Прощай, завод

      Здравствуй, быть может строки эти никогда не встретишь ты, проводя своими ноготками по свеженьким переплетам, выставленным на полке, с названием «современная проза», но я буду крутиться в этом колесе, точно хомяк, ровно до тех пор, пока моё имя не вылетит из уст хотя бы одного индивида. Здоровое предложение, не так ли? И все это лишь для того, чтобы плавно войти в эту реку. Реку, которую благоразумие, по привычке, огибает. Каменные островки, тростниковые заросли уже давно перекроили стройные линии, затеяли водопадики. Столько красивых слов и так мало смысла. Нам нужно больше практичности, больше удобства и меньше слов. Так лучше. Правда?       Моя прабабушка всегда, словно старый большевик, в блаженстве щурится, когда ей на глаза попадается юноша, по-мужицки машущий лопатой. Грядки, километры грядок – кошмар, директором которого она косвенно являлась, всегда доводил меня до неприятного чувства. Чувство это возникает у тебя только тогда, когда ты настолько не заинтересован в предстоящем деле, что твои руки охватывает какой-то неестественный жар. Вот ты стоишь и смотришь, смотришь, как твой расстрельный отряд, в который входят такие знаменитые лица, как отец, дядя, и, изредка, мать. Ноги все в красных укусах от комаров, в руке доисторическая лопата, а в голове витают слова, описывающие достоинства нового макбука про.       Парадокс метода состоит в том, что на своей заднице я чувствовал, как с треском и скрипом коллективное сознание, воспитанное на этюдах компартии Советского Союза, вгрызается в ахиллесову пяту свободного полёта мысли всей России – в молодежь. К чему весь этот писк и крайности? Да ни к чему. Мне скорее приятен весь этот конфликт. Ведь что за диво, когда один пытается опустить другого на свою ступень восприятия реальности. Копать грядки я так и не научился.       Поверх голов я глядел на свой родной, эм, не знаю, как толком это и назвать. Может это рай? Ох, а вы не смейтесь. Я серьезно. Это рай, бывший, недостроенный рай, который сгорел в котле с каким-то неясным борщом незадолго до моего рождения. Когда я нахожусь в центре этого «мира», я чувствую некую тоску, но тоску не причинную, нет, скорее тоску русскую. Она возникает внезапно и накрывает тебя ядреным гротеском розовеньких «сталинок» и бесконечным лесом из статуй ратующего Ленина. В моменты этой тоски заглядывать в окно совершенно бессмысленно, потому что из человека прямоходящего ты в миг становишься человеком, мысленно пьющим уксус. А все почему? Километры дорог, ворот, дверей и поворотов, но куда они ведут, и куда ты хочешь попасть, следуя кривым указателям? Вот сюда? И ты смотришь вниз, поверх этих потеющих в шапках голов, поверх тощих непонятных собак и ржавых цветастых горок, в стиле «государство заботиться о народе» и думаешь, а почему я родился здесь? Не в соседнем селе или городе, хотя они и похожи на твое село, почему здесь?       Сотни страниц, кричащих о великой цели. Почти. Почти-почти. А ведь и правда, похоже на то, думаю я, сглатывая слюну юношеского негодования. Вот линия высоких декоративных карликовых ёлок. Совсем приличных, огороженных белым камнем. Рядом – коробки-домики, старые до жути, но сбоку прилично разодетые в бледно-розовый, а на балконах даже намёк на какую-то целостную архитектурную мысль в виде изящных элементов, изображающих что-то вроде цветочного стебелька с листом. Да, в коридоре столетний ковер, а ступеньки через раз скрипят, но и Давид не вечен.       Бродя по этим, истинно уютным, улочкам можно поймать эту мысль, этот невесомый проект, который завещал нашим предкам Ленин. Статую которого, к слову снесли в этом году в нашем раю. Проект этот, действительно светлый, нужный и желанный был уже в корзине с просрочкой. Да, его можно было скормить жиреющему депутату, который светиться, как детское мыло под телекамерами, плавится и растекается по полу, но смысла в этом немного.       «Раю быть», -- сказал, наверное, серьезный дядя в очках и возвел в нашем раю первый дом, первую электростанцию. Затем он возвел еще пару домиков, закрутил худощавой рукою сеть электросети, кинул в лес универмаг и повелел всем ходить в чистую, беленькую больницу, стоящею будто в живо пахнущим парке. А потом пришел «он» или «оно», то самое неведомое «оно», что любит рушить планы серьезных людей с серьезными сталинскими лицами. В конце концов наш рай был оставлен: маляры свернули свои валики, доктора свои справочники, а люди свои желудочки.       Когда в муках, из пепла и жести вылезли наши родители, ничего, что было раньше, больше не существовало. Не было больше ни рая, ни больнички, а в кабинку билетёра парка развлечений кто-то уже откладывал свой мусор. Бог не успел выгнать Адама и Еву, и они, наплевав на все, вывернули наизнанку будущее и превратили его в ныне стоящий разгром, разгром, где я устроил свои телеса. Прощай, завод, привет свободная, немытая Россия.