Мой ласковый и нежный Тилль

Я ворочался на кровати, пытаясь справиться с раскаленным, как мне казалось, воздухом в спальне. Несколько минут назад я проснулся в поту, жадно вдыхая воздух и оглядывая комнату, проверяя ее на безопасность. Рита сладко спала в полусидящем положении, подложив за спину несколько подушек; эта ночь была совершенно спокойной и она заснула сразу же, не возмущаясь по поводу бессонницы и беспокойного малыша. Он весь день не выдавал себя, затуманив наше сознание своим тихим поведением. Рите вообще казалось, что она вот-вот родит, поэтому ребенок не спешит толкаться, хотя я и уверял ее, что все бывает как раз таки наоборот. Например, Неле такие танцы устраивала перед своим рождением, что ее мать в больницу попросилась за две недели до появления моей дочери. Но, может быть, у меня родится умиротворенный сын, Боже, не дай мне Тибетского монаха, ибо я еще не могу забыть позу лотоса Оливера и странные чаи с разными травами, которые пила Рита. Это же никак не скажется на малыше? А проснулся я из-за жуткого сна, точнее кошмара, который помню в мельчайших подробностях. Хорошо, что Рита спит и не станет сейчас расспрашивать меня о нем. И, в общем-то, если представить, то этот сон не представляет из себя настоящий ужас и отвращение, которое я постоянно испытывал, видя кошмары изощреннее. Я помню лишь картину. Одну картину. Пустая улица, окутанная туманом. На черном небе такая же пустота, черная бесконечность. Я чувствовал опустошенность и непонятный страх, ступая по мокрому асфальту. Обычно во снах не слышится запах или какой-то другой аромат, но я отчетливо помню, что улица пропахла тухлым мясом и жуткой вонью разлагающихся органов. Не знаю, куда вели меня мои ноги, но я набрел на главную дорогу, где на ее середине заметил небольшой мешок. Не хотел идти. Я не хотел идти. Но под дикий стук сердца я все же сделал шаг. Еще. Я почти приблизился, понимая, что тошнотворный запах доносится из мешка. Нужно было проснуться и повернуться на другой бок, улыбаясь другому сну; но я просто-напросто присел на колени, чтобы открыть грязный мешок, испачканный кровью и землей. Руки пропахли вонью, глаза моментально на секунду расширились от страха и я вовсе закрыл их, отворачиваясь от неприятного вида. В мешке лежал труп собаки, над которым долго и старательно издевались. Не хотел бы описывать это подробно. Упав от сильного порыва ветра на спину, я почувствовал, что лежу в луже. Крови. А вдалеке появился черный силуэт женщины. Туман сгущался еще больше, а я так лежал в луже крови пока не понял, что асфальт мокрый не от дождя... Силуэт приближался, и мне становилось сложно дышать. Я понял: чем ближе эта женщина, тем хуже становится мне. В глазах темнело, дышать было нечем. Удушливый и резкий запах убивал мое сознание. Но вдруг, оглядевшись, я наткнулся взглядом на нож. Он лежал рядом, сверкавший своей чистотой. Мне на секунду стало легче дышать, потому что мне на грудь запрыгнул маленький черный щенок, поскуливая, он глядел в мои глаза. После я привстал, крепче обнимая щенка, но голова закружилась еще сильнее, когда женский голос, такой сладкий и ровный прошептал: "Убей его". Тут я побледнел, когда беспрекословно подчинился голосу, взявшись за серебряную рукоятку ножа. "Или он, или ты", – повторял голос. А самочувствие тем временем скатилось к черту, для меня теперь и нож был непосильной ношей, которую я не мог удержать в руках. Сейчас бы в пору мне проснуться... Но я с болью в груди поднял нож над головой, приготовившись вонзить острое лезвие в животное по приказу голоса. Посмотрев в голубые глаза маленькому существу, я резко опустил руку с ножом... воткнув его в свое сердце. Помню разгоряченный, недовольный, полный гнева крик женщины, истерично вопящей слово нет. Но я бы не смог никогда этого сделать. Не смог убить невинного, чистого щенка. Так же я и поступил бы со своим ребенком, что случись; я бы отдал душу за его здоровье и счастливую жизнь. Но никогда бы не смог жить с мыслью, что моя душа спаслась, погубив при этом совершенно ни в чем неповинных. Вот я и проснулся в ужасающем состоянии, пытаясь отдышаться. Это не помогало, и я вышел на балкон, вдыхая прохладный ночной воздух августа. На шее так и висел оберег с фигуркой волка, но от этого не становилось легче. Думаю, что утром все прояснится и мне полегчает. Нужно лишь вновь заснуть. Утром Рита поразила меня своим радостным настроем на сегодняшний день. Услышав, как я приветствую маму, ребенок пнул ее, думаю, кулачком, как бы здороваясь со мной. Не спрашивая Риту, я в приподнятом настроении накормил ее завтраком. Все шло как никак лучше. В обеденное время я решил пригласить прогуляться по тихим улицам Берлина Риту, погода выдалась не слишком жаркой, в воздухе витала свежесть, какая бывает перед дождем, дул слабый ветерок. Вполне хороший день. Но все пошло не по плану. Совершенно не по плану. – Тилль, можно я откажусь от прогулки? – устало произнесла Рита, когда я озвучил свое предложение. – В чем дело? Что-то болит? – начал переживать я. Ох, мне только стало лучше после ночного кошмара. – Нет, – ответила она. – Я устаю часто. Носить под сердцем ребенка, знаешь ли, работенка не из легких. – Тогда чем займемся сегодня? – Я хочу съездить к доктору. Отвезешь? – Что за вопрос? Конечно. – Я присел рядом. – Неужели ты хочешь, чтобы я, имея при себе автомобиль, отправил тебя пешком в больницу? Неожиданно в моем кармане раздался телефонный звонок, и на дисплее отобразилось имя звонящего "Важный гусь Якоб Х". Я тяжко выдохнул, удивляясь его способностью ломать все мои планы. Рита поняла по моему лицу, что звонит продюсер, и отвернулась от меня, обнимая Хъюго, сидевшего на диване. Я ответил со спокойным голосом, чтобы на всякий случай не бесить Якоба и услышал по ту сторону дикий визг, перемешанный с хриплым криком: он наконец-то сорвал голос. Наш продюсер возмущался моим отсутствием и буйно выражал свое недовольство по поводу беременности Риты. Это, как он говорил, мешает мне продолжать выступления в группе. Хотелось бы хорошенько помять череп Якоба за такие слова, но я лишь недовольно отвечал ему, признаваясь, что неправ. За это он заставил меня сию же минуту катиться в студию, провести несколько пробных записей старых песен, не вошедших в альбом "Mutter". Видите ли, рядом с ним сидит важная шишка, которая может спонсировать наш новый альбом, и если я не приеду, то Rammstein потеряет этого лысого мужика. Состроив щенячьи глазки Рите, Господи, а то она не видела мои "щенячьи глазки" в облике немецкой овчарки, я объяснил ей всю сложившуюся ситуацию, и она предложила мне позвонить Альберту, пригласить его к нам домой, чтобы он отвез ее в нужное место. Вот только вопрос, а почему, собственно, моя персона? – Рита, твой отец приедет через несколько минут, – ответил я, поговорив с Альбертом. – Он сказал, что я бездушная скотина. И меня волнует только работа. – Хаха. – усмехнулась она. – Вот поэтому я и заставила тебя позвонить папе. Я тоже о тебе такого мнения. – Очень смешно, Ритулья. Повисла тишина. Рита, стараясь сохранить серьезное выражение лица, медленно повернулась ко мне, смотря в глаза. Да ее же сейчас на смех продерет. – Как ты меня назвал? – поинтересовалась она. – Р-и-т-у-л-я? – Ага. Давай: умри со смеху, но прежде скажи, я правильно переделал твое имя на уменьшительно-ласкательное? Рита вначале вообще не поняла, что я сказал. Пришлось объясниться проще: – Если бы тебя звали Катя, то я бы звал тебя Катюшей. А ты Рита. Так скажи мне, как тебя ласково называть? – Никак меня не называй. Рита я. – Да ладно. Я помню, как на автограф сессии одна русская фанатка назвала меня Тиллезавром. Это она меня с динозавром сравнила? Боже, я схожу с ума от русских имен. – Можешь звать меня Ритуля, – она улыбнулась. То есть я угадал и не произнес бурду непонятную?! От внезапного стука в дверь я чуть не свалился с пуфика в прихожей, зашнуровывая кроссовки. Рита стояла рядом, придерживая руками живот. Она всегда меня так провожала, стояла, прислонившись плечом к стене, иногда я жалел, что не могу взять ее с собой. – Я открою, – метнувшись к двери, сказала довольная Рита. – Ой. В квартиру зашла София, с интересом разглядывая Риту, следом ее взгляд коснулся и меня. – Разнесло тебя, однако, – спокойно произнесла София, вновь посмотрев на Риту. – Разнести меня может только на бензоколонке, когда я закурю. А ты все та же ведьма, которую забыли сжечь на костре в эпоху Средневековья? – Вот это отчеканила будущая мать моего ребенка. Хотя я знаю, что Рита может не только обидеть словом, но и хорошенько ударить. А сейчас она была похожа на разозленную волчицу, защищающую свой дом, семью. Но наглости Софьи не было предела: вот так вот заявиться ко мне домой? – Я думала, что ты красивее. Но вблизи серая мышь, – продолжала улыбаться Софья. В ее улыбке было что-то такое демоническое, злое, словно она что-то замышляла и теперь ждет не дождется, когда сможет осуществить свой план. – Ты со старшими так не разговаривай, малолетка. Я из России, мне плевать, кого бить. – Так! – решил вмешаться в их обмен любезностями я. – Успокойтесь. София, уйди с глаз долой. Уверяю, Рита реально может нанести травму. А ты, Рита, не забивай голову нашей гостьей. – Не забивать голову? Тилль, эта сучка мне ее чуть от тела не отделила! – Рита провела пальцем по шраму, который почти не был виден на шее, и злобно оскалилась. – Могу и тебе такой сделать, Софьюшка. – Заткнись, шавка. Я пришла сюда наконец поставить точку в этой истории. – Софья прошла в глубь квартиры. – Я обожаю хеппи-энды. Она достала из белой сумочки небольшую тряпичную куклу, на шее которой был повязан кусок ткани, принадлежащий... шарфу Риты; шарф, который она потеряла недавно в парке из-за сильного порыва ветра. – Не смей, – грубо, сжав кулаки, рыкнул я. – Или мне придется выбить из тебя дурь. Боюсь признать, что таит эта ведьма. – Я хочу помочь тебе, Тилль. Разве ты хочешь жить с шалавой, проводившей ночи в объятиях Вима? А? Забыл такого парнишку? Может, щенок внутри нее и не от тебя. – Вим? – опешил я. – А он здесь причем? – Повернувшись к Рите, я заметил, как она плачет, закрыв руками лицо. – Я не понимаю. Вдохнув побольше воздуха, она погладила живот и взглянула мне в глаза. – Эта тварь лжет, – прошептала дрожащая Рита. – Я не видела его почти год. – Он говорил, что получил огромное удовольствие, изнасиловав тебя, – ухмыльнулась София. – Что? – взявшись за сердце, выкрикнул я. – Этот ублюдок прикасался к тебе? – Рита, вытерев слезы, испугалась, когда я крикнул, и чуть не подпрыгнула от страха на месте. Она не осмелилась ответить мне, потупив взгляд. – Да что с ней говорить, – пискнула Софья. – Давай к делу, Тилль. Я хочу помочь тебе. Ты должен понять, что, родив ребенка, Рита погибнет. А твой младенец, переняв твои гены, станет уродом. Ты же не знал, что все это время был и псом. Всевидящая Ирина не до конца отчистила твою душу, не так ли? Казалось, что Софье доставляет удовольствие говорить такие кошмарные вещи. Я стоял в ступоре, не зная, что делать. Это был сущий ад, стоять и соединять в мыслях сегодняшний сон и слова Софии. – Что ты хочешь? – нервно сглотнув, прошипел я. Сзади меня стояла Рита, громко всхлипывая. – Помочь тебе, глупый. София произнесла короткую фразу на непонятном языке и надавила большим пальцем на живот кукле. На ней остались маленькие капельки крови; и в ту самую секунду мне захотелось вырвать свое сердце и навсегда забыться под землей: я не мог вынести дикий крик Риты, содрогаясь от безысходности. Я повернулся, чтобы посмотреть на нее и обреченно простонал, глядя, как мучается Рита, медленно опускаясь на пол. Одной рукой она придерживала живот, жадно глотая воздух. Еще секунда и Рита сидит на полу, пытаясь пересилить сильную, колющую боль внутри нее. Упав на колени, я приобнял ее за плечо, успокаивая словами, которые не слышал. Что говорил я? Может быть, я кричал? Ничего не помню, было жутко страшно осознавать это. – Все скоро закончится, – веселилась София, глядя на меня. Она отбросила куклу ко мне, и я проследил за ней, в ужасе закрыв глаза — белое платье Риты запачкалось в темно-алой крови. Как же громко кричала Рита, раздирая мое сердце на куски. Почему я не могу помочь ей?! Почему я даю ей насладиться пыткой Софии, слушая крики боли?! Глубоко вздохнув, я попытался не растерять свои силы и быстрыми шагами направился в сторону Софии. – Говори! Говори, как это остановить! Прекрати! Не дай ей умереть. Не дай умереть ребенку! Я сделаю все, что пожелаешь. – Ощутив на горящей щеке холодную слезу, я еще больше разозлился; теперь на самого себя. Почему я даю слабину? – Или он, или ты... – Голос до жути был похож на голос из моего сна. Мне не надо было объяснять подробно, что делать. Я, одурманенный криками Риты, взял из рук Софии тот самый нож с серебряной рукояткой. – Ты не сделаешь этого. Кишка у тебя тонка, – цинично улыбнулась София. – Ради любви еще и не такое сделаешь. Ты же знаешь, что такое любовь? – теперь настала моя очередь смеяться. Сам не понимал, почему смеюсь так просто и легко, словно высвобождая из себя все страхи и переживания. Я бредил, я чертовски бредил. – Уж лучше свое сердце вырежу и обменяю на жизнь своего ребенка, чем буду всю жизнь гнобить себя за то, что позволил смерти забрать моих любимых... – Нет. Не делай этого, Тилль, – задыхаясь от собственной боли, молила Рита. – Я не выдержу не надо... – Я люблю тебя. Люблю своего ребенка. Прости. Я больше не мог смотреть на нее и, отвернувшись, под громкий вопль Риты взглянул в глаза Софии. Последний раз улыбнулся и приставил лезвие к горлу... Не ожидал, что будет так больно... Перед тем как упасть, я увидел лишь Софью, которая, справляясь с отвращением, отвернулась, закрыв глаза. Крики постепенно заглушались, в глазах темнело; боль окутала мое тело, я больше не могу это терпеть.

***

На спокойной водной глади плыл белый кораблик, сделанный из белоснежной бумаги, исписанной черными чернилами. Солнце ожигало теплый морской воздух, медленно скрываясь на кровавом горизонте; розовое небо постепенно чернело, под громкий крик чаек, пожилой мужчина поднял вверх кисть и, простояв так несколько минут, окунул ее в краску. Легким движением он провел кистью по бумаге, закрепленной на мольберте, породив на листке угасающий закат. Но что-то не понравилось ему, и он устало выдохнул. Всматриваясь в картину, мужчина задумчиво разглядывал ее, поглаживая свою седую бороду. Недовольно пыхтя, он открыл коробку с пастелью и взял оттуда оранжевый мелок. Снова проведя полосу по горизонту на листке, он отбросил пастель, растирая пальцем краску. Но все равно мужчина не получил желаемого результата. Как же ему наконец закончить этот рисунок, если он не художник? Его перо — это стихи и рассказы. Он вдруг услышал позади шаги и повернулся на звук. Из глаз сразу же полились крупные слезинки, скатываясь вниз по подбородку и капая на рубашку, испачканную акварелью. – Тилль? – удивился он, не веря своим глазам. – Что ты здесь делаешь? – Я нечаянно умер, – ответил мужчина, слабо улыбнувшись. – А ты все также дерзишь мне, сынок. – Лучше бы обнял меня. Нет сил больше скрывать, как я скучал. – Тилль прошел ближе к отцу, крепко обняв его. – Тебя сбила машина? – продолжал отец, разглядывая своего сына. – Или того... в постели, – рассмеялся он. – Я умер? – на мгновенье опешил Тилль. – Знаешь, я лишь пожертвовал собой, защищая свою семью. Теперь я обрел вечный покой. Но я не жалею. – Мужчина внимательно начал рассматривать рисунок, прищурив взгляд. – А ты видел себя в зеркало? – вдруг спросил Вернер, достав из кармана маленькое зеркальце. – Что со мной? Я постарел? – Нет. Выглядишь как в день моей смерти. Скажу честно, таким ты нравишься мне больше. Еще не пропитал свое тело алкоголем и наркотой. – Ты полегче, папа, – съязвил Тилль. – Мне еще с тобой вечность сидеть тут. – С какой это стати? Нужен ты мне тут! – развел руками Вернер. Взяв кисть, он продолжил творить под тихий шум прибоя. – Я что, в ад попаду? – насторожился Тилль, снова прервав блаженную тишину. – А кто тебя пустит? Иди, посмотри на мой рисунок. Чего не хватает? Я не могу воспроизвести точный цвет на бумаге — такой же, как и на небе. – Возьми лиловую пастель. Скрась ею этот угол листка. – Тилль показал на правый уголок листка. – И здесь. – А попробуй ты, – отходя на шаг назад, произнес его отец. Тилль, взяв кусочек пастели, сделал все, что от него требовалось, вообще не понимая, почему он это делает. Он не художник. Его перо — это стихи и рассказы. – Идеально, – ахнул от неожиданности Вернер. – А теперь ступай вон. Ты еще нужен им. – Кому? – Иногда мне кажется, что ты не мой сын, – начал ворчать отец. – Что же, не хочешь вернуться к жизни? – Но как? Я убил себя. С такой раной не выжить. – И я вновь задаю себе тот же вопрос: ты мой сын? Тилль, слушал ли ты внимательно слова Софии? Нет? Мне повторить? Ирина не до конца отчистила твою душу. Ты убил не себя, ты убил зверя внутри себя. Так что, я не позволю тебе остаться здесь. Уходи. Ты помог мне, я помогу тебе. Не желаю с тобой разговаривать. – Ты все так же скептично ко мне настроен? – удивился Тилль. – Нет, ты дубовая голова! Я люблю тебя. Но ты же знаешь, что с покойниками разговаривать нельзя. Не суди меня строго. Я вас всех люблю. А теперь прощай. И не смей заявляться ко мне раньше восьмидесяти лет! А то утоплю в море! "Даже смерть не изменила характер моего отца", – подумал Тилль, выслушав Вернера. Мужчина, вдохнув побольше морского воздуха, опустил взгляд, повинуясь отцу, закрыл глаза. И тут его окатило холодом, и сильный удар в грудь заставил его распахнуть глаза, увидев перед собой больничную палату. *** POV Till – Очнулся! Мать ее! Это чудо, такое невозможно! – ликовал Рихард, подходя ближе ко мне. Стоп. Рихард? Что он делает здесь? Почему мне так плохо? Где София и лужи крови? Голова кружилась, болели суставы. Свет от лампы ослеплял меня. Сущий ад. Шум непонятный в ушах, белые стены палаты. Черт, я жив! Я попытался сказать что-то, но челюсть не слушалась меня. Пришлось молча разглядывать радующегося Круспе. – Тилль. Ты везунчик. Тилль. Ты такое пропустил. – Рита, – кое-как промямлил я, сомневаясь, что скакун по помещению меня понял. – Лежи. Ты еще слаб. Поправляйся, – заботливо повторял он. Да черт тебя подери, я не могу спокойно лежать, не зная, что с моей Ритой! Я выжил, а это может означать, что она нет. Резко привстав с кровати, я напугал не только Рихарда, но и себя, одарив тело адской болью, от которой потерял сознание. Проснулся я в другой палате, уже вполне чувствуя свое тело и кончики пальцев. Оглядев помещение, я наткнулся на спящего Рихарда, удобно расположившегося на кресле. Шторы на окне были широко распахнуты и солнечные лучи в полной мере освещали палату, нагревая пол. Я встал с кровати, на секунду почувствовав головокружение и давление в висках, но все моментально прошло; я сделал несколько шагов вперед. Да, действительно, пол нагрелся. Я ж босой. – Эй, – сонно пробурчал Рихард, открыв свои очи. – Куда это ты направился? Немедленно ложись в кровать. – Где Рита, медсестра-гитаристка? – немного грубовато поинтересовался я. – На восьмом этаже. С ней все в порядке. – А я на каком этаже покоюсь? – На шестом. – Хм, поднимусь-ка на лифте. – Я решительно направился к выходу, а следом за мной поплелся обеспокоенный Рихард, пытаясь придержать, но я отмахивался от него. Коридор был пуст и никто не смотрел на сумасшедшего в белой футболке, которая жесть как мала, и мешковатых штанах такого же белого цвета, который направлялся к своей возлюбленной. Если я сейчас же не попаду к ней, то убью приставучего Рихарда железным стулом. – Да погоди, Тилль, – кричал Круспе, – к ней нельзя. Она слаба. Спит. Отдыхает. Набирается сил. Как тебе еще объяснить? – А ребенок жив? С моим сыном все в порядке? – немного успокоился я, отходя дальше от лифта. Но Рихард вдруг широко улыбнулся и, прикрыв рот ладонью, начал истерично смеяться, глубоко вдыхая воздух. Я вообще этого не понял и, рассердившись, прижал Рихарда к стенке, изрядно помяв его воротник. – Тварь, что тебя так рассмешило? Что не так с ребенком? – Я убеждал себя не бить его, но это не слишком-то и удавалось. – Тилль. Тут такое дело... Ребенок здоров. К счастью, во время того ужаса, когда ты распорол себе горло, в квартиру ворвался Альберт Краус. У мужика сердце каменное, я бы не осилил такую жуткую картину. Будущий зять в луже крови мертвый лежит. Дочь задыхается в лужи крови. Везде кровь... Только вот София довольная. Теперь довольная в психушке сидит. – Что. С моим. Сыном! – рявкнул я. Позже эти гадкие подробности. – Ой, прости. – Рихард подавил еще один смешок. – Тилль у тебя дочь родилась. Опять. – Как дочь? – Не унывай. Нам с Марго УЗИ вообще показало близнецов. Родился сын. Но ничего. Попробуешь еще. На моем лице застыла улыбка, в голове крутились бессмысленные фразы, которые хотели вырваться наружу, но уж лучше не пытаться их озвучить. Место общественное, могут не понять. И я решил утихомирить бурю эмоций в себе, отправившись обратно в палату, но, прямиком заходя за угол, столкнулся с моим лечащим врачом и позже выслушивал его негативные отзывы по поводу прогулок по больнице в таком виде, да еще после такой тяжелой раны. Если честно я не понимал, почему выжил и возможно ли такое? Отчетливо вспоминая весь вечер, последний момент с Софией, я понимал, что чувствовал лишь жгучую боль, а дальше — смерть, но я мгновенно открыл глаза, уже очутившись в больнице, а, судя по календарю, я лежал в отключке здесь целых три дня. Но зато все хорошо закончилось, и София лежит на больничной койке психиатрической больницы. Что же, вот это и есть настоящий хеппи-энд. Вот только ближе к полуночи, когда я почти засыпал, в голову пришла мысль о Виме. Этот мальчишка, наверное, бессмертный, раз позволил себе притронуться к Рите. Клянусь, я найду его и поговорю с ним, пускай и не буду никогда касаться этой темы с Ритой. Надо бы объяснить пареньку, что вести себя так неподобающе просто нельзя; а уж я-то его найду, из под земли достану. На следующее утро все знали, что у меня родилась дочь, хотя об этом фанаты прознали еще раньше, когда я был в бессознательном состоянии. Но теперь, читая свежий номер газеты, которую мне принес Рихард, я убеждался, что журналисты падлы еще те, мешающие мне спокойно жить. Да моей дочери уже имя придумали. Сами. Без меня. Здорово! А Рита об этом знает? – Рихард, а сейчас мне можно к Рите? – спросил я своего друга, отключающего телефон. Я удивляюсь, почему он навещает меня, а не родные? Я никому не нужен, что ли? А он, словно прочитав мои переживания, ехидно улыбнулся и сказал: – Скучно одному лежать? Никто не приходит, да?! – Нарвешься сейчас, – выругался я, обижаясь на хорошее настроение Круспе. – Да, ладно. Что поделать, если очередь из Линдеманнов и Краусов толпится на восьмом этаже. У тебя скучно, а там веселье продолжается, еще чуть-чуть и Альберт прямо в коридоре отмечать рождение внучки будет. Кстати, твоя дочь на тебя похожа. – И чем же? – все еще обижаясь, но с невозможностью скрыть улыбки, произнес я. – Орет как резаная. – Я могу пойти к ней? А то, кажется, становлюсь плохим отцом: все, все видели мою дочь, а я нет. Когда мы отправлялись к Рите, и я выглядел вполне прилично ежели вчерашним днем, Рихард решил добавить: – Но не у каждого отцы горло распарывают. – По-моему, кто-то хочет в табло? – Ты где таких слов понабрался? – усмехнулся мой друг. – Рита научила, общаясь с грубыми хамами. – О, круто. Не подкинешь несколько фраз, а то нам соседи слишком буйные попались. – Не сейчас, Рихард, не сейчас. – Я, похлопав его по плечу, посмотрел на дверь палаты, в которой лежала Рита и, постучав несколько раз, зашел внутрь. Она сразу же одарила меня своей улыбкой, осмотрев с головы до ног. Не смотря на ранний час, Рита была бодра и свежа, мое сердце забилось еще быстрее и тучные, серые больничные стены не могли порушить моего чувства. Чувство облегчения и необъяснимой радости за счастье, которое так украшает Риту, оно обуяло мной. Я, улыбаясь как безголовый идиот, присел с ней рядом; не в силах сдержаться, прикоснулся губами к ее, целуя с нескрываемым желанием. Она обняла меня и почему-то улыбалась, с каждой накатывающейся волной страсти пыталась подавить в себе смех. И тут до меня донесся знакомый до жути кашель. Испуганно повернувшись, я наткнулся взглядом на Альберта, довольно распластавшегося на кресле. Ах, все ясно, Рита решила меня со свету изжить при помощи гнева ее отца. – Сделаем вид, что этого не было, – произнес он, глядя на свои наручные часы. – Тилль, а мы же еще с тобой не пили за здоровья ребенка. – Алкоголики, – выдохнула Рита, сев на кровати. – Вам бутылки не хватило за здоровье моего ребенка месяца три назад? – Так это за внука, – выпалил Альберт. – А у меня внучка. – Железная логика, – кивнув головой, произнесла Рита. – Я думала, что в Германии не злоупотребляют алкоголем. – Бред. – Точно, – подтвердил слова Альберта я. – Наглая ложь. – Хорошо, алкоголики, может, вы имя ребенку придумаете?..

*** Четыре года спустя.

Погода радовала с каждой секундой, одаряя людей в парке города Лейпцига лучами яркого летнего солнца, а ведь сегодняшняя ночь пугала маленьких детей проливным дождем и постоянными ударами грома. Зато утро выдалось свежим, пахнущим мокрой травой и чистотой; и горячий удушающий воздух не мешал дышать полной грудью, полностью исчезнув после ливня. Около небольшого искусственного водоема, спрятанного за большими деревьями и огромной старой ивой, расположились скамейки, где можно было отдохнуть после продолжительной ходьбы и поразиться завораживающему виду прозрачной воды, на которой спокойно плавали белые лебеди, а если и хорошо присмотреться в глубь пруда, то можно было увидеть цветных красивых японских карпов. Я неторопливо шел по дорожке, направляясь к скамейке, где сидели Рита и Ирина, увлеченно о чем-то беседуя. Издалека я заметил двух близнецов. Карл и Свен пытались накормить кусочками хлеба заевшихся лебедей и рыб, еще немного и сонный Карл клюнет носом в эту самую водную гладь. Но его настроение поднялось, когда он заметил меня и идущую рядом Астрид. Ну как идущую? Заботливый папа держал дочь за руку, таща к матери. Она сегодня упрямилась и не хотела идти на встречу с ее обожаемыми братьями, пытаясь мне все утро что-то сказать, но маячившая все это время в квартире Рита мешала ей, и Асти шептала мне, что расскажет важную новость вечером перед сном. А сейчас смеющаяся над моим рассказом дочь, хвасталась мне, что выучила русский счет. – МААМАА! – прогорланила она, увидев сидящую на скамейке Риту. Вот это она кричит, все бабушки крестятся, когда слышат ее вопли. – Пойдем быстрее. – Теперь Астрид тащила меня к Рите, с уже загоревшимися от желания поиграть с ребятами глазами, цвет которых достался от меня. Это радует. Но эти рыжие кудри, каждый день заплетаемые в длинную косу, немного развращают фантазию журналистов, им же не объяснишь, что моя жена такая же рыжеволосая бестия? Прибыв наконец в пункт назначения, я проследил за дочерью, которая уже успела поставить щелбан довольному Свену. – Доброе утро, точнее день, Ирина, – поздоровался я с похорошевшей Ирой. – А с тобою виделись, – съязвил я, садясь вплотную рядом с Ритой. – Какой ты грубый, – обиделась она. – А грубый умеет делать так... – Взяв ее за скулы, я притянул к себе и поцеловал. В глазах метнулось желание, но оно сразу же сменилось пощечиной. Ах, да, тут дети. Зато я знаю, что меня будет ждать сегодня ночью, Астрид ведь пожелала переночевать у бабушки. – Я больше не могу молчать! – произнесла запыхавшаяся Асти, подбежав к нам. Ее щеки разрумянились, а сама она постоянно косилась на Хъюго. – Мы это знаем, – улыбнулась Рита, усаживая на руки дочь. – Да нет же. Я хотела это папе сказать. Но Хъюго сказал, что ты тоже знаешь об этом. На моем лице мелькнула тревога. Переглянувшись с Ритой, я спокойно сказал: – Наша собака не говорит. – Да, знаю я, пап. Но я могу слышать их мысли. Собаки тоже думают. Теперь Ирина ошарашено глянула на нас, и тут я понял, что София, ведьма такая, была права насчет генов — мой ребенок разговаривает с собаками. Хъюго оживился и сел напротив нас, хрипло гавкнув что-то Астрид...