Бойтесь своих желаний

Первым делом поплинтухала, конечно, в полицейское управление. Народищу там было! Шум, гам – похлеще, чем тогда, когда мадам Бо убили. Я и на улице постояла понаблюдала, и под окнами, и около крыльца, в конце концов даже решилась пройтись и позаглядывать по кабинетам. Хотя, по правде говоря, «решилась пройтись» - это слишком официально. Прошмыгнула мышкой, позаглядывая краем глаза в щелки да в замочные скважины. Никого! Ни Аннушки, ни ее любимого Якова Платоновича. Зато Уваков распоясался, похлеще, чем в фильме: зычный начальственный голос, усищами как таракан шевелит, глазищами сверкает! Даже полицмейстера застращал. Подождала еще, потом побродила по улицам, потом опять вернулась к полиции. Ведь должны, обязательно должны были они найти, если не Штольмана, то Анну. И вдруг, уже впотьмах, я увидела, как на коляске подъезжает представительный такой господин. Прямо кожей почувствовалась исходящая от него начальственная энергия и уверенность. «Варфоломеев, как пить дать – Варфоломеев! А-а-а, была ни была!» И я стремглав бросилась к нему, что чуть под копыта лошади не угодила: - Ваше превосходительство! Прошу вас, уделите мне несколько минут. Он задержался на секунду, внимательно оглядывая меня и одновременно протягивая руку куда-то вглубь коляски. - Кто вы, мадемуазель? Что вам нужно? И тут, на мое счастье, я вижу за его широкой спиной маленькую фигурку моей Ани. Это ей он протягивал руку, чтобы помочь спуститься с подножки экипажа. На осунувшемся ее личике отразилось крайнее удивление, но все же хорошее воспитание не дало нарушить приличия: - Позвольте вам представить нашу родственницу Анну. Гостит в нашем доме. – представила она меня. Взгляд Варфоломеева сразу из колючего стал внимательным и очень любезным. - Анна Викторовна, - обратился он к Анне, - голубушка, вы проходите в кабинет Якова Платоновича, я тоже присоединюсь там к вам, через несколько минут, только выслушаю вашу родственницу. - Так, Анна, - он развернулся ко мне всем корпусом, - простите, не имею чести знать вашего отчества… - Владимировна, - услужливо подсказала я. - Анна Владимировна, - он уважительно склонил голову, - слушаю вас внимательно. Как я понимаю, ваше сообщение не предназначено для чужих ушей, поэтому давайте лучше поговорим здесь, хоть и на морозе, но не опасаясь огласки ваших сведений раньше времени. Я старательно, не упуская ни одной детали, рассказала ему все, что увидела по убийству князя, по поведению Элис и Лассаля, по их разговору между собой. Во время моего рассказа Варфоломеев только головой покачивал «так, так», но я чувствовала, что ничего нового я ему не рассказала, ничем не удивила. А только уверила в тех догадках, которые ему и самому приходили в голову. Эту мысль подтвердили и его слова, когда он меня дослушал: - Благодарю вас, Анна Владимировна, только прошу вас в дальнейшем держать ваше сообщение в глубокой тайне и ни одной душе его не рассказывать. Подождите госпожу Миронову здесь, не заходя в помещение полиции, чтобы не дезавуировать вашего инкогнито. Анну Викторовну я пришлю сюда к вам, только скажу ей несколько слов. А я так мечтала зайти в помещение и хоть немного согреться! Но, слова его, хоть и любезные, но прозвучали почище приказа – не ослушаешься. Ждать пришлось, хоть и недолго, но все равно чувствительно. Анна вышла из дверей бледная и измученная. Я подхватила ее под руку и потащила: - Пойдем, скорее домой. Она, откуда только силы взялись, вырвала у меня локоть: - Нет, мне в гостиницу. - Анечка, - взмолилась я, - дома все извелись, волнуются. Пойдем! - Я должна забрать свои вещи, - она стояла на своем. - Прасковью за вещами пришлем. Дай твою руку, - я взяла ее ледяные пальцы, - ты вон замерзла. - У меня дело в гостинице. Я должна там кое-что забрать. Ох, да, про папку, - будь она неладна, - я и забыла. - Ладно, пошли, - согласилась я, - я тебе помогу. Она упрямо сдвинула брови и отрицательно качнула головой: - Нет, я сама соберусь, а ты подожди меня около. Опять! Опять ждать на морозе! Да, когда же это кончится! У всех тайны да секреты, а я уже с полным правом могу Снегурочку играть. Но посмотрев на мою подругу, вовремя осеклась, такая печать безысходного горя лежала на ее лице. - Анечка, - решилась я все же не послушать Варфоломеева и рассказать ей все, что узнала про Лассаля и Элис, – я видела, как Жан убил Разумовского, что при этом присутствовала Элис, я точно знаю, что Штольмана там не было. Но мой рассказ она выслушала совершенно безучастно. Только головой покачала: - То-то мне Жан сказал «в каждом несчастье ищите женщину» … - Анечка, на то он и француз, чтобы у него везде были шерше ля фам. Эту фразу в романе Дюма любил повторять какой-то парижский сыщик. - Нет, это римский поэт Ювенал, его любит цитировать папа: «Едва ли найдется тяжба, в которой причиной ссоры не была бы женщина». Мне не оставалось ничего другого, как молча признать превосходство прежнего образования. А тут и гостиница нарисовалась. Я обреченно продолжила привычное ожидание на улице, пока Анна не вышла из дверей с большим чемоданом. Наверное, если бы я страшно не замерзла, а Анна не была так подавлена, мы добрались до дома Мироновых быстрее. Но теперь мы ползли со скоростью черепах, размышляя каждая о своем, и наши думы были похожи на телегу, нагруженную до верху камнями. В прихожей я ее оставила, потому что вся семья бросилась хлопотать вокруг нас, но мне было уже ни до чего: голова раскалывалась, горло саднило, а в глаза как песку насыпали. Еле-еле добралась до кровати и, не имея сил даже раздеться, провалилась в тяжелый полусон-полузабытье. На самом деле, я потом даже рада была, что заболела, потому что не переживала вместе с семьей тех самых тяжелых предрождественских дней, пока, наконец, не нашелся наш драгоценный Яков Платонович. Да никуда он не подевался! Как часто бывает в нашей жизни, когда волнуешься, тревожишься, тебе мерещатся во всей красе все и всяческие несчастья – ничего страшного на самом деле не происходит. А вот действительно серьезные неприятности и горести сваливаются на твою голову именно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь. Причина отсутствия в те дни Штольмана в Затонске оказалась самая банальная: ему пришло сообщение, что его брат приезжает из-за границы. И он поспешил к нему на встречу, отлично понимая, что в том будет прекрасная возможность потянуть время и на немного исчезнуть до приезда Варфоломеева в Затонск, предоставив последнему с высоты его статуса и положения разобраться с шашнями Увакова, потому как никому даже в голову не приходило всерьез подозревать Якова Платоновича в смерти князя. Все козни и злоба были шиты белыми нитками. Встретил и вернулся. Предложение сделал. Все честь по чести: и у Анечки, и у родителей руки просил. И день венчания был назначен на ближайшее воскресенье после святок. От так. И тут уж весь дом наполнился счастьем: веселым беззаботным смехом, музыкой звучащих дуэтом флейты и фортепиано, молодыми звонкими голосами, запахами Рождества и еловых ветвей, занесенных с мороза. А я даже рада была, что болею и не участвую в этих радостных хлопотах. Только Прасковья принесет рождественских угощений, да Анечка забежит да расскажет, что нового на сегодня: куда, к кому они с ЯП идут, что обсуждают, о чем разговаривают. Смотреть на ее восторженное личико, слушать ликующие ноты в ее голосе было сплошное удовольствие. У меня внутри, на удивление, все циники, пессимисты да скептики, как воды в рот набрали – никто даже не питюкал! Только все мы ею любовались. А уж каким в этой суматохе был Штольман, я ее даже не спрашивала. Внутреннее зрение мне и так все подробно рисовало: улыбка, взгляд, руки… Гнала я эти картины, как могла. Только ночью во сне мне с ними сладу не было, поэтому ночь стала моим самым-самым, самым главным, самым страшным врагом. Но все равно, я потихоньку-помаленьку, но выздоровела. Как-то утром я сидела в глубоком вольтеровском кресле в столовой в уголке у окна, спрятавшись ото всех за выставленными Прасковьей «поближе к свету» огромными фикусами и павловскими лимонами, которые разрослись в этом доме с невероятной силой, как будто изображая из себя африканские джунгли. Смотрела на улицу, кутаясь в пуховый платок, так как дуло из этого окна, несмотря на двойные рамы и ватные валики вдоль всего подоконника, совершенно безбожно. Мысли мои были тоскливые и тревожные. Вот Аня выходит замуж. Оставаться в их доме я не могу, потому как кто я им? Уйти с Аней в их с Яковом Платоновичем дом тоже, как здесь говорят, «не комильфо». Попросить у Ани рекомендаций и пойти работать учительницей? Я совсем не знаю гимназическую программу. Куда ни кинь – всюду клин… Мда… В другом конце комнаты скрипнула дверь, раздались шаги, зазвенела посуда. Люди рассаживались вокруг стола, продолжая прерванный разговор. Я сжалась в кресло еще сильнее, чтобы меня не заметили за его высокой спинкой. - Уж как мы о вас беспокоились, пока вы не объявились живы и здоровы, Яков Платонович, теперь я могу сказать. - Могу себе представить, Мария Тимофеевна. - Ведь из застенка сбежали! - Ну, не сбежал, а ушел. Да и не был тот застенок настоящим застенком, если из него так просто было уйти. - А если бы полковник Варфоломеев не приехал так вовремя? - Нет я ждал его приезда со дня на день. События принимали уже критический оборот. - Критический? Это вы, о чем? – в разговор вступил неторопливый баритон Виктора Ивановича. Голос Штольмана задал вопрос: - А не почувствовали ли вы, господа, что уж больно много было криминальных, скажем так, происшествий в городе. И с каждым днем эти случаи случались все чаще? - Я думала, в этом я виновата… - ну, кто бы сомневался! Наша Анечка, как всегда, чувствует за всех ответственность. - Дорогая моя! – Мгновенное молчание, и я затылком почувствовала, как ЯП взял ее пальцы в свои и поцеловал. - Ты была только особой, человеком, чьи неординарные способности, так сказать, содействовали тому, что все эти происшествия все-таки в итоге раскрывались. Но люди, которые устраивали всю эту вакханалию смертей очень рассчитывали на то, что большинство трагических происшествий в Затонске так останутся нераскрытыми. Что обязательно неотвратимо вызовет недовольство петербургского начальства и отстранение меня от службы. Полковник Варфоломеев, по чьему заданию я и приехал в сюда, предупреждал меня о таком развороте событий. - Да, к этому все шло, - согласился голос Виктора Ивановича, а потом он задал и меня волновавший вопрос, - но зачем, кому было нужно вас дискредитировать? - Меня должны были снять с должности и отправить в отставку. Без должности меня бы ничего больше не держало в Затонске, я бы уехал и больше не мешал… Куда бы он уехал, Штольман не успел произнести, потому как его перебил встревоженный Анечкин голосок: - А я? - Душа моя, - быстро же вы, Яков Платонович, освоили дядюшкин лексикончик! Еще бы добавить «Аннет» и будет второй Пётр Иванович. Вот уж не думала, что этот железный человек может произносить слова с такой нежностью. – Душа моя, они никак не могли вносить тебя в свои планы. - Почему? – вместе Анной задала этот вопрос и я. Но она и сама вдруг, рассмеявшись, предположила вполне жизненно оправданный ответ. – Ну, конечно, Нина Аркадьевна даже в голову меня не могла брать. Кто я перед ней? Недалекая провинциальная барышня. Тут я, забывшись, в негодовании вскочила ноги, чуть не уронив на пол в пылу негодования свое укрытие: - Вовсе ты не недалекая, а умная и хорошо образованная, а этой Нине Аркадьевне до тебя как до Луны… Рванувшись от кресла через фикусные (или фикусовые?) заросли, я неожиданно оказалась перед столом с расположившимся за ним обществом. И сразу почувствовала всю неуместность своей горячности. Ну, хорошо, забудем про грохот, который произвело все-таки опрокинувшиеся кресло, но весь мой до чрезвычайности домашний вид, растрепанная прическа, никак не сопрягались с элегантными господами, сидевшими за накрытым к вечернему чаю столом. Эх, лучше бы мне продолжать прятаться! Мария Тимофеевна, глядя мне в глаза с укоризной, любезно представила меня сидевшей рядом с ней незнакомый мне пожилой даме: - - Позвольте вам представить, наша родственница, тоже Анна, гостит у нас в Затонске. Анечка, - взгляд, хоть и не уменьшил укоризны, но стал чуть более мягким, - зачем ты встала с постели? - Вы больны? – дама тоже решила мне посочувствовать. «Ага! Причем на всю голову. - быстро откликнулся мой любимый внутренний циник. – А что, не видно?» - Простите мне мой чрезвычайно домашний вид, - мое лицо горело от стыда, и я не знала куда деть глаза, - я не ожидала встретить незнакомых. «Ну, да! А знакомые к твоим выходкам давно привыкли,» - продолжал язвить и насмехаться внутренний голос. - Мария Тимофеевна, представьте заодно и меня вашей родственнице… Стул, за спинку которого я судорожно ухватилась, чтобы не свалиться, отодвинулся, и человек, за чьей роскошной шевелюрой я пробовала спрятаться, приподнялся и развернулся ко мне лицом… Земля окончательно ушла у меня из-под ног… В полуобморочном состоянии я продолжала сжимать спасительную спинку. Прямо мне в душу глядели такие знакомые, такие любимые глаза. Сине-зеленый огонь прожигал в моей черепушке огромную воронку. И в эту воронку улетали в безоглядную даль все остатки мыслей… Преодолевая шум в ушах, я старалась сосредоточиться, но тщетно! Откуда-то как будто издалека доносились голоса. Анечки: - Аня, познакомься: это младший брат Якова, Дмитрий Платонович. Самого этого Дмитрия Платоновича: - Позвольте предложить вам стул... – И вдруг совсем едва слышно , - Прошу вашу руку… Прасковьи: - Садитесь, барышня, я вам чаю налью. Марии Тимофеевны: - Анечка, вам плохо? Вы побледнели… А я, замерев и не дыша, все смотрела, все не могла оторвать своего взгляда от этих глаз. Этих сказочных, этих чудных, этих прекрасных глаз. Глаз, которые возвращали надежду, возвращали мою жизнь, … возвращали мне самой мою душу… Именно в этот момент я поняла, не просто почему ветер времен занес меня, вернее помог мне попасть в эти, столь желанные мне обстоятельства, к этим таким дорогим и уже родным мне людям, но и зачем, зачем это произошло. У вас было когда-нибудь такое состояние, что вот только что какое-то ваше жгучее желание было совершенно недоступно, нереально, недостижимо, и, чтобы не впасть в черное отчаяние, вы старательно подавляли его, замуровывали в самые-самые далекие тайники души, возводили стены запретов и ограничений. И вдруг что-то происходит, случается, и все-все разворачивается совсем в другую сторону: вы совершенно неожиданно видите перед собой возможность получить то, что так страстно хотели. Стены запретов рушатся, разлетаются в прах, и перед вашим внутренним взором расстилается безбрежное поле возможностей. Какое же охватывает душу облегчение, окрыление, эйфория от открывшихся перспектив. Моя дорогая бабуля старательно молчала о своих родственниках, но я все-таки составила кое-какое суждение из, мелькавших тут и там, упоминаний и недомолвок. Я знала, что кое-кто сгинул во время большевистского террора и последующих сталинских репрессий. А уж какой кристальной честности и патриотизма были эти люди, я сначала догадывалась, а теперь наблюдала воочию. Иногда я пробовала представить всю степень трагедии, которая накрыла как черная туча этих людей: еще живых, но изувеченных безжалостными побоями и издевательствами над самыми святыми движениями своих душ. Что они передумали, когда ждали своего последнего дня, последнего часа, последнего мгновения. Они заботящиеся всегда прежде всего о благе своей ненаглядной родины, а потом уже о благе или интересах своих близких. О себе самих они вообще никогда не думали… Какие их были мысли? Сокрушались ли они о своих благодушных мечтах? Ненавидели своих мучителей? Или покорно ждали выстрела? Что они говорили друг другу? И вот теперь я знала. Знала твердо и нерушимо. Что вот с этими людьми. С этими, которые сидят за этим столом ничего такого не случиться. Я, которая перенеслась сюда из будущего и ведала, что нас всех ждет, что ждет нашу страну и ее народ, этого не допущу. Я не смогу остановить революцию, войну и гражданскую бойню. Но я смогу оградить этих людей от их самых трагичных последствий. Силой своего знания будущего я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы оградить и защитить их. И я уже весело и благодарно посмотрела в сине-зеленые глаза и вложила руку в протянутую ладонь со словами: «Согласна».