Немного о любви

Я очень хорошо запомнил ту зиму – зиму рубежа веков, последнюю зиму, отведённую двадцатому столетию. Стоял декабрь. Мне было почти сорок лет: смешной возраст для волшебника, вторые двадцать, как любил говаривать покойный ныне Альбус Дамблдор. Тогда он, Альбус, конечно, ещё был жив – и оставался одним из величайших директоров Хогвартса. Может быть, даже самым великим. Мне было почти сорок лет. Я был вдвое старше вечно юной Лили Поттер – и её сына, совсем переставшего походить на своего отца. Он возмужал и подрос; после Войны я встречал его лишь изредка, когда мне приходилось заявляться в Министерство: мы сталкивались по случайности, но Поттер почти сразу же отводил глаза, будто смотреть на меня ему было неприятно или страшно. Мне на него было – больно. Он был весь такой сияющий, счастливый, довольный. Холёный любимец судьбы. А на пальце у него сверкало кольцо – символ помолвки. И газеты пестрели фотографиями, на которых Поттер обнимал Джиневру Уизли, целовал её в висок, гладил её пальцы… Я долго не мог понять, отчего с таким упорством полосовал сырой злой магией выпуски «Ежедневного Пророка», с первых страниц которых мне улыбался Гарри Поттер, и зачем заказывал новые и новые с каким-то мазохистским удовольствием. Лишь позже – хотя и много раньше той памятной зимы – ко мне пришло осознание. Я любил его. Это не было той любовью, о которой всегда говорил мне Альбус и в которую верили романтичные натуры. Поттер раздражал меня так сильно, как только мог раздражать человек; своим нахальством, своей дерзостью, своим неумением себя вести. Он научился язвить, и я почти возненавидел его за меткость уколов. Я не хотел видеть его возле себя каждую минуту – Мерлин упаси, я сошёл бы с ума! И, конечно, я не собирался ему ничего говорить. На кой чёрт ему были нужны чувства – это слово тогда заставляло меня морщиться – старого злобного преподавателя, столько лет втаптывавшего его в грязь? Поттер был с Джиневрой, и они стояли в шаге от свадьбы. А я… что ж. А я выписывал «Ежедневный пророк» и уничтожал каждый новый выпуск под осуждающим взглядом почтовой совы. И всё же я хочу, чтобы вы поняли, что значила эта неуместная, иррациональная, не поддающаяся никакой дрессировке и вытравке любовь. Из-за неё мне впервые за долгие годы хотелось жить. Я презирал ноющее болезненное чувство, изгрызшее мне сердце, презирал саму зависимость свою от этого глупого ветреного мальчишки. Он не был лучшим, он даже не был хорошим – я всегда предпочитал видеть рядом с собой людей иного типа. Однако то, что я испытывал к Гарри Поттеру, спасло меня от груза бессмысленного существования. Я жил не ради, но всё же из-за него – не ради, но из-за уволился из Хогвартса, не ради, но из-за наконец-то набрался решимости заняться тем, чего хотелось мне самому: открыл аптеку в Косом Переулке, получил лицензию на продажу зелий. Может быть, во многом здесь была и заслуга выбора самого Поттера. Ему пророчили блестящую аврорскую карьеру, высокий пост в Министерстве. Кто-то говорил, что ему самое место на квиддичном поле… Гарри Поттер шокировал всех. И решил стать судьёй. – Я помню, – говорил он в интервью, уничтожить которое я не сумел, – как несправедливо меня судили за использование магии на пятом курсе. Тогда Министерство считало меня опасным лжецом, способным всколыхнуть общественность, и Визенгамот изо всех сил старался вычеркнуть Гарри Поттера из политической жизни Магической Британии. Эту преступную пристрастность допускать нельзя – Британии как никогда нужны честные судьи, на которых не будет оказываться никакого давления со стороны Министра. Британии нужна судебная реформа. И кому, как не нам, проводить её? Я тогда подивился ещё, как складно он научился говорить. И сказал ему в нашу следующую встречу: – Отличная работа, Поттер. А он улыбнулся смущённо. И не ответил. Отвечать мне он научился не сразу – наверное, не знал, что сказать. А может, и не хотел. К чему ему было разменивать драгоценные минуты блистательной жизни на болтовню со мной? Его всегда окружали друзья и близкие: всё рыжее семейство Уизли во главе с Джиневрой, строгая Грейнджер, неожиданно для всех подружившийся с их компанией Драко. Я никогда не ревновал Поттера ко всем, кто был ему дорог; я не входил в это число, и любовь моя, так похожая и так непохожая на любовь к Лили, была, в конце концов, всего лишь досадным недоразумением. Стыдной слабостью, с которой я научился справляться так же, как справлялся с последствиями укуса Нагини. Всё, что я мог себе позволить (вернее, всё, в чём я не мог отказать себе), – жадно и бессмысленно следить за всем, что писали в «Ежедневном Пророке». А там только и писали, что о нём – и о его приближающейся свадьбе. Но до свадьбы так и не дошло. Той зимой, ветреной и холодной, Джинни Уизли разорвала помолвку. В интервью, которое она дала «Ежедневному Пророку», она сказала, с потрясающим цинизмом пожимая плечами: – Наверное, я что-то испытывала к нему из-за того ореола приключений и опасностей, который окружал Гарри раньше. Это было так волнующе и тяжело – любить Героя, который мог погибнуть… А теперь во мне осталась только сестринская любовь. Может быть, я просто никогда не знала настоящего Гарри. Я тогда долго ещё сидел в кресле перед камином, невидящим взором сверля улыбающееся веснушчатое лицо на колдографии, и молчал. А на следующий день отправился в Министерство. Выдумал себе совершенно невнятный повод: вот-вот должна была прийти новая партия ингредиентов, по большей части ядовитых, и мне необходимо было разрешение на их использование. Молодой лопоухий работник, нехотя выписавший мне это разрешение, разумеется, не мог знать, что до тех пор, пока мои зелья спасали авроров, Министерство закрывало глаза на всё, даже на контрабанду. Но бесполезная бумажка в моих руках была возможностью увидеть Поттера. Не поговорить, нет. Я не собирался вести с ним беседы. Я должен был лишь убедиться, что он в порядке. Он сидел в коридоре. Прямо на полу. В парадной мантии. Взъерошенный, растрёпанный, лохматый. И я не смог пройти мимо, хотя обещал себе, что не буду даже приближаться к нему. Я дотронулся до его плеча, и он вскинул голову так резко, что мне стоило усилия не вздрогнуть. Глаза у него были воспалённые и сухие, а губы – искусанные. Он больше не носил очки. – Профессор? – Поттер прижался затылком к стене, чему-то улыбнулся. – У вас какое-то чутьё, да? – Больше не профессор, – тихо сказал я, хотя хотел произнести совсем другое. Просто горло сжало спазмом, словно приступом накрыло. Шрам под воротом мантии заныл и зачесался. – Вставайте, мистер Поттер, что за блажь – сидеть на полу? Он не встал. Опять улыбнулся и кивнул, подбирая свою мантию: – Может, лучше вы присядете рядом? Места много. Я стоял в коридоре Министерства Магии, который в любой момент могли заполонить сотрудники. Мне было почти сорок лет, и я уже давно знал, что такое артрит, старый подарок щедрого господина. Мне стоило вздёрнуть Поттера за шкирку и привести его в чувство. Я сел на пол рядом с ним. Поттер устроил подбородок на подобранных к груди коленях, поёрзал, прижался к моему бедру своим. Мне стало нечем дышать от этой близости, как будто одно ощущение тёплой кожи сквозь слои ткани могло лишить меня выдержки. Больше всего на свете я боялся, что Поттер заговорит об Уизли. Не знаю, что бы я сделал тогда; может быть, и проклял бы его. Но он молчал, как будто знал обо всём, что там, внутри меня, творилось. Молчал, только изредка моргал. А ресницы у него были короткие, но густые, и глаза от этого казались ещё ярче. Он был плохо выбрит, кое-где темнели жёсткие островки щетины, под смуглой кожей, когда он сглатывал, судорожно ходил туда-сюда узкий треугольник кадыка. Тогда я впервые подумал, что Поттер – о, Мерлин – красив. – Сэр, – сказал он мне спустя вечность или десять минут, – можно я приду к вам? Я хорошо помню то изумление, которое завладело мной тогда. Поттер неловко помялся, потёр затылок и вздохнул: – Я имею в виду… в аптеку. Я могу помочь. Я хотел сказать ему, что не допустил бы его даже до резки корней мандрагор, но сжавшееся горло не позволило выдавить ни слова. Поттер поёрзал. Поднял на меня усталый умоляющий взгляд – и я ещё подумал, что за этот взгляд позволил бы ему даже разгромить аптеку. – Пожалуйста, – тихо произнёс Поттер и прикрыл глаза. И я спросил у него: – Вам нечем заняться? Кажется, судейская деятельность должна отнимать много времени. Он тогда только учился, и форменной мантии у него ещё не было. Но я знал как никто другой, что Гарри Поттеру иногда поручали вести мелкие незначительные дела: вроде использования магии несовершеннолетними. Он тяжело вздохнул, как вздыхают только смертельно уставшие люди, и коротко ответил: – Недостаточно. А потом вдруг поднялся на ноги, отряхнул мантию, забормотал, старательно избегая смотреть на меня: – Ладно, это было плохой идеей. Извините. Сейчас я… – Семь вечера, Поттер, – неожиданно для самого себя сказал я, и собственный голос показался мне сиплым и глухим. – Не опаздывайте. Он улыбнулся так радостно, будто большего счастья, чем помощь немолодому угрюмому зельевару, для него не было. И умчался, окрылённый, источающий такой свет, что можно было ослепнуть от взгляда на него. Вы, верно, думаете, что я сошёл с ума, когда согласился. Видите ли, я хорошо понимал, почему Гарри Поттер был согласен даже на моё общество. Дело было не в его изменившемся ко мне отношении и даже не в том, что я случайно попался ему под руку в минуту особенной его душевной уязвимости. Поттер хотел занять каждую минуту трудом, умственным или физическим, чтобы не думать о Джиневре. Тогда я подумал, что мы с ним даже похожи. И – с ужасом – что Гарри Поттер мог любить Джинни Уизли так же, как я когда-то любил Лили. Так же, как я любил его. Мне до сих пор отвратительна эта мысль. Поттер и впрямь пришёл без опозданий на следующий день – и я, отвлечённый от мучительной участи общения с покупательницей, понял вдруг, что ждал его. Он неловко улыбнулся мне, снял мантию. Чуточку растерянно огляделся. Моя аптека – крохотный зал для покупателей и огромная лаборатория – не была ни особенно красивой, ни особенно уютной. Здесь, в зале, царил полумрак, вдоль стен высились стеллажи с зельями, защищёнными заклятьями от воров и неуклюжих увальней. Покупательница – согбенная старуха с цепким взглядом, – увидев Поттера, выложила на прилавок галеон и проворно схватила зелье. Будто теперь, после появления Избранного, все её сомнения в моей компетентности как зельевара отпали. – Отлично, Поттер, – я не мог объяснить, почему после этого моё настроение испортилось, но желчный тон, очевидно, мальчишке не понравился: он прищурился и замер. – Будешь обслуживать покупателей. Если, разумеется, не боишься славы мальчика на побегушках. – Не боюсь, – с вызовом ответил он. И я усмехнулся. – На столешнице – журнал, в котором фиксируется количество проданных зелий. И, Поттер… постарайся ничего не разбить. Я почти сбежал в лабораторию, и мне долго пришлось успокаивать нервно колотящееся сердце. Поттер за прилавком смотрелся почти гротескно, и вместе с тем – до того гармонично, что от этой картины становилось дурно. Я успел сварить несколько зелий до того, как дверь в лабораторию тихо открылась. Мне было не до этого звука: модифицированное Перечное, много более сложное в приготовлении, нежели обычное, неторопливо закипало, а я никогда не отвлекался во время работы. Поттер – конечно, это был он – осторожно опустился на табурет: я видел краем глаза, как он устраивается на твёрдой деревянной поверхности, как зябко обхватывает себя за плечи. В лаборатории всегда было холодно – должно быть, слишком для него. – Поттер, – не отрываясь от зелья, произнёс я, когда он в очередной раз поёжился, – не лишне будет напомнить, что вы волшебник. – Что? – он посмотрел на меня растерянно, как будто за всё время, проведённое в магическом мире, так и не избавился от маггловского мышления. Я вздохнул. Можно было отвлечься на несколько секунд – и я наложил на него Согревающие Чары. – Ой, точно! – глупо воскликнул Поттер. И я чуть не сказал ему, что он – идиот. Или что ему идёт эта смущённая улыбка. – Я закрыл аптеку, – сказал он, когда я взмахом палочки расфасовал приготовленное зелье по пиалам. – Всё равно покупателей не было, да и поздно уже, четверть двенадцатого, и… – Хорошо, – я потёр переносицу. Повернулся к нему лицом. Поттер встал со стула, потянулся – на нём был совершенно идиотский маггловский свитер, и от кошачьего движения, с которым Поттер прогнулся в спине, свитер задрался. Самую малость: стало видно тёмную полоску кожи с чёткой дорожкой волос. Он широко зевнул в кулак и одёрнул край свитера, а я отвернулся, пряча на секунду дрогнувшие губы. – Ступайте домой, Поттер, – велел я ему мгновение спустя, вернув себе самообладание. – Вы засыпаете на ходу. – Я приду завтра! – жарко пообещал он, белозубо скалясь, и я насмешливо вскинул бровь. На сколько хватило бы его запала? На неделю? Я хорошо знал, как быстро могло надоесть ему моё общество. Но он и впрямь пришёл на следующий день. И на следующий, и на другой… Пошла вторая неделя декабря. Вы, должно быть, задаётесь вопросом, зачем я об этом всём говорю и почему не перехожу к сути? Что ж, быть может, всё дело в том, что в определённом возрасте все мы становимся чрезмерно сентиментальными и болтливыми. Простите мне эту мою словоохотливость – в конце концов, мне стукнуло восемьдесят пять. Но той зимой мне ещё не было сорока. И, будто в напоминание о том, что я был далеко не стар, ко мне приходили Сны. Они были долгими и короткими, лёгкими и напряжёнными, бессмысленными или глубокими – одинаковым был лишь итог: я просыпался, тяжело дыша, с гулко колотящимся сердцем, в мокром белье, и на губах у меня остывало хриплое «Гарри». Я боролся с этим всеми силами, варил себе всевозможные зелья, но Поттеру – обнажённому, откровенному Поттеру, умоляющему и приказывающему – были нипочём любые попытки моего сопротивления. И он приходил каждую ночь. Я просыпался, просыпался, просыпался, полный отчаяния и злости на себя… Когда Поттер появился на пороге аптеки, всё стало ещё хуже. Оказалось, находиться с ним в одном помещении целых несколько часов – настоящее наказание. И дело было даже не в том, что он раздражал меня: Поттер был любопытен, как первокурсник, дорвавшийся до Запретного Леса, но почти не лез под руку и мало разговаривал. Была ли его немногословность связана недавним разрывом с Джиневрой или опасением получить сглаз, я не знал. Да и, сказать по правде, не горел желанием узнать. На эту тему у нас было наложено негласное табу. Не поймите меня неправильно, я хорошо – может быть, даже слишком хорошо – понимал, что он должен был чувствовать. Но в моём тогдашнем возрасте собственный душевный комфорт уже ценился мною выше неуклюжих, неумелых – а я, вне всякого сомнения, этого не умел – попыток помочь Поттеру. Упорный выматывающий труд был для меня самого единственным способом лечения душевных ран, и мне нечего было предложить Гарри, кроме него. Иногда, когда зелье не находилось в решающей стадии или когда я позволял себе небольшой перерыв, мы разговаривали. Поттер оказался много умнее, чем я думал, хотя он был ещё по-мальчишески порывист, ему не хватало опыта, он смотрел на мир глазами максималиста, легко переходя от детской наивности к цинизму, должно быть, взращённому в нём войной. Ему было всего девятнадцать, и мне порой становилось дурно от того, как сильно я хотел его, вчерашнего ребёнка, и от того, как много ему пришлось пройти. Мы говорили о живых и молчали о павших – в те моменты, когда кто-то из нас случайно называл имя погибшего, наступала тишина. Поттер прятал глаза, а я прочищал горло и возвращался к котлу. Нам обоим было в чём себя винить и о ком скорбеть, но мы никогда не вспоминали войну. И я был ему за это признателен. Однажды, на исходе третьей недели декабря, когда весь Лондон запестрел украшениями, Поттер спросил меня: – Почему вы не хотите украсить аптеку? Я тогда как раз отмерял желчь броненосца, и мне одним чудом удалось не выронить пузырёк и не испортить зелье лишними каплями. Я даже не оглянулся на него – Поттер понял, что виноват, сам. И замолчал. Я видел краем глаза, как он хмурился, как жевал нижнюю губу. Правила игры были хорошо ему известны: если он освобождается раньше, чем я успеваю закончить зелье, Поттер молчит. Какие бы новости ни распирали его изнутри. Когда зелье было готово, я повернулся к нему и скрестил руки на груди. И ответил: – Поразительно глупый вопрос даже для тебя, Поттер. Предлагаешь мне развесить гроздья омелы и рождественские ленточки над банками с тарантулами? Он тихо хихикнул. Выпрямился. И улыбнулся как-то лукаво-лукаво, так, что у меня болезненно сжалось сердце. Я отвернулся к котлу, низко опустил голову, схватил палочку – следовало наложить на зелье Чары Стазиса. Мне хватило самообладания бросить Поттеру насмешливо и иронично, будто не сжалось внутри меня что-то: – Рождество – идиотский праздник. И я буду признателен, если ты не притащишь в мою аптеку все те праздничные мерзости, которыми сейчас торгуют в Косом Переулке. – Неужели вы совсем не верите в Дух Рождества? – тихо спросил Поттер. Скрипнул стул, позади меня раздались еле слышные осторожные шаги. Я скорее догадался, чем почувствовал, что он замер совсем рядом, может быть, в десяти дюймах от меня. И развернулся, и рявкнул: – Что за детский сад! С чего я вообще должен в него верить? Поттер заморгал. Он и впрямь стоял очень близко, и глаза у него были зелёные-зелёные. Тёмные, как ветви елей, которые приносил в Большой Зал Хагрид. – Потому что все верят, – Поттер улыбнулся просто и обезоруживающе. Я не нашёлся с ответом. – Это же прекрасно – Рождественское Чудо, наступающее каждый год и обязательно приносящее с собой исполнение самой заветной, самой важной мечты… У вас есть мечта, сэр? Его взволнованный взгляд почему-то метался по моему лицу, останавливаясь то на глазах, то на губах, и мне было от этого горячо и горько. И я не выдержал, прорычал зло и раздосадованно: – Нет у меня никакой мечты! Он отшатнулся и изменился в лице. А я, старый дурак, ещё и сказал: – Рождество, Поттер, – это у Уизли. Хочешь праздника – проваливай к ним. Может быть, твоя мечта исполнится, и Джиневра решит к тебе вернуться. Это был удар ниже пояса, я знал. Поттер побледнел, посмотрел на меня взглядом преданного пса, которого вышвырнул на улицу жестокий хозяин. Я успел только пожалеть о своих словах, но остановить его уже не смог – Поттер аппарировал раньше, чем я открыл рот. Я остался один, и лаборатория резко стала для меня слишком огромной, будто не была создана для одного человека. И я подумал, что завтра Поттер не придёт. Вижу-вижу, времени у вас немного. Потерпите, осталось совсем чуть-чуть. Быть может, я рассказываю слишком подробно – но та зима, поистине волшебная зима, и ныне жива в моей памяти. На следующий день он действительно не пришёл. И через день тоже. Я знал, что так будет, но пустующий прилавок оказался для меня ударом. Я так успел привыкнуть к тому, что в семь часов вечера Поттер оказывался здесь, а в четверть двенадцатого приходил в лабораторию… Я так успел привыкнуть к разговорам едва ли не до рассвета, к его сонным глазам, к тихим смешкам в ответ на моё ворчание: «Немедленно отправляйся в постель». Наше вынужденное общение, часы которого я словно у кого-то крал, вдруг показалось мне ужасно, почти жизненно, необходимым. И я рассердился на себя. И ринулся в лабораторию. Покупателей не было, а даже если бы и были, я едва ли нашёл бы в себе сегодня силы на любезность. Я попытался было сварить зелье, но оно свернулось на дне котла вязкой жижей. У меня всё валилось из рук. Это было так глупо, так неразумно – переживать из-за ссоры с Поттером. Думать о том, что он и впрямь, должно быть, отправился к Уизли. И скрипеть зубами. Гарри Поттер был молод, известен и привлекателен – пожелай он, и на место Джиневры выстроилась бы очередь желающих. А мне вот-вот должно было исполниться сорок. Я был на двадцать лет старше его – на целую жизнь. И при себе у меня не было ничего, кроме сальных волос, огромного носа и скверного характера. Больше, чем он жил вообще, я жил в одиночестве, и одиночество, уютный верный спутник, никогда не тяготило меня. До этого дня. Промаявшись до полуночи, я закрыл аптеку и аппарировал домой, но уснуть мне не удалось – я без конца ворочался на мятых простынях, и проигрывал в голове наш разговор, и корил себя за несдержанность. А потом наступило двадцать пятое. В этот день у меня почти не было клиентов: зашла только мучающаяся от болей в спине старуха, покупающая у меня одно и то же зелье. Неопрятная, с растрёпанными волосами, она всегда казалась мне чуточку сумасшедшей. – Спасибо, Северус, – проскрипела она, забирая зелье и отдавая мне деньги. – С Рождеством! Я не смог выдавить дежурное ответное поздравление. Старуха проковыляла к двери, опираясь на клюку, и я остался совсем один. Что мне было делать весь этот огромный нескончаемый день? Я закрыл аптеку, запер лабораторию, но, очутившись на улице, застыл в нерешительности. Лондон передо мной – весёлый снежный Лондон, полный красок и волшебства – показался мне чужим и неприветливым. Вам, верно, не знакомо это чувство: чувство абсолютной изоляции. И хорошо. Я шёл, продираясь сквозь толпы гуляющих, заполонившие Косой Переулок, шёл, позабыв о том, что могу аппарировать… Зачем-то я брёл до своего дома пешком, встречая Рождество. И когда оно наступило, я попросил у несуществующего Рождественского Духа, чтобы я Поттера разлюбил. Хотя мечта у меня была, конечно, не такая. На улице, кроме меня, не было никого, только горел свет во всех домах, и переливались гирлянды, и щекотали стёкла стоящие у самых окон ели. У меня дома не было ничего, кроме смятой постели и кружки с недопитым кофе. А на моём крыльце стоял Гарри Поттер. Замёрзший, нахохлившийся, как воробей, прячущий нижнюю половину лица в тёплый шарф. На его вихрастой макушке таял снег, и мокрые прядки облепили лицо. Увидев меня, он сделал несколько шагов. И сказал вдруг: – Я вообще-то давно хотел сказать вам, что я её не люблю. Я тогда, признаться, не сразу понял, о ком он говорит. А когда понял – рассердился. Повыше поднял ворот, потому что снежинки щекотали холодом шею, на всякий случай нащупал в кармане мантии палочку и сказал ему: – Поттер, я не психолог и не твой личный дневник. – Нет, – согласился он и осторожно сделал ещё шаг ко мне. А я подумал, что точно его прокляну, если он попробует выкинуть что-нибудь эдакое. А ещё – что он чертовски замёрз: губы у него были синеватые, а щёки красные. И мне захотелось накричать на него и сказать, что он идиот, на которого придётся переводить тонну Перечного зелья, и что только он мог умудриться во второй раз забыть о существовании Согревающих Чар. Но я ничего такого не сказал. Потому что он вдруг улыбнулся и прошептал: – Знаете, что я попросил у Духа? Я открыл было рот, чтобы заявить, что мне наплевать и что он может проваливать, но Поттер подошёл совсем близко, зачем-то опустил ладони мне на плечи и выдохнул: – Чтобы вы ответили. А потом поцеловал меня ледяными губами. Уже позже, когда мы, едва-едва согревшиеся, ввалились в прихожую моего дома, мне стало стыдно и за отсутствие украшений, и за то, что я сам – паршивый рождественский подарок. Но Гарри не слушал мои сбивчивые объяснения – он скользил ладонями по моей груди, торопясь расстегнуть пуговицы на сюртуке, сдавленно чертыхался, когда очередная не поддавалась озябшим пальцам, и вжимался горячим ртом в мою шею. Я пытался остановить его, поймать за запястья, встряхнуть и напомнить, кого он целует. Но Гарри мотал головой, не слушая меня, и твердил только: – Я хочу, хочу… И, когда уже дорвался до последней пуговицы, добавил, будто зная, что это меня добьёт: – Северус. Вы знаете, мистер… Сторм? Поправьте меня, если я ошибаюсь. Верно? Хорошо. Вы знаете, мистер Сторм, в моей жизни было много хорошего и ещё больше плохого. Я прожил восемьдесят пять зим – не так уж и плохо, верно? Но ни одна ни до, ни после той не стала счастливей, чем она. Надеюсь, того, что я рассказал вам, будет достаточно для вашей статьи, хотя и не понимаю, зачем вам писать об этом спустя столько лет. Как вы планируете назвать её? «Немного о любви»? Довольно банально, но в целом… Да. Прекрасное название, мистер Сторм. Если вам нетрудно, подайте мне, пожалуйста, платок – Гарри вот-вот вернётся, и я не хотел бы, чтобы он видел, как я расклеился.