What have I become? My sweetest friend Everyone I know Goes away in the end
Как бы я ни старалась ступать тихо, каждый шаг все равно отдается гулким эхом от стен комнаты. Без привычной, успокаивающей тяжести Люсиль на плече я чувствую себя уязвимой, слабой, как никогда прежде. Крадущаяся из углов темнота поглощает очертания предметов, ведет за собой длинные белые тени — они теснятся вплотную, холодят кожу промозглыми касаниями. Последние шаги даются с трудом. Я опускаюсь на колени перед сидящим у стены мужчиной. Глаза его закрыты и кажется, что он просто дремлет. Даже здесь, в фантомном танце зловещих теней вокруг нас я отчаянно цепляюсь за мгновения покоя, которые могу испытывать только рядом с ним. Я отвожу с его лба прядь чуть влажных от испарины волос, всматриваюсь в изгиб темных ресниц. Слова, которые всегда тлели между нами застревают в горле и слишком сокровенные, чтобы произносить вслух, трепещут в груди, там, где ревниво осело «Не отпускать. Мой. Вместе». «Ниган», — тихо зову я, но тени вокруг нас шипят в яростном исступлении. «Я здесь, с тобой», — я не отвожу от него глаз, смотрю только на него — он всегда будет моим ориентиром, четко настроенным вектором, который ведет меня сквозь сумрак, пепел и кровь. Я смотрю на него, когда первобытный страх превращает все чувства в мерзкое нечто, которое скребет вдоль позвоночника и хваткой впивается в шею. «Нет, милая, — произносит он, сметая все мои глупые, ничтожные надежды, — ты теперь одна». «Почему?» — пытаюсь прохрипеть я, но горло перехватывает. Я знаю. Я уже знаю. Он открывает глаза и темную радужку затягивает молочно-белой пеленой. «Потому что ты меня убила». Солнце, пробиваясь сквозь мутное оконное стекло под потолком, оставляет на стене тусклые островки света. Я ненавижу моменты пробуждения, когда сознание вяло течет в потоке бессвязных образов, а после приходит понимание, что ты в настоящем, в гребаном настоящем, убежать из которого можно только самым трусливым способом. Пружины убогой раскладушки надрывно скрипят, когда я сворачиваюсь в клубок, обхватив колени руками. И хочется скулить, чтобы заглушить сводящий с ума надрывный стук, с которым сердце упрямо гонит кровь, поддерживая во мне жизнь. Воспоминания возникают так отчетливо — нигде от них не спрятаться — они кружат в вихре потускневшими, грязно-желтыми страницами прошлого и падают у моих ног, истерзанные временем. Мне кажется, это было так давно… уставший голос и тепло плеча рядом с моим, искры от костра стремятся ввысь к звездам, чей холодный свет продолжал безмолвно сопровождать нас. Я могла часами вглядываться в бесконечность неба над нами, восхищаясь этой бескорыстной привилегией звезд дарить нам свет, будучи давно погибшими. Это было так правильно: жить моментом, не думать о завтрашнем дне, взращивать в себе надежду, что когда-нибудь все будет хорошо — мы непременно верили, что достойны этого, что нам не придется проживать сотни жизней, вымаливая прощение за то, кем мы стали. Когда-то давно я услышала выражение, которое занозой засело в памяти: «некоторые люди предначертаны нам судьбой, как пуля или гвоздь на дороге». Ниган всегда был предназначенной для меня «пулей». Моим избавлением и моим спасением. Он пророс так глубоко, что безболезненно вырвать его из себя шансов не было. И он ушел, не оставляя мне выбора. Воспоминания истончаются и тлеют на ветру, словно пепел. Мне привычно принимать этот гнетущий тлен сдохших надежд. В разрушенных уголках моего сознания нет места теплу костра — только пробирающий до костей холод. Здесь мрачными давящими громадами нависают надо мной обгоревшие стволы сосен, а я стою у края огромной ямы, центр которой пульсирует, словно сердцевина гигантского организма. Оттуда лезут жуткие твари с темными провалами глаз и длинными тощими лапами. Пространство заполняют гомон и лязг челюстей. Я без оружия и нет рядом того, кто дал бы мне веру сражаться. Мы сами выбираем, какими нам стоять на пороге смерти. И мне хочется верить, что мы с Ниганом были бы равными.***
Тишину нарушает скрежет металлической двери. Поначалу я металась по своему убежищу-склепу, готовая биться до последней капли крови, а сейчас лишь равнодушно слушаю шаги позади себя. Поступь визитера успела запомниться. Он приходил дважды: врачебный халат, усталое лицо. Я нервно дергаю плечом, будто пытаясь сбросить с себя его взгляд. Не оборачиваюсь, даже когда слышу скрип ножек стула возле своего ложа. «Ты молодец… хорошо держишься. Я знаю, что не имею права на эти слова, и они никак не оправдывают все это… Просто знай, что здесь у тебя есть шанс. Он будет…», — голос невыразителен ровно настолько, чтобы не задумываться о мотивах и принципах его обладателя. Конечно, это обманка, но почему-то сейчас, — по прошествии стольких дней, когда я существовала одним лишь желанием сдохнуть, этот монолог странно успокаивает. В интонациях незнакомца проскальзывает что-то, что я назвала бы скорбным смирением, и все же они полны простых человеческих эмоций. Непривычно и странно. Стул вновь скрипит, как если бы сидящий чуть наклонился вперед, пытаясь увидеть мое лицо. Идиот, если думает, что я не в состоянии вцепиться ему в глотку. Я поворачиваюсь, готовая встретить его взгляд, и замираю. Внезапный, как вспышка, насыщенный цвет его джемпера сбивает с толку. Я зависаю на этом оттенке синего — редком, почти забытом цвете в нынешнем мире грязи и крови. Серо-синий. Сизый. Кобальтовый. На ум приходит еще одно определение: васильковый… Я на мгновение прикрываю глаза. Что ж, вызывающе пялиться не получится. «Нужна здоровой для опытов?» — собственный голос кажется чужим, а последующий за ним смешок незнакомца — как будто удивленным. «Назову это пресловутой врачебной этикой», — он опускает локти на колени. — Я не провожу опыты на неинфицированных, от донорства с твоей группой крови толку мало да и тебе она больше нужна», — его взгляд блуждает по моему лицу. (Я догадываюсь, что выгляжу хреново, спасибо, можешь не орать об этом своим взглядом, мудак). «Ты типа Роберта Невилла?» «У меня нет собаки, — неловко шутит он и после паузы добавляет: — И оборудования не хватает», — кажется, он хочет сказать что-то еще, но мой очередной вопрос ломает наконец всю эту видимость нормальности происходящего: «Зачем ты приходишь?» Он отвечает не сразу, и услышанное мне не нравится. «Тогда в лазарете ты была единственной, кто просил о смерти. Мне это знакомо». Почему-то только сейчас я вспоминаю, что видела его в тот первый день… И именно его я тогда ненавидела особенно сильно. Я делаю глубокий вдох и перевожу взгляд в потолок. Ебучая карма. Не сунься мы с Ниганом в ту больницу — ничего этого не было бы. «Все мы кого-то потеряли, — будто мысли читает. Вот только от этого не легче. Мне так тошно, что орать хочется. — Просто… — он замолкает. Мы оба знаем — слов никогда не будет достаточно. И мне плевать на его историю, как и он никогда не узнает мою. — Ладно». Да. Ладно. Незнакомец уходит, и я остаюсь на растерзание собственными мыслями. Когда-то, кажется, будто вечность назад, я представляла свою судьбу — одинокий путь самурая со своим собственным кодексом чести. Но я не учла, как невыносимо больно будет терять того, кто стал дороже свободы. И можно биться в истерике и посылать все к черту, но в этом нет смысла, никакого смысла, если твоя никчемная жизнь, твоя жалкая правда корчатся в агонии. Ниган. Этот безумный мир учит терять близких, но забывает подсказать, как жить с этим дальше. Все мы смиренны перед временем — только оно всегда одерживает верх. Я вновь ищу смысл в этом бесконечном хаосе, но один вопрос не дает покоя: «Может, я недостаточно боролась?» … Держу пари вы сейчас думаете, какого хуя происходит? Полностью с вами согласна. Я каждый день задаю себе этот вопрос. Он назрел намного раньше, но затерялся в череде бесконечного дерьма под названием «жизнь». Ладно, я сильно затянула это вступление, так отчаянно не желая возвращаться в тот момент из прошлого. Придется, знаю. Вы ведь помните, на чем мы остановились? Тогда погнали.***
Ниган притягивает меня к себе, и на короткий момент наши лбы соприкасаются. «Мы оба выберемся», — я вкладываю в голос всю уверенность, исключаю сомнение, страх, нежность — такую, которая бывает перед прощанием. Ничего не закончится. Не так и не сегодня. «Не вздумай попасться им. Не вздумай… Только у меня есть право тебя прикончить». «Только у тебя», — соглашаюсь я, хотя по правде мне хочется сказать ему совсем другое. Губы по привычке повторяют путь его шрама на скуле — единственная ласка, которую я могу себе позволить. Еще бы хоть на минуту… Я поднимаюсь и больше на него не смотрю. Мой тренер по растяжке однажды сказала, что когда дышишь глубоко и ровно, организм воспроизводит состояние спокойного безмятежного сна, тем самым позволяя мышцам быстрее адаптироваться к дискомфорту. Так вот, все это херня. О покое мой организм уже давненько не слышал. Да и вся концентрация уходит на то, чтобы не сорваться с высоты пятнадцати футов. Ближайшее окно закрыто — да, я догадывалась, что легко не будет. Попасть внутрь получится только через дверь, а коридор кишит голодными зомбаками. Нужно продолжать поиски. И быстро. Найду все необходимое: бинты, антисептики, антибиотики и сразу к Нигану, а потом придумаем, как дальше. Через несколько дней он восстановится — он всегда говорил, что на нем заживает как на собаке, еще будет донимать меня усмешками, что я вела себя, как размазня, и мы оба забудем об отчаянии в его глазах. Мне просто нужно вытащить его. И впредь мы будем осторожнее и умнее. Мы будем. Я повторяю это про себя, когда ботинки скользят по оконному водоотливу. Путь до другого окна дается труднее: оно приоткрыто, но чтобы пробраться внутрь приходится повозиться. Два лабораторных шкафа кто-то опустошил до меня. Я выругиваюсь, злясь на себя за потраченное впустую время. Не впадать в отчаяние… Главное не впадать в отчаяние. Проще сказать, чем сделать, но как бы то ни было, нужно двигаться дальше. Повезет в следующем месте. Я уже возвращаюсь к окну, когда что-то на границе слуха внезапно врывается в сознание, заставляя замереть на месте. Волна тошнотворного страха поднимается к горлу. Я подхожу вплотную к закрытой двери и приникаю ухом к холодной гладкой поверхности. В приглушенном реве толпы различим новый звук — повторяющийся с разной частотой и интервалом стук — как если бы самая озлобленная и опасная тварь упрямо билась в дверь, чувствуя Нигана. «Вы его не получите», — я прикрываю глаза, ведя короткую немую борьбу со своими демонами. Моя рука ложится на ручку двери, и болезненная неопределенность испаряется. …Звучит эгоистично, но лучше всего, когда в такие моменты позади спина друга (под «такими» я, конечно, подразумеваю моменты полнейшего пиздеца). Ужасно, как отчаяние порой лишает поступки здравого смысла. Я не думала, что их так много… Люсиль дерется отчаянно — она такая сильная — моя девочка, но держать ее одной рукой тяжело. Я едва успеваю отбиться от самой резвой пятерки мертвецов, а меня уже окружают плотным кольцом. Когда Люсиль теряется под десятками ног и до нее уже не дотянуться, мне остается только нож. И на каждый мой удар им я получаю такой же острый, как ножевая рана, укус. Сколько нужно мгновений до того, как я умру от болевого шока?.. Надо мной уже нет даже клочка светло-серого больничного потолка. Я чувствую боль от челюстей и ногтей, рвущих кожу снова и снова, и снова. Бывает ли смерть страшнее?.. Короткий выдох и мир снова сжимается до размера комнаты. Сердце колотится так громко, что кажется, будто мертвецы за дверью услышат его горячую пульсацию. Холодный хром дверной ручки больше не ощущается под пальцами, зато рукоять Люсиль сжата так крепко, что рука начинает неметь. «Черта с два, уроды. Мы выберемся». Мне необходима эта вера. Она ведет меня вперед, отбрасывая панику и множественные «если», ведет к другому окну, в приоткрытую дверь и дальше — по длинному коридору. Это место не раз пытались зачистить и будь прокляты разбросанные повсюду пустые гильзы, что попадают под ботинки. Рев толпы здесь слышен отдаленно, но моя возня рано или поздно привлечет внимание. Я прокручиваю в голове алгоритм экстренного отступления, и он ожидаемо херовый. Палаты в этой части коридора почти все распахнуты настежь. Я спешно осматриваю каждую, ненавидя собственный страх, который то и дело вынуждает следить за дверью. За время, что здесь не было людей, валяющиеся повсюду трупы успели иссохнуть, но затхлая вонь пропитала все вокруг. Мне не везет — я не нахожу ничего из необходимых вещей. А потом, цитируя Дедпула, «дело накрывается пушным зверьком колоссальных размеров», и я бегу: по коридору, и налево — через холл — там преследующая меня толпа активно пополняется, дальше — в первую подвернувшуюся дверь, к лестнице. Последний пролет я перепрыгиваю, сдирая ладони и колени, но этот маневр стоит пары выигранных секунд. И снова коридоры и двери. Подсознательно я понимаю, что мне нужно будет повторить путь в обратном направлении, но я не в состоянии запоминать и анализировать. Остается только примитивный страх, который обнажает животные инстинкты и гонит вперед. Удача все же благоволит мне, а фора в несколько секунд ведет к свету. Буквально. Солнечный свет бьет в глаза, дезориентирует на несколько мгновений. Запасный выход на высоте футов десяти должен быть оснащен лестницей, но его, очевидно, использовали для сброса убитых. От неудачного приземления ноет все тело. Я с трудом отталкиваюсь от завернутых в окровавленные простыни трупов и, оступаясь, сваливаю в сторону, на относительно ровное пространство. Мертвецы кишащей массой падают из окна друг на друга. Им не нужно отвлекаться на боль. На меня уже нацелены десятки оскаленных челюстей. Самые проворные ублюдки вскакивают сразу, и я начинаю с них. Их много. Их охренеть как много. В отдалении слышится крик, и обрушившаяся на меня волна облегчения срабатывает, как укол адреналина в сердце. «Ниган», — выдыхаю я. С этого расстояния я не могу его слышать, но он что-то кричит из окна, отвлекая внимание на себя. Как же не хватает его рядом. Сука. Сука. Сука. Я вынуждена отступать. Роскоши выжидать подходящего момента, чтобы вернуться к Нигану, у меня нет, и я судорожно обдумываю другой план спасения. Здесь тонна трупов, замотанных в тряпки. Мне бы пару минут, а уже потом, в больничной палате, мы свяжем что-то типа веревки. Большая часть мертвяков вывалила на улицу, значит коридоры относительно чисты. Останется сделать забег в обратную сторону. Идея хлипкая, но я ставлю пятьдесят процентов на успех. А иначе — какой смысл бороться? Нигана в окне я больше не вижу. «Тише, тише, — стараюсь выровнять дыхание. — Он просто опустился на пол. Он просто бережет силы». Ну, а мне нужно стараться за двоих. Мертвецов все больше, они наступают полукругом, выныривают из углов больничных построек, лезут отовсюду, и мой ступор отбирает крупицы надежды… Все окончательно идет по пизде, когда я запираю саму себя в ловушке. Неизвестно для чего была оборудована эта часть больничной территории, но узкий решетчатый блок не больше грузового лифта не дает мертвецам дотянуться до меня, ну, а мне — не оставляет шанса выбраться. Люсиль, вся покрытая ошметками плоти, продолжает бросаться вперед, царапать и рвать мертвую плоть, пока я окончательно не выбиваюсь из сил. Десятки рук тянутся сквозь прутья: они хватают воздух перед моим лицом, скребут ногтями по полу. Я сползаю спиной по стене и опускаюсь на корточки. Не так. Пожалуйста. Только не так. Боль в груди сжимает внутренности. Я знаю, что она будет со мной до последнего вздоха — единственное подтверждение, что я еще жива. Я ору от этой боли и отчаяния, но мой крик — лишь шепот в аду… Поначалу я не принимаю возникший звук: он кажется частью этого безумия. Лишь долгие мгновения спустя он отзывается во мне поражающей чужеродностью. Разорванная плоть мертвецов разлетается в стороны, а я заваливаюсь на бок и прикрываю голову руками в надежде, что меня не зацепит автоматной очередью. От наступившей тишины звенит в ушах. За прутьями моей клетки — развороченное месиво кишащих конечностей. Чавкающий звук и скрежет по металлу. Пара ног в грубых военных ботинках и голос, от которого по загривку будто раскаленным железом проводят. Я привыкла доверять инстинктам, и голос незнакомца мне совсем, совсем не нравится. «Твою-ю мать, я думал они сюда псину загнали, но что ты за тварь такая?» Я дергаюсь вперед, и нож наотмашь расчерчивает сероватую кожу его шеи багровым стежком. С рук мне это, конечно, не сходит. Откуда-то сбоку в скулу ударяется кулак, и я готова отключиться, если бы не другая острая боль, когда мне выкручивают руку и дергают вверх за волосы. «Молись, чтобы он выжил, сука», — шипит мне в лицо еще один, и в этот момент я понимаю, что я в полном дерьме. Все, что происходит дальше — будто через призму кошмара. И нет выхода. Будет только хуже. Когда я уже не пытаюсь сопротивляться, я умоляю: «Пожалуйста. Там еще один человек. Пожалуйста, он не заражен…» Запястья стягивает пластиковый браслет. Другой, как поводок, щелкает на шее, и меня тащат к стоящим у ворот машинам. Не знаю, сколько меня везут куда-то — сознание меркнет и возвращается вспышками. У меня даже пошевелиться не получается, не говоря о том, чтобы выбраться из-под брошенного на меня брезента. Лицо жжет от заливающего его пота и крови. Нельзя сдохнуть. Нельзя. Нужно убить всех до единого. Иначе Ниган… Дальше — короткая вспышка света и темнота коридоров. Низкие давящие потолки и болезненно яркий свет люминесцентных ламп. «Свежее мясо, док…» Меня привязывают ремнями к больничной кровати. Мои крики переходят в хрип. Воздуха не хватает: я отчаянно хватаю его, кашляя и захлебываясь. «Бешеная, чтоб ее…» «Я не вижу укусов…» «Ну так блять осмотри ее. Она почти заглохла…» Человек во врачебном халате отстраненно набирает шприц. «Пожалуйста, — хриплю я ему. — Убей меня». В сером пронзительном взгляде мелькает вспышка жалости, и это распаляет такую волну ненависти, что я дергаюсь со всей яростью и отчаянием… Короткая боль в плече, и мое сознание меркнет, как по щелчку тумблера. Меня уносит в бесконечные дали, по краю разума, в круговорот воспоминаний, света и тьмы. Гул деревьев над моей головой, поток воздуха в открытое окно и шум мотора, голос Нигана. Костер, чужаки, страх смерти, разлетающееся стекло и рев мертвецов, рука Нигана тянет меня в сторону, его улыбка, спина упирается в стену, и он прижимается ко мне… Темнота, и Ниган на полу больничной комнаты, его последние слова, которые я никак не могу вспомнить… Я стараюсь изо всех сил. Я ему обещала… Он остался так далеко… Он и Люсиль — брошенная, не сумевшая нас спасти.