принадлежат вражеской субмарине тяжёлого класса.       А враг должен быть уничтожен.       Все системы немедленно активировались и перешли в боевой режим. Запрос, переданный в окружающее пространство, показал, что никого из своих ближе, чем она, к источнику звука нет, а на этот случай у неё были чёткие инструкции.       С почти беззвучным щелчком из паза выпала пуповина минрепа. Надёжный аккумулятор, до сих пор сохранивший практически полный заряд, подал энергию на раскрывшийся винт. Выдвинулись шишечки детонаторов. Плод изготовился отравить противника, дерзко вторгнувшегося в охраняемую зону.       Далазарская интеллектуальная противолодочная мина КЛ-9701-3А взяла курс на цель…       «Проверю машину и вернусь. Одна нога здесь, другая снова здесь. А вы пока за ужином присмотрите».       Мимолётное прикосновение губ к губам. Мягкие шаги, удаляющиеся в сторону шлюза. Тишина, нарушаемая только тихим посвистыванием птицы в клетке да шипением сковородки на плите.       Марлесс наконец протянул руку и выключил конфорку. Вот, даже самому не верится, что восемь месяцев назад он командовал флотом и был в почёте у целого континента. Как-то сделалось привычным и нищенское существование на блокшиве, и периодическое дежурство по камбузу и швабре, потому что перевалить женскую работу на Суони так до конца и не удалось — не из того она была теста, чтобы превратиться в добропорядочную хозяйку, так и норовила подбросить ему то обед, то посуду даже в свою вахту. Ей, как и ему, было куда интереснее возиться с двигателями и электростанцией, чем готовить еду и драить полы. Вот железки какие-нибудь — так это с удовольствием, а бельё в сушилке развесить — так исключительно во время хозяйственного дежурства, хотя Суони делала это по-женски споро, в отличие от самого Марлесса, у которого вечно какие-нибудь портки на ушах повисали. И вообще, она до сих пор никак не хотела отдать ему КЩУ и машинное отделение, хотя появляться там постоянно уже не было смысла. Необходимое электричество вырабатывал один двигатель, остальные они остановили, чтобы не изнашивались. Один даже демонтировали, перетащив на бак, просто на всякий случай. Радиоактивные водоросли, безусловно, не лучшее топливо, но если создать полностью герметичный контур на основе тления… Тут Суони, конечно, отмахивалась и смеялась над безумными проектами, но Марлесс никак не мог остановиться, мысленно моделируя различные аварийные ситуации, и очень хотел предусмотреть их все. В последнее время у него появились кое-какие беспокойные мысли и нехорошие подозрения насчёт своего здоровья, вот он и пытался сделать так, чтобы у его женщины было как можно меньше проблем… потом.       Остановленные движки сказались на реакторе. Чтобы его не потерять, пришлось запустить один винт для сброса лишней энергии, и теперь он лениво баламутил воду под кормой. Суони опасалась неприятностей, но Марлесс отмахнулся — истереть узлы двигателей, впустую потратить масло и потерять реактор куда опаснее и куда реальнее, чем дёргаться из-за ожидания гипотетической мины под задницу. А чтобы окончательно разгрузить свою любимую женщину, так и норовящую влезть по самые пятки во все механизмы субмарины, он собрал из старой бочки и ненужных труб систему для автоматической смазки всех трущихся деталей движка. Теперь в машинном отделении требовалось лишь раз в сутки убедиться, что всё функционирует нормально, да при необходимости масло в бак подлить. Ну и на КЩУ проверить показания реактора — а на случай сбоев уже сама Суони перекинула проводок от контрольного щита к ревуну, чтобы постоянно не дежурить.       Единственное, до чего у них не дошли руки, так это починить сломанный загрузчик торпедного аппарата, чтобы сбросить оставшиеся боеприпасы за борт и забыть о них, как о страшном сне. Но Суони уверила, что с ними поковырялась и что самопроизвольный взрыв невозможен. Торпеды могли сработать только от длительного перегрева уровня пожара или от очень сильного удара. Конечно, наличие таких проблематичных объектов на борту не вдохновляло, но было решено пока бросить все силы на задачи более важные — вспомогательную электростанцию и, главное, биозащиту. И они практически завершили работу — оставалось дождаться погоды и смонтировать наверху кое-что по мелочи, подключить ветряки к генератору и с чистой совестью провести ходовые испытания. А уже потом можно поискать какую-нибудь железку подходящей толщины и размера, чтобы выточить детали повреждённого узла и вытряхнуть опасную дрянь за борт.       В последние дни Марлесс вдруг осознал, что давно думает о любом оружии с тем же отвращением, с каким с самого начала о нём говорила Суони. Дурь, конечно. Он, солдат до мозга костей, переваливший за сороковник, внезапно возненавидел кровопролитие. Как это в нём выросло? Когда зародилось? В Синегорке или всё-таки раньше? И все ли старые солдаты рано или поздно приходят к переосмыслению собственной жизни? Он задавался вопросами, на которые не находил ответов — зачем он вообще живёт, для чего пришёл в этот мир, что должен в него принести. Смешно, но ведь год назад, даже полгода, он знал ответы!.. Но все они утратили смысл. Или вообще никогда его не имели? Были набором банальных штампов, выжимкой из идеологических лозунгов и пропаганды? А теперь, когда идеология уже никому даром не нужна, когда все маски упали, его ответы стали тем, чем были с самого начала — трухой и бессмыслицей, яркой ширмой, прикрывающей пустоту?       Этого он не знал. Но зато видел другое — не очень-то много времени ему осталось на поиски ответов. Таинственная хворь тлела, не вспыхивая, но её разрушительная работа начала приобретать всё более и более узнаваемые черты, а значит, до финала было недалеко.       Впервые его накрыло пару декад назад, потом — буквально на днях. Хорошо, что оба раза Суони не видела, ему удалось спрятать последствия и избежать ненужных вопросов. Но, признаться, впервые выблевав чёрную зловонную массу в гальюн, он испытал настоящий ужас.       Гнилая кровь, и много. Неужели признак запущенной опухоли в пищеводе? Он не врач, чтобы определить наверняка. Пока нет болей, но это ещё ничего не значит — он слышал, что порой при онкологии больной долго не подозревает о своём диагнозе, пока не становится слишком поздно. Оттого, видимо, и ангину долечить до конца не удалось, горло так и сипит — иммунитет по нулям, убитый раком. Организм уже не сопротивляется.       Умирать страшно. Отяготить любимую женщину своей болезнью — ещё страшнее. Марлесс решил молчать до упора, а потом, если уже боли проявятся и станут нестерпимыми, всегда можно прыгнуть с кормы под винт. Главное, сейчас обеспечить выживание Суони. Она должна уцелеть несмотря ни на что, должна вернуться к своим — не к тем, кто предал собственный народ, но к тем, кто выжил в спасённых ей бомбоубежищах, кому нужен настоящий, сильный, ответственный лидер. Суони из тех, за кем люди сами тянутся, она может не только провести свой народ сквозь нелёгкие времена, но и обеспечить фундамент для будущего диалога с выжившими каледами. Быть может, она сама и сядет за стол переговоров. Быть может, уцелел и тот её физик-мечтатель. Быть может, у враждующих народов ещё есть шанс объединиться и уйти с отравленной планеты на поиски нового дома.       А его долг — сделать всё, чтобы приблизить этот день. Без квалифицированной медицинской помощи ему не выжить, да и с врачом онкология не даст ни шанса, только позволит протянуть чуть дольше. Остаётся только позаботиться о своей несносной женщине так, чтобы она могла продержаться без него на острове и год, и два, прежде чем континент пришлёт корабль на подмогу. Даже не ради Суони — ради будущего.       И всё-таки, ради Суони.       Если боги талов существуют, то как они, должно быть, смеются над ним. Какая невероятная глупость, калед из военной элиты — и влюблён, как мальчишка, в республиканку с Давиуса, в своего врага, да ещё, похоже, вовсе не умеющую отвечать взаимностью. Суони относится к нему, как к другу, как к товарищу по несчастью, волей случая заброшенному вместе с ней на необитаемый остров, быть может, даже как к мужу — хрен их знает на соседнем континенте, как у них принято выражать чувства в семье, с их-то вольными нравами, — но не влюблена в него. Сама посмеивается, что никакому смертному не потягаться с её двумя первыми мужьями, океаном и кораблём, и что всем остальным остаётся лишь почётное третье место штатного любовника. Неприятно, конечно, было услышать такое, пусть бы и не совсем всерьёз, но Марлесс в кои-то веки сумел улыбнуться и проглотить обиду. Суони — это Суони, дикая и неприручаемая дочь моря с синими, как глубина, глазами. Её не изменишь силой, не навяжешь ей свой взгляд на жизнь, с её расовыми закидонами можно только смириться. Смертным мужчинам не привязать к берегу шеке-оборотня. Когда придёт срок, она вернётся обратно, в бирюзовые волны, и скроется под их покровом, оставив земную жизнь на берегу и навсегда забрав с собой сердце мужа. Порой Марлессу казалось, что его женщина и впрямь древний дух, притворившийся человеком, что легенда ожила и стала реальностью. Потом, опомнившись, он тихо посмеивался над собственными романтическими бреднями — вот не наигрался в детстве в волшебные сказки, — и всё же часто задумывался, кто прячется под неуязвимой шкурой сарказма, защищающей душу Суони, в каких ледяных пустынях уснула та нежная красавица, в которую она бы выросла, не будь войны, и как снять с неё заклятие вечного холода. Видно, его любовь была слишком слаба, ей не доставало сил проломить эти торосы, принести позднюю весну, пробудить в бойце женщину. А всё же жаль, что они так поздно встретились и у них слишком мало времени на то, чтобы побыть вместе. Хотя судьба постоянно их сталкивала на протяжении жизни практически нос к носу. Впрочем, это как раз неудивительно — они же служили в одних широтах…       Судьба постоянно их сталкивала на протяжении жизни практически нос к носу. Впрочем, это как раз неудивительно — они же служили в одних широтах и часто патрулировали соседние квадраты, а то и вовсе один и тот же. Знать не знали, ведать не ведали, а познакомились намного раньше, чем воочию встретились или хотя бы услышали имена друг друга.       Суони улыбнулась, вытаскивая щуп масломера из штатного отверстия в кожухе. Как они с Марлессом раньше-то фасон выдерживали, государственные тайны и всё такое!.. Кому это теперь нужно. Степень бесполезности секретов между ними растёт прямо пропорционально уровню радиации за бортом подлодки. Вот и начали разговаривать о том, на что раньше был наложен негласный запрет — о службе, о развитии карьер, о прошлых кораблях, на которых доводилось служить. Тут-то и начали всплывать любопытные вещи. Она бы даже испугалась, если бы не понимание, что для моряков, воюющих в одном регионе по разные стороны фронта, подобные встречи — неизбежность. Но уж больно красиво всё складывалось: «Так это вы командовали тем минзагом, который протащил отступавших талов через свеженькое минное поле и навел наш флот на мины?! — Ну… Э-э-э… А что было делать?! Офицеров на палубе поубивало, я одна осталась на мостике, пришлось быстро принимать решение… — Проклятье. "Минный шторм" выиграл штурман тральщика минного заграждения. Знал бы раньше, умер бы от зависти. — Ну, у меня всегда была хорошая память на координаты свежеустановленных мин… — А у меня хорошая память на то, как мы пластырь на пробоину заводили на глубине в половину лера!!!»       Да, это Марлессу повезло: иди бы подлодка чуть глубже, а не под самой поверхностью на перископной глубине, и они бы сейчас не разговаривали. С глубинными бомбами не пошутишь. Или вот ещё: «Так это вы трое суток висели у меня в кильватере и ориентировали морских охотников?! — Если бы вы знали, Шеке, как обидно было всё-таки упустить пирата. — Кто ещё из нас пират!.. Надо мной потом весь флот потешался, что, мол, к командиру в юбке жених заявился, три дня сватался, а она возьми да и сбеги!!! — Если бы я знал, что за такой юбкой гоняюсь, — (похабный смешок), — я был бы куда настойчивей», — и ведь действительно не ушла бы, если бы не разразившийся так кстати шторм с тайфуном. Её корабль всё-таки оторвался, хотя пришлось на целую декаду зарыть его брюхом в ил, притвориться слепыми и глухими и даже разговаривать по большей части на пальцах — вражеская подлодка не уходила из района, словно чуяла, что они зашхерились где-то среди отмелей, и настойчиво искала их с целью добить.       А потом ещё встреча, и ещё, и ещё… Они с Марлессом насчитали не менее тридцати подобных столкновений, словно сама жизнь сводила их форштевнями и кричала в оба уха: «Да когда же вы, идиоты, поймёте, насколько друг другу подходите?!»       И действительно, они на удивление совпадали характерами — не похожими, но взаимодополняющими, — хотя Суони ни за что не признала бы это вслух. Раньше жизнь не сталкивала её с мужчиной, который оказался бы сильнее, однако Марлесс, пусть немного, пусть на полшажочка, но шёл впереди неё. Равные в звании, равные в талантах и уме, но на пять лет старше — на пять лет опытнее, через это не перепрыгнешь. Ей ещё ни разу не доводилось по-настоящему на кого-то опереться после смерти родителей — как правило, это на неё опирались все вокруг, такой уж у неё характер. Единственным кандидатом на звание её опоры был сволочь Сталад, которого слишком быстро убили, прежде чем она по-настоящему успела к нему прилепиться, а потом Суони ни разу не позволила себе никакой слабости. Не «девочка». Не «можно». И, уперевшись в принципы воительниц, она так или иначе подчиняла себе всех вокруг — или проводила жёсткую границу служебных отношений. Однако Оро оказался слишком крепким, чтобы прогнуться под её характер, а чертить границы на островке величиной с плевок было негде. Померились гонором и успокоились, а после исповеди в ЦП он даже перестал пытаться прогибать её под себя. Зауважал, что ли?..       Да. Как ни увиливай и ни беги от фактов, а ведь Марлесс и был тем самым человеком, при котором она могла бы стать не мужем в платье, но женой, не поступившись ни званием, ни положением, ни гордостью — и она ей стала, как сумела. Хозяйка из неё, конечно, та ещё, но зато можно было отдариваться надёжностью за надёжность, теплом и дружеской нежностью за доверие и любовь. Никакой девчачьей сопливой влюблённости Суони, впрочем, не чувствовала — наверное, и не могла, разучилась ещё в детстве. Порой даже становилось стыдно за собственный эгоизм, за то, что ей просто хорошо рядом со спокойным и сильным мужчиной. И потому хотелось как-то устроить, чтобы ему тоже было с ней комфортно, насколько это вообще возможно в сложившейся ситуации.       А будущее… О нём проще не думать. Жить одним днём и радоваться тому, что есть перед глазами — островку, такому крошечному, но тихому и надёжному, и кораблю, разбитому, но ещё пригодному в качестве убежища, и приручившейся птице, и, наконец, Оро, который сейчас на баке наверняка спалил ужин и стоит с вытянутым лицом над плитой. Потому что кок из него ровно такой же, как из неё.       Суони хихикнула, представив себе эту физиономию — у виноватого Марлесса всегда делался на редкость забавный вид, — и потянулась за ветошкой, чтобы хоть немного отчистить руки.       …И в этот момент мир стал громом и разлетелся на части.       Взрыв был так силён, что Марлесс упал. Переборки заглушили ударную волну, но в ушах всё равно зазвенело, и он даже не сразу понял, что произошло, почему подлодка ходит ходуном, почему он лежит и почему в глазах темно.       Потом наступила тишина, но он ещё несколько рэлов не шевелился и соображал, в чём дело — слишком внезапно всё случилось. Ныл локоть. Палуба холодила щёку. Сделалась наконец понятной причина темноты: лампы перешли в аварийный режим и сейчас на камбузе горела всего одна, вспомогательная, и та в треть накала. Плита, естественно, вырубилась, а ужин валялся на палубе — повезло, что сковородка не попала в голову. Где-то в глубине субмарины потрескивало и стонало, словно корабль печально жаловался на повреждения.       Так. Взрыв на корме. Жахнуло с оттягом — значит, сначала что-то одно, потом второе…       Но… Там же Суони.       Суони?!       Забыв обо всём, Марлесс вскочил и успел пробежать шага три к люку, прежде чем осознал, что его накрыла вспышка обыкновенной паники, которая делу не поможет. Тогда он усилием воли остановил себя на пороге, оперся рукой на переборку, глубоко вдохнул-выдохнул раза три и заставил себя думать. Что-то взорвалось, но первый удар пришёл не с того борта, где лежат торпеды — нет, взрыв был на юте, прямо под винтами, и очень мощный — а от него, по цепочке… Даже если ахнула всего одна торпеда, этого хватило за глаза, чтобы перемесить борт. Как ни мощна внешняя броня талов, но внутренний взрыв уделал субмарину и повредил энергоблок.       Проклятье. Суони была в машине, это слишком близко к торпедным аппаратам — и к реактору.       Суони. Суони. Суони.       Скрипнув зубами, Марлесс заставил себя не нестись очертя голову в машинное отделение, а бросился в ЦП, чтобы хоть что-то понять. Бортовой компьютер должен быть на ходу, он дополнительно запитан от аварийных аккумуляторов. Авария в машине или в реакторной… Если ревун, настроенный на этот случай, и сработал, то звуков всё равно не было слышно в первые мгновения после взрыва, а потом бак обесточило, и сигнальную систему тоже. Остаётся надеяться, что аварийные системы талов успели хоть как-то среагировать и хоть что-то определить…       Они успели. В тёмном пространстве ЦП яркими лиловыми звёздами светились сигналы тревоги — реактор, биозащита, машина… Марлесс уткнулся носом в главный монитор, разбирая закорючки талианского письма и чувствуя себя завязнувшим в дурном сне. Корма в кашу, утечка радиоактивного пара в системе охлаждения, реактор и коффердамы вокруг него залиты водой — сработала автоматика, пошла остановка по крайнему аварийному протоколу, а это значит, всё. В полутора сотнях шагов от жилых отсеков потёкший ядерный реактор. Всё равно что ракету на голову словить. Новая биозащита вокруг носовых отсеков ещё не функционирует, и никто не гарантирует, что в коффердамах после взрыва нет течей и трещин.       И где-то в этом мраке должна быть Суони. Может быть, раненая и, несомненно, контуженная близким взрывом, но живая, непременно живая. Он точно знал, Шеке не из тех, кто погибнет из-за какого-то дурацкого взрыва. Не может, и всё тут. И её нельзя просто бросить умирать.       Марлесс врезал кулаком по краю пульта — боль позволила отрезветь и снова начать соображать, а не только паниковать, — и помчался собирать всё необходимое. Болгарка на случай, если придётся прорезать себе путь. Фонарик — на корме сейчас темно, как в заднице. Мало найти Суони, надо ещё с ней как-то вернуться — а если её переломало или контузило так, что своими ногами не дойдёт? На бак, ослабить запоры резервного люка. Снаружи и с Шеке на руках это будет невозможно, и не вплавь же до берега добираться. И сейчас поверху не пройдёшь, кормовой люк снаружи можно открыть только специальным устройством, в доке. Придётся пробираться по отсекам.       Теперь за защитой. В чём они с Суони всегда сходились, так это в вопросах безопасности; у люков, использовавшихся в качестве основных, с обеих сторон заражённого коридора были заначки в ящике — и СИЗы в максимальной комплектации, и аптечки. Мало ли что…       Шуршание разрываемой упаковки, слишком громкое в наступившей тишине. Марлесс, путаясь в рукавах и давя очередной приступ паники, кое-как влез в непривычный комбинезон, опять слишком облегающий, в сапоги и перчатки. Никогда он раньше в аварийных ситуациях так не дёргался. Видимо, потому, что раньше было не из-за кого… Теперь маска. Перекинуть через плечо сумку с вторым комплектом и с аптечкой… Сверху полагается ещё один комбез, из тонкой шелковистой ткани — от пыли и пара, «сорви и выбрось». На руку — дозиметр. А пожалуй, в талской амуниции и впрямь легче двигаться. Стоп, если Шеке переломало, то в комбинезон её не засунешь… Плащ. Где-то должен быть защитный плащ… Ну где же, он же сам клал… Так, спокойно. Это просто опять паника. Так не спасёшь Суони — или не найдёшь то, что от неё осталось.       Сборы закончены. Рискуя порвать перчатки, Марлесс энергично завращал маховик. Похоже, люк перекосило — раньше он открывался намного легче. Дальше будет хуже.       Дозиметр затрещал энергичнее, едва он прошёл половину пути до кормового люка — частые щелчки было слышно даже сквозь собственное дыхание, оглушительное и пугающе-хриплое, как всегда в противогазах. Реактор на одну палубу ниже и должен быть отделён бетонным щитом и горизонтальным коффердамом, но где гарантия, что это хоть как-то поможет? На субмарине далазарского производства это бы не слишком спасло. И с каждым рэлом радиационная обстановка будет ухудшаться. Лучше сразу взять в сторону, по вспомогательному коридору. Разницы, конечно, никакой — он и так, и так, похоже, не жилец, — но если он сдохнет слишком быстро, кто поднимет на ноги Шеке? Сомневаться в том, что она выжила, Марлесс себе запретил.       Люк на корму открылся с ещё бо́льшим трудом, но всё же без помощи болгарки. Она понадобилась позже, в тех местах, где проход завалило покорёженным металлом и не получалось растащить обломки руками. Марлесс пробирался по тёмным переходам, ставшим чудовищно незнакомыми, спотыкался, ни черта не видел в треклятой маске, постоянно рисковал разбить налобный фонарь о выступы или провалиться ниже на ненадёжных участках палубы, слушал панический треск дозиметра и собственный хрип, но в голове билось только одно — Суони, Суони, Суони… И всплывали такие неуместные, такие сейчас лишние картинки-воспоминания.       …Шеке сидит на краю постели и, запустив пальцы в отрастающие волосы, ворчит, что «лохмы надо немедленно резать». Ну уж нет! Марлесс не согласен и грозит немедленно оторвать ей руки, если увидит в них машинку для стрижки. Потому что волосы у неё, оказывается, волнистые, словно полуденный солнечный ветер загулял по выгоревшей степи. И так невозможно жаль отрастающие пряди. И вообще, его женщина должна быть красивой…       …Вот она, чертыхаясь, в который раз клеит медицинским пластырем продранную «шкуру» и ворчливо объясняет, что нет, эту ткань не зашить, и вообще это не ткань и комбинезоны не шьют, а выращивают Дакара знает как, и она не биолог и не химик, чтобы вникать в технологический процесс. А он, посмеиваясь, советует залатать не комбинезон, а наклеенный на него пластырь — и ещё громче и удовлетворённей смеётся, перехватив её озадаченный таким инженерным подходом взгляд, и глаза у неё синие-синие, как камешки в маминой брошке, которую та носила, когда он был совсем маленьким мальчиком…       …И ещё — глухая ночь и сдавленные всхлипы в коридоре. Шеке сидит у переборки, обхватив колени, и, не оглядываясь, срывающимся голосом бормочет: «Ребёнка хочу. А мне нельзя. И хорошо б просто не могла, а ведь могу, — он никак не комментирует, только стискивает зубы. — Но даже если вдруг выношу. Даже если проскочу эклампсию — чего уставились, девяносто процентов вероятности при межрасовых беременностях… Ну даже если роды без патологий. Всё равно здоровый не родится. Что мы будем делать здесь, без врача, с врождёнными отклонениями? С тяжёлой умственной отсталостью? С мутантом без рук и ног?! Нельзя мне, понимаете…» — и снова глухие рыдания без слов, а он всё ещё молчит, сомкнув челюсти и стискивая косяк до синеющих костяшек пальцев. Всё бы, кажется, отдал, чтобы она не рыдала вот так — из-за него. А теперь хоть застрелись, ничего уже не исправишь. Двадцать пять лет как ничего не исправишь. Всё, что осталось — это обнять Суони, прижать к груди и молчать, пока не успокоится и не начнёт задрёмывать в его руках. Только вот для этого надо найти силы, а их в кои-то веки нет, и он продолжает стоять, как болван, и тупо глядеть на её затылок и вздрагивающие плечи…       Будь проклята эта война.       Марлесс отвалил с дороги очередной кусок обшивки.       Пробраться через левый борт, конечно, невозможно, там ненадёжная каша из металла над бушующим океаном, которая может оборваться всей массой в любой момент. А по правому борту повреждённый паропровод, и его не обойдёшь. Что ж, значит, без вариантов. Ещё неизвестно, от чего хуже умирать, от рака или от лучевой.       Очередной перекосившийся люк. Визг болгарки, рассыпающиеся во тьме ослепительные искры. Дозиметр строчит, как десяток пулемётов — быстро подсветить на руку, ага, шкала на прочерке, её уже не хватает. Бегом, бегом, бегом через проклятый отсек, демоны талов его побери! Двадцать шагов сквозь смерть. Хрип фильтра, жаркий воздух в носу, передвигаешься почти на ощупь. Пар горячий, но уже не раскалённый, он остывает, оседает гибельными каплями на всех поверхностях. Потом он высохнет, станет ядовитой пылью. Пыль, пыль, пыль. Скаро давно уже пыль, отравленная и нежизнеспособная. Где бы ты ни был, как бы мирно ты ни жил, эта пыль всё равно тебя найдёт и расставит всё по своим местам. Ядерная война ничего не изменила, лишь подвела итог.       Ногой, с разбегу, в люк.       Захлопнуть его, привалиться спиной, затылком чувствуя, как сквозь микроскопические щели течёт жёсткий невидимый свет.       Суони. Суони. Суони.       Сорвать одноразовый комбинезон, выдернуть из сумки запасной фонарь, зашарить кругом света по машинному залу. Проклятье, что здесь творится… Отсек в хлам. Лужи масла на полу — одна искра, и всё полыхнёт. Суони, где же ты?       Суони. Суони. Суони…       …Он едва не наступил на её руку. Шеке беспомощно лежала вниз лицом, придавленная завалившейся опорой двигателя, и не подавала никаких признаков жизни. Неужели… Нет. Нет и нет. Не думать. Делать. Первым делом — прочь железяку! Неподъёмная, сволочь, и лома никакого под руками нет. Тогда он надел на Суони противогаз — хоть какая-то защита, лишь бы Шеке не задохнулась, — и снова взялся за болгарку. Кусок отхватить, а там, глядишь, получится спихнуть… Только бы не сел аккумулятор и перекосившийся механизм не опустился на них двоих всей тяжестью.       Марлесс потратил не меньше трёх скарэлов, высвобождая Шеке из железного плена, но так и не решился прощупать пульс и понять, жива она или нет. Потом перехватил её грудную клетку эластичными бинтами прямо поверх «шкуры» — дело без сомнений пахло переломом рёбер, вопрос, насколько серьёзным. Завернул Суони в плащ и на руках понёс дальше, на самую корму, туда, где, согласно схеме, находился люк наружу.       В первый раз Шеке попыталась пошевелиться и тихо застонала, когда он положил её на палубу, чтобы отвинтить маховик аварийного выхода — и у Марлесса даже ноги-руки ослабли от облегчения, что она всё ещё цепляется за жизнь. Но её срочно нужно переправить в более безопасное место, чем висящий на последних соплях и насквозь простреливаемый жёсткими нейтронами ют. Он сам потом не помнил, как поднялся с бессознательным телом по узкой шахте, как шёл сквозь мглистые сумерки по мокрой обшивке… Остались лишь смутные обрывки — резиновая вонь противогаза, собственный хрип в ушах, бьющий в лицо и заливающий стёкла маски косой дождь, скользкая резинистая поверхность под ногами — и бессильная, беззащитная тяжесть на руках, самая худшая, которую только можно представить.       Израненное тело жены.