Пепел эскизов и клубничный ликёр

      «И неужели было так необходимо сделать этот дурацкий мастер-класс в подземелье? — вздыхая, думал Антон, спускаясь по ступенькам и касаясь ладонью влажных стен. — Зря всё-таки Дима заставил меня идти сюда. „Это же известный художник, он редко проводит мастер-классы и конференции, как же здорово, что мне удалось выбить место для тебя“ — тьфу, Димка, чёрт бы тебя побрал!». На самом деле, у Антона сегодня было неважное настроение, да и погода где-то теперь уже наверху заставляла тосковать — ох уж эти весенние московские дожди! На самом деле, Антон понимал — сегодня важный день, как и все дни, когда он знакомился с известными художниками и дизайнерами Москвы, когда посещал выставки и мероприятия, заводил полезные знакомства. Дима научил его улыбаться мягко и фальшиво, говорить приятным голосом приятные вещи и втираться в доверие ко всем и ко всякому — такая вот жизнь была у начинающих художников столицы! Антон привык, Антон был даже рад и доволен собой, потому что за его спиной были несколько удачных выставок его творчества в стиле сюрреализма — в стиле позабытом и уже обесцененном. Это, кстати говоря, снова надоумил его Дима — взяться за что-нибудь забытое, но тонкое, уже вылетевшее из головы людей, но красочное и роскошное. Тогда они оба были ещё только выпускниками университетов: один — с факультета пиара и рекламы, а другой — с факультета живописи и изящных искусств. Осознав, что из них может получиться неплохой дуэт, они решили объединить свои усилия на пути к славе. Слава доставалась нелёгким путём. Например, приходилось в дождь и слякоть спускаться к каким-то полоумным зазнавшимся художниками по кривым ступеням и пару часов слушать их, видеть их лоснящиеся, самодовольные рожи и изумляться их толщине. Затем обходными путями добиваться у них хотя бы пару словечек, юркать между толпами, здороваясь со знакомыми, перебрасываться контактами с незнакомцами, которых отметит Дима, и, наконец, возвращаться под вечер в свою тёмную, отделанную кирпичом квартиру-студию.       Антон тяжко вздохнул и толкнул массивную дверь. Ничего нового сегодняшний день не обещал; разве что ещё парочку новых знакомых, которые в далёком будущем придут к нему на выставку и хорошенько заплатят за вход. Впрочем, не так уж и плохо.       В помещении было шумно и ярко, Антон даже изумился и слегка прищурился — никогда не ожидаешь, что где-то в подземелье может находиться такой источник света. Бежевые кирпичные стены, в нишах массивные ароматизированные лампы, мягкие софы алого цвета, аквамариновый потолок с яркой подсветкой, сделанные под бронзу скульптуры по периметру, на стенах монохромные зарисовки зданий и городов, людей и их судеб. Антон не удивлялся подобному, ведь бывал в таких местах часто, но сейчас почему-то лишь напряжённо вдохнул и замер прямо на пороге. Люди столпились в центре зала рядом с длинным столом для фуршета и потягивали игристое шампанское, звонко смеясь и обсуждая автора с его картинами. Антон чувствовал себя здесь уютно и органично, как дома, хотя гомон людей сбивал с нужного настроя. Это место напоминало больше одну из комнат французских дворцов, чем обычное московское подземелье с мастер-классом очередного манипулятора, но, надо заметить, манипулятора со вкусом. Антон уже невольно проникся симпатией к этому человеку, хотя, конечно, надо признаться — бархат и позолота оказались лишь приятным фоном того, что зародилось здесь спонтанно и дерзко, как мазок красок импрессиониста.       Антон подобрался к столу, поздоровался со знакомыми художниками и дизайнерами, перекинулся парами фраз с незнакомцами, которых ему представляли, дружелюбно поддержал беседу о новомодном веянии скрывать своё имя в тайне, сказав, что это лишь элемент пиара, не больше, и, наконец, сумел пригубить шипучее шампанское. Dolce Vita, с тонким привкусом вишни и клубники, совершенно приятное и не першащее в горле. Пока Антон наслаждался тягучей ностальгией о своих поездках за границу, на небольшом подобии сцены в середине зала неожиданно появился мужчина, и вся толпа тут же притихла, сменив смелую громкость на таинственный шёпот. Зал осветился ещё лучше — словно в унисон сиянию этого взошедшего мужчины, на потолке зажглись дополнительные лампочки: кажется, за роскошью зала и аппетитностью фуршета многие позабыли, что пришли на мастер-класс, и всё же для рисования понадобится много яркого света. Антон немного пригляделся к мужчине, пока тот приветствовал публику, ведь Дима прожужжал про него все уши. Не только он — все вокруг рьяно обсуждали этого художника, его работы и его тайны. Вроде, это он скрывает своё настоящее имя и работает под псевдонимом… «Пьер» или «Перси»? Это стало неважно, когда Антон незаметно попал в белоснежно-обманчивые сети обаяния этого человека…       Он был достаточно красив и, что главное, приятен для художника, организовавшего мастер-класс. Его возраст колебался между тридцатью и тридцатью пятью — для художника самый чудесный возраст, когда собственная техника становится устойчивой, стиль — неповторимым, а слава вокруг крепчает и приносит свои плоды, казавшиеся в начале пути только мнимыми, но громыхающими фейерверками. Его описание было бы самым скучнейшим на свете: высокий, тёмные волосы, голубые глаза, чёрные брюки в обтяжку, чёрная футболка с разноцветными геометрическими фигурами. Антон не любил эти дурацкие книжки, где герои — как анкеты, только говорящие, и перед внутренним взором возникают одинаковые лица с разным цветом волос, глаз, с разной одеждой. Антон любил, когда так: сладкая, почти медовая улыбка, на удивление искренняя (потому что Антон слишком хорошо опознавал её), взгляд настоящего нарцисса, обводящего всех вокруг лишь украдкой, с намёком на интерес, усмешку и снисхождение. В лице чувствовалась какая-то особая, тонкая подвижность, в которую щедро подмешали очарование и даже шарм; движения плавно гармонировали с его словами, а его слова — со сладостью улыбки. Он был таким обаятельным и смелым, что у Антона на мгновение перехватило дыхание — после упитанных противных негодяев этот казался, может, негодяем ещё большим, но хотя бы приятным и ослепительным.       Наконец, каждый уселся перед собственным мольбертом с листами и набором с водорастворимым графитом, чёрными карандашами, акварельными карандашами для скетчей, цветными, угольными, а ещё с точилкой и ластиком — словом, со всем, что требуется для хорошей графики. Антон успел занять место не слишком близкое к сцене — первые ряда три заняли вдохновлённые мастером и искусством красивые девицы с ярко напомаженными губами и дорогими колье. Впрочем, видно и слышно было хорошо и отсюда — и Антон на удивление цельно погрузился в процесс, хотя графику не слишком жаловал, только лишь для набросков и черновиков, но не более, потому что считал — искусство в живой, яркой краске, единственно способной передать все оттенки наших эмоций и нашей жизни. Но, следуя советам его — Перси или Пьера, он плавно выводил серые угольные линии первых этюдов, незамысловатых и пока что мало похожих на цельное произведение. Начиналось всё как всегда с простого: отключите свой внутренний голос, противно стонущий о сложности или о примитивности графики, и просто позвольте рукам выводить то, что хочется, ведь все произведения искусства — у нас в голове. Антон слышал это тысячу раз, и в тысячу первый уже не вызывало удивление, когда карандаш в пальцах обрисовывал монохромные силуэты завянувших цветов… Однако Антон никогда не испытывал такого увлечения на мастер-классах по чуждому ему стилю рисования; сейчас, заворожённый мягким, магнетическим голосом художника, он ощущал себя кем-то не менее значимым, чем гуру чёрно-белых карандашных рисунков. Художник постепенно взял его сознание под свою неограниченную, но красивую власть и позволял его внутреннему цензу смягчить правила и выпускать на волю всё больше спрятанных миров и сюжетов…       Художник иногда давал им готовые примеры, изображая их на своём листе, а иногда отправлял их разум в поток импровизации и тогда ходил по рядам, с интересом заглядывая в мольберты и кратко говоря свои комментарии. С его приближением гомон вокруг стихал, и каждый ждал его реакции, словно ребёнок — новогоднего подарка, которого явно заслужил; все — от мала до велика — слишком втянулись в эту игру, придуманную неким художником из великолепного подземелья.       Антон рисовал цветы, растущие на фонарном столбе, когда художник добрался до него; задание было вновь импровизационное, но с оговоркой, что в картине должно сочетаться несочетаемое, но в чём-то родственное друг другу. Антон не знал пока толком, как объяснить нарисованное, но то, что он овладел графикой в достаточной степени, уже не могло не радовать. Художника удалось заметить не сразу — он зашёл откуда-то сбоку и сейчас внимательно смотрел на его эскиз. Антон был в общем равнодушен в такие моменты, когда ходил на тренинги и мастера обращали на него своё внимание, ведь не ждал похвалы — он не юный маратель холстов, впрочем, как и критики, если данный стиль его мало интересовал. Но сейчас… Антон смутно понимал себя, но, ощущая взгляд художника, он готов был поклясться, что тот смотрел не на его лист, а… Антон не знал, почему, но его охватило трепетное опьянение, и рука слегка задрожала. У художника был чувственный, ощутимый взгляд, и приятные разряды тока проходили по всему телу. Слишком властный человек, оцепенело думал Антон, чувствуя его приближение; больше того — слишком властный и чертовски обаятельный. Гремучая смесь качеств, воспаляющая в других людях лишь неразумные порывы и жертвы.       — Задумка оригинальна… Не уверен, что понял её так, как нужно. Если не сложно, расскажешь? — голос сладкий, но не переслащённый; на вкус больше как малиновый ликёр, чем как карамель. Антон повернулся к художнику; мягкий вопрошающе-изучающий взгляд, а улыбка колючая, но тёплая. Спохватившись, художник тут же добавил: — Если не против, сразу перейдём на «ты». Кажется, мы сегодня так и не познакомились толком. Надеюсь, ты знаешь, что меня зовут Пьер.       — Это же ненастоящее имя. Псевдоним, — Антон не думал, что хорошая идея — говорить сейчас дерзко и насмешливо, но это прикрытие чужими иностранными именами своего творчества не нравилось ему от слова совсем. Пьер лишь продолжал улыбаться тонко и искренне, и Антон жалел о сказанном, потому что в мире искусства как раз такие улыбки — самая редкая картина.       — Скорее, псевдоним, ставший настоящим именем. Я уже долгое время работаю так… Как зовут тебя? — Антон ответил не раздумывая — никогда не любил в себе эту черту характера; импульсивность, наскоро взятая из подросткового возраста, когда Антон понял, что пора перепрыгивать из детства во взрослость, и сделал какой-то неловкий, шаткий прыжок.       — Если ты — Пьер, тогда я Клод. Под стать сегодняшней атмосфере и твоему подземелью, — отчеканил Антон спокойно, но напористо, как будто вновь хотел доказать недоказуемое. Он улыбнулся Пьеру, а тот расхохотался — негромко и грациозно, до сих пор ужасающе искренне.       — Пусть будет так, Клод! — ответил он, успокоившись, и кивнул, показав, что всё и впрямь в порядке. — Что насчёт рисунка? Как фонарь и цветы на нём… связаны? — в одном мгновение взгляд Пьера стал вдумчивым и меланхоличным, одна рука согнулась в локте, ладонь другой он прижал к подбородку — наверное, как-то так выглядел этот человек, когда начинал творить. Антон в какой-то момент совершенно потерял ту шаткую нить, связывающую фонари и цветы, пока снова не сплёл её, окунувшись в аквамариновый отблеск глаз Пьера.       — Общее между ними… кажется, жизнь, внутренняя энергия, тепло. Не знаю, как описать. Фонарь даёт свет, надежду тем, кто идёт в темноте внизу. А цветы каким-то странным образом растут сверху, давая улыбку и надежду тем, кто видит их из окна своего дома. Кажется, плохо объяснил, но что-то такое двигало мной, когда я придумывал это, — Антон знал: есть такие глаза, в которых мысли и эмоции тонут, но есть такие, из-за которых мысли становятся цветными вольными птицами, а эмоции — лишь безумными бликами. Когда он говорил, он чувствовал себя именно так. Человек, имя которого было не Пьер, умел окунаться в чужие души больше положенного. Это и настораживало, и изумляло.       — Я понял… — Пьер кивнул, и его лицо наполнилось проникновенным выражением. Он не врал, и Антон с каким-то облегчением улыбнулся ему, потому что, в сущности, этот человек вызывал в нём больше симпатии, чем антипатии. В любом случае, на одном псевдониме свет клином не сошёлся.       — У тебя хорошо получается, Клод! В каком стиле ты рисуешь обычно? — Антон ответил и с удовлетворением заметил на лице Пьера страстную заинтересованность. — Как необычно! Было бы занимательно посмотреть на твои работы…       Антон ещё в самом начале понял, что потерпел фиаско: Пьеру достаточно лишь слегка узнать о нём, через знакомых или стиль картин, и настоящее имя станет известным, а этот наскоро выдуманный псевдоним превратится в неумелый обрубок импульсивности Антона Шастуна. Впрочем, какая ему разница? Их общение ограничится сегодняшним днём; их дороги разойдутся так же скоро, как тучи в ветреную погоду. Антон не знал, почему так думал, просто чувствовал, что такие люди, подобные многоликому Пьеру, легки и равнодушны, как самые настоящие перелётные птицы. И таких можно и не дождаться, когда они закрывают за собой входную дверь квартиры…       Антон совсем углубился в мысли и творчество, так что забыл про слова Пьера и его желание посмотреть картины. Разговор замялся, но Пьер смотрел не смущённо, а лукаво и беззаботно; в противоречивость ситуации смутился Антон, и Пьер разбавил неловкую паузу:       — Я рад, что тренинг тебе действительно понравился. А не как обычно, — подмигнув ему, Пьер своей мягкой походкой довольного кота плавно удалился от него, и Антон улыбался, хотя и задавал себе вопрос: «Откуда ему известно, как было раньше?». Выдохнув, он решил, что кто-то просто слишком много выпендривается. И этому кому-то это даже было к лицу…       Во весь оставшийся тренинг Пьер к нему больше так и не подходил. Лишь откуда-нибудь издали смотрел на него ощутимо жгучим взглядом, и Антон иногда пересекался с ним своим взглядом, брошенным случайно через мольберт. Эти тягучие секунды отчаяния. Пьер только легко кивал ему и также беззаботно обращался к очередному человеку, с которым вёл беседу. Антон начинал угадывать, что же это за гремучая смесь самодовольства и хитрости. Такие люди попадались ему в жизни — но все вскользь и как бы между делом. Обычно у них нелёгкое прошлое и беззаботное настоящее, где они вольны и свободны, безответственны и легки на подъём. Сегодня Москва, завтра Париж, а послезавтра — Милан. Не то чтобы они были заядлыми путешественниками — их души были как кружащиеся на ветру листья, их постоянно уносило очередным потоком, и дом для них был нигде, а возможно, он был просто в самом стремлении куда-то двигаться. Сумасшедшие, обаятельные негодники. Антон улыбнулся. Как ни странно, имя Пьер слишком гармонировало с этим художником, и сложно было объяснить почему.       Под конец состоялся небольшой фуршет; довольные результатами, люди стянули свои холсты в трубочки в надежде похвастаться перед друзьями или просто повесить где-нибудь дома, а может, выбросить при первой же уборке своей комнаты как тусклый карандашный набросок. Антон так, кстати говоря, и делал. Но сегодня только крепче прижимал свои рисунки к себе и аккуратно следил за ними, чтобы ненароком кто-нибудь их не помял. Объяснял себе тем, что было бы жаль потраченного здесь времени, если бы он добрался до дома с измятыми листами, но какое к чёрту время, если буквально спиной ощущался взгляд Пьера, разговор с которым упорно не выходил из головы. Как и сам Пьер, магнетически привлекательный и чуткий. Антон убеждал, что это всё — лишь напыщенная декорация, что сам Пьер лжив и двуличен, играет свою благоденствующую роль, но сам лишь просто дурит людей, зарабатывая на этом деньги. Всё это — часть спланированного безумства. И ощущение собственной важности в мире чёрно-белых набросков — тоже… Антон встряхнул головой. Вся эта бархатная суматоха немного выбила его из себя; спокойно выдохнув, он бросил последний короткий взгляд в сторону Пьера и умолял Вселенную сделать так, чтобы после сегодняшнего мастер-класса Дима не рассказал ему, что с этим человеком просто обязательно завести плотное знакомство, ведь он — важная шишка в их шатком мире порочного искусства. Антон, конечно, умолял, но, кажется, всё сводилось именно к этому сценарию; слишком сильно бросались в глаза сумасшедшая популярность этого человека и его обаяние, пробирающее сладкой дрожью по всему телу.       Антон замешкался на выходе, потому что встретил своего давнего знакомого, и, так как выходить наружу, в дождливые, смазанные холсты улиц никому не хотелось, они проговорили внутри. Затем расстались — знакомый увидел своего знакомого и бесконечный круговорот пустых слов в природе продолжился дальше, вылетев за пределы красно-бархатного подземелья. Антон с раздражением понял, что остался один — даже самые верные фанатки уже скрылись за дверью, послав Пьеру целую тучу воздушных поцелуев, могущих вызвать разрушающей силы циклон. Антон быстро застегнул куртку, проклял своего безымянного знакомого и, схватив свои рисунки, направился к выходу. Пьер в этот момент, слава Богу, куда-то делся, видимо, пал жертвой тех самых воздушных поцелуев. Антон знал, что невежливо уходить, не попрощавшись, но не стал кричать через весь зал — как говорится, не буди лихо, пока оно тихо… Уже делая шаг в спасительную темень лестницы, Антон затылком ощутил, что это самое «лихо» проснулось и теперь пристально наблюдало за ним из своих богатых чертог.       — Послушай, Клод… — голос слегка взволнованный и немного запыхавшийся. — Кажется, я вспомнил тебя.       Антон повернулся и сделал два шага вниз по ступеням. Пьер, улыбаясь также сладко, но уже с меньшей искусственностью, приблизился к нему, озадаченно почёсывая голову.       — И? — Конечно, думал Антон, тогда вся эта минутная игра с Клодом только пустой звук. Зная лишь одно название картины или примерные сюжеты, да даже имея общих знакомых, можно даже особо не заморачиваясь узнать имя любого художника. Антон как-то сразу сник, осознав, что для Пьера он станет почти открытой книгой с банальным названием «Антон Шастун», в то время как Пьер для него так и останется мягким созвучием согласных, от которых веяло парижскими садами, круассанами и сияющей Эйфелевой башней.       — Картина «Девушка в поезде» твоя же, так? — Антон кивнул так неуверенно, словно и сам забыл, сколько бессонных ночей и нервозных дней провёл над ней. Девушка, которая отъезжала от перрона на поезде и смотрела на себя же саму, стоящую на платформе. Антон хотел сказать, что все мы стараемся убежать от самих же себя. Вопрос в том: получается ли? Навряд ли всегда.       — Я… был в восторге, увидев её. Не скажу, что суть до меня дошла сразу, но в твоём стиле есть что-то завораживающее. Тоскливое и вечное. Философское и простое. Настоящий сюрреализм, Клод.       — Спасибо, конечно, но можешь уже и не называть Клодом, раз знаешь имя, — кратко бросил ему Антон, сам удивившись своему снобизму. Пьер рассмеялся неожиданно и искренне, отбросив тёмную чёлку назад. Он был таким понятным и откровенным, что Антон не верил, будто не знал его раньше как минимум целую жизнь. В тот момент Пьер не был Пьером — он был обычным человеком с обычным именем и нелёгкой судьбой. Антон не заметил, как проникся им.       — Это так удивительно, что сложно поверить, но я совершенно не помню автора этих чудесных картин! К своему стыду, конечно… Но раз уж так всё началось, то будем играть по-честному: я не буду искать способа узнать твоё имя. — Антон только фыркал и называл это абсурдом, но сам и не заметил, как ответил:       — Это разве игра?       — Зависит от тебя, — Пьер усмехнулся язвительно и хитро, но Антон очаровался даже этой усмешкой. Во всех словах и движениях Пьера было нечто обескураживающее, заставляющее забывать о границах дозволенного; сам Пьер купался где-то в необъятных широтах свободы, граничащей с безумством. Неожиданно Пьер опустил свою ухмылку и взглянул на Антона пристально и оценивающе; взгляд, проникающий в душу — Антон не любил такого, потому что никто, к чертям собачьим, не имел права заглядывать туда, куда и он сам порой боялся смотреть. Пьер заговорил вновь, и его голос мягко и рассыпчато рассеялся по роскошной комнате, слился с бархатными переливами и точено обрисовался в душе у Антона:       — Не стану скрывать, ты меня заинтересовал немного… Будет желание и время — приходи сюда, вечером я всегда тут, — окинув его напоследок насмешливым, лукавым взглядом, Пьер развернулся и через плечо бросил кратко и равнодушно, словно все его прошлые слова — только порванные эскизы: — Ну, до встречи, Клод.       Антон попрощался с ним и так хотел, чтобы это и впрямь было прощание. Только выйдя на улицу, он обнаружил, что узнал обескураживающую новость: Пьер не арендовал это помещение для мастер-класса, это и правда его квартира. Слишком шикарно и просторно для квартиры. Навряд ли по вечерам он свободен так, как обещает… Антон отгонял эти мысли, потому что ведь не собирался ходить к нему, правда? Пьер его не утомлял, не стеснял, не вызывал у него отвращения, однако незаметно и уверенно смахивал пыль с его неизведанных эмоций, взбалтывал тот душевный осадок, который не хочется поднимать по глупым причинам. Пьер стал бы ветром, очищающим, сладким и западным, который бы привнёс в жизнь Антона много сюрпризов. Только вот сам Антон не знал, нужны ли эти сюрпризы и что потом ему делать с этой кучей шёлковых лент и завёрнутых подарков?       Однако что-то пойдёт не так, думал Антон отвлечённо и сам удивлялся своим мыслям; в этом пряном, влажном майском воздухе уже ощущались фантасмагоричные перемены, а голова кружилась от ярких тентов, влажных мостовых, бархатцев в клумбах и мороженого в маленьких передвижных фургончиках. Что-то пойдёт не так, и первым улыбнувшимся от этого станет Антон.

***

      Дима, изумлённо выслушав его рассказ, тут же принялся возбуждённо рассказывать про этого художника. «Антон, это будет большой удачей, если вы подружитесь…». Антон лишь равнодушно хмыкал, потому что не считал так, но не упустил ни одной мелочи про Пьера, которые рассказывал Дима. Весьма скрытная личность, прославился на рисунках в графике — казалось бы, что может быть банальнее, но Дима показал ему некоторые, отыскав их в Интернете; Антон невольно изумился и пролистнул сразу несколько картин — каждая, пусть и с самым незатейливым сюжетом, полна внутренней боли и разочарования. Говорят, это делает картины сильнее и мощнее в эмоциональном плане; Антон на реальном примере убедился, что это так. Кроме этого, у Пьера было несколько выставок, не только в России, но и в Париже, Лондоне, Берлине… Работы на заказ Пьер принимает охотно, но и цены у него приличные; живёт скрытно, не рассказывает о личной жизни, именует себя фальшивым именем и не говорит реального; иногда устраивает мастер-классы, подобные сегодняшнему, но в общем их не слишком жалует по неизвестным причинам.       — Будет здорово, если выкроишь для него минутку, — назидательно сказал Дима, сверкнув лукавым взглядом из-под очков. — Ты знаешь, как полезны такие знакомства.       Антон лишь неопределённо кивнул, и они легко перескочили на другую тему.       Через неделю, бурную и полную работы, загадочный Пьер со своим подземельем забылся, как… самый лучший кошмар в мире. Но не забылись те ощущения, от которых душа встрепенулась, как юркая пташка в васильковое небо. Эти ощущения рисовали собой образ Пьера — чуткого и красивого. Антон иногда думал о нём, ложась в кровать; до бархатного подземелья было идти всего двадцать минут, а на автобусе — ещё быстрее. Преодолеть это расстояние — проще простого; только вот где-то внутри растянулись целые километры мостов от него до этой цели. Антон и не думал, что когда-нибудь пройдёт их.       Спустя ещё одну неделю он остановился у входной двери, после которой шла лестница вниз. Шесть вечера, Москва задумчиво гудела тысячью людей, устало идущих домой; небо было спелым и сочным, немного предзакатным, и в лужах виднелись чёрные рельефные стены домов. Антон сомневался, стоит ли. О чём им говорить? Впрочем, тогда он убеждал себя: это лишь для моей репутации и известности. Возможно, Пьер сумеет помочь ему ещё больше раскрутиться в мире искусства. С этой мыслью Антон уверенно нажал на кнопку домофона и, дождавшись знакомого голоса, назвал себя… Клодом, конечно! Пьер звонко рассмеялся и сказал ему скорее проходить. Открыл дверь и добавил, ещё будучи невидимым, но уже такой ощущаемый: «Не думал, что ты вернёшься…». Антон спускался по лестнице и спрашивал себя, показалась ли ему горечь в этом голосе? Или весь этот Пьер — лишь сгусток притворства и театральности?.. Когда он увидел Пьера, эти размышления тут же улетучились, став только мимолётной глупостью.       На Пьере были чёрные спортивные штаны, простой серый свитер; он выглядел немного уставшим, но улыбался также приятно и даже удовлетворённо. В большом помещении, обрамлённом бархатом и позолотой, был ярко включён свет, а на барном столике уже виднелась бутылочка дорогого ликёра. Они пожали друг другу руки, и Антон снял с себя куртку.       — Я не думал, что ты, оказывается, живёшь здесь, — тихо проговорил Антон, оглядывая помещение ещё раз и вспоминая себя в нём две недели назад. Пьер только пожал плечами и пригласил его к барному столику.       — Почему бы и нет. Мне здесь нравится. Просторно и немного безвкусно. Правда, окон не хватает… На втором этаже есть, конечно, там я как раз и творю.       — Я бы назвал это место подземельем, — Антон пожал плечами и улыбнулся. Пьер согласно кивнул и разлил по стаканам клубничный ликёр. На вкус — воздушно-мягкий, с лёгкой ягодной ноткой и лимонной кислинкой послевкусия. Антон и не знал, что запомнит их встречи по этому ликёру, привезённому из Израиля. Странный, немного кисловатый вкус — как нечто упущенное, шлейфом тянущееся за нами из далёких сумрачных дней. Антон едва пригубил этот ликёр, но уже знал, почему Пьер любил его. Всё это очень странно: вечер, полыхающий пьяным закатом центр столицы, двое художников в подземелье, распивающих израильский ликёр. Антон впервые за весь день сумел выдохнуть спокойно, хотя с трудом бы мог сказать, что доверяет этому таинственному Пьеру. Что-то было в его обществе уютное и размеренное, больше европейское, нежели местное — тревожное и вечно бегущее.       — До сих пор удивляюсь, что ты не знаешь моего имени. Картины мои — вспомнил, на лицо меня даже вспомнил, а имя — нет.       Пьер расхохотался и придвинул к ним тарелку с аккуратными сэндвичами.       — Похоже, имя для тебя — важнее всего… Лично у меня всегда было не очень с этим; я запоминаю человека именно по самому человеку, а не по сочетанию букв, на которое он откликается. Мне всё равно — Клод ты, Иван или Роберт, твои картины от этого я буду уважать не меньше. Не удивляйся. К тому же, с твоим творчеством я давненько уже знакомился; кажется, с тех пор у тебя не было новеньких выставок. Твой стиль я бы различил. Именно поэтому я уже не помню твоего имени.       — Странный ты… — подперев голову рукой и рассматривая Пьера сквозь розовое марево ликёра, протянул Антон, совершенно забыв, что они знакомы всего два дня. Впрочем, под конец рабочего дня это переставало волновать…       — Кстати, о выставках. В конце июня у меня планируется грандиозное мероприятие. Ради этого я работал с Нового года как проклятый. Димка только что пиар-менеджером моим не работает — просто у нас слишком грандиозные надежды на эту выставку. Приглашаю и тебя. Кстати, может, и впрямь выбрать себе псевдоним Клод? — Антон не чувствовал стеснения, говоря это Пьеру. Возможно, дело было в ликёре.       — Почему бы и нет?       Они рассмеялись, глядя друг на друга, и разговор продолжился в таком же неспешно-наивном темпе. Антон понял: этого чертовски не хватало ему уже долгое время. С Димкой они были лучшими друзьями, но из-за бешеного ритма жизни по вечерам они редко выкраивали хотя бы десять минут, чтобы поговорить по душам. Обычно все их темы сводились к обсуждению арендной платы в центре Москвы, скандалов в сфере художников и артистов, к составлению будущих планов и оговорке сроков сдачи проектов заказчикам. В этой круговерти Антон почти и не заметил, что Дима женился и даже стал отцом; в этой адской работе он, кажется, перестал замечать и себя. Безусловно, работу он любил, но не любил всю смачную прожорливую систему, поглощавшую всех начинающих художников без остатка; приходилось выживать всяческими способами, и вот это больше всего претило Антону. Правда, сейчас многое уже оставалось позади; единственное пятно — возня с организацией выставки. А остальное, пожалуй, стало стабильнее…       Антон не заметил, как обмолвился об этом Пьеру. У Пьера взгляд был понимающий и нежный; не тот взгляд, полный смущения и неловкости, когда чужому человеку вдруг ведаешь о своих проблемах, а другой… Антон поскорее сменил тему, хотя, наверно, впервые в жизни не осуждал себя за лишнюю болтовню. Пьер тоже немного рассказал о себе, о будущих проектах, о своей январской выставке в Берлине, где ему удалось арендовать целую галерею средневекового замка и окончательно простыть внутри холодных стен. Его слова и природная проникновенность изумляли Антона, хотя он старался себя убеждать, что это только актёрская игра. Пьер наверняка чего-то хотел от него, и это странно, потому что должно быть наоборот. Пока всё походило только на дружескую посиделку, и Антон уже судорожно выдумывал ложные истории для Димы, когда тот спросит об их встрече. Дима не поверит в то, что происходило прямо сейчас. Какая-то сладкая, дымчато-ликёрная фантасмагория. Их личные с Пьером миры, которые они рисуют карандашами и красками — неважно чем, но главное — они сбегают в них, сбегают, как сейчас…       Всё это было нереальным. Они рассказывали друг другу о своих мастерских; Антон, конечно, не мог похвастаться особой оригинальностью: просто переделал вторую свою комнату — маленькую и безобразную в своей чистоте — в место для творчества. Теперь эта комнатушка, отделанная кирпичом и всевозможной подсветкой, была полна запахами красок, растворителей; пол устелен большими и малыми листами, где-то у окна высился мольберт, на полках красовались широкие кисти, более мелкие — валялись где попало; у стен стояли массивные горшки с растениями — папоротники, цветы, кактусы. Неожиданно всем хорошо жилось среди красок — правда, Антон часто проветривал комнату, настолько часто, что там всегда стояла лёгкая, зудящая прохлада, подстёгивающая к работе.       Мастерская же Пьера была самой настоящей комнатой, где рождалось искусство. Пьер сказал, что глупо описывать словами, когда это чудо на этаж выше их. Они поднялись по узкой витой лестнице — Пьер специально искал апартаменты в Москве с такими диковинными штучками — и оказались на втором этаже; в сущности, конечно, на первом. Тут была спальня, рабочий кабинет, ещё одна гостиная и, наконец, мастерская. Антон ощутил почти ребяческое любопытство, когда из кабинета Пьера, чопорного и минималистического, они попали в мастерскую, отодвинув в сторону огромный холст с абстрактным рисунком на нём. Словно мечта детства, ставшая реальностью. Пьер довольно смотрел на Антона, который едва сдерживал восторг при виде проёма в стене, скрывающегося за картиной; можно почувствовать себя безмятежно и хорошо, как в детстве во время игры в детектива, пусть даже мнимого и наивного.       Внутри было светло и аккуратно — вопреки стереотипам о захламлённых мастерских с заляпанными стенами и оторванными обоями. Стены выкрашены в лазурный цвет, большие окна, большие фотографии Лондона и Парижа на стенах, аккуратное деревце лимона в углу, в воздухе сладковатый запах цедры и карамели. Много различных набросков на столе и на полках, большой мягкий диван с пёстрыми подушками и шикарный музыкальный центр. На рабочем месте аккуратно рассортированы тонкие карандаши, толстые карандаши, с разной степенью твёрдости и разных цветов. Линейки, ластики, даже циркули; огромное количество разноцветных памяток по рисованию, расклеенных по стенам и столу. Настоящая эстетика просто!       — В рабочую пору тут, конечно, не так красиво! — заметив восхищение Антона, смешанное с изумлением, бросил Пьер. — Но тогда, когда я наконец-то решаюсь тут прибраться, этим местом похвастаться можно.       — Да тут идеально! — Антон едва слышал себя, едва осознавал, в каком восторге он был; ох боже, неужели это искренность, так дёшево распроданная в современном мире?       — Рад, что нравится. — Антон ощущал на себе пристальный, но мягкий взгляд Пьера, и улыбнулся, когда они посмотрели друг на друга. Нечто обворожительное было в этих моментах, когда забывалась вся та грузная ответственность и все те туманные грустные ночи, в которые каждый из них зарывался в своё одиночество и укрывался отрешённостью, шепча себе «больше никогда…». Антон думал об этом, глядя на Пьера, хотя мысли должны были быть совершенно другими. Пьер был загадочным, но, похоже, не загадочнее любой другой человеческой души; Антон впервые увидел в его взгляде знакомый отблеск отчаянных огоньков — всё, что осталось от бурного горестного пожара. Наконец, Пьер едва заметно кивнул ему и, легко, приятно тронув его за ладонь, пригласил поближе к столу, где хранились его эскизы.       Пьер показал несколько начатых проектов и одиночных рисунков, выполненных в три часа ночи или даже в какой-нибудь поездке. «У меня много работ в процессе. Для кого-то это в тягость, для других — признак незрелости, но для меня это способ отвлекаться, не позволять одной идее затянуть меня полностью. Смысл в многообразии, как мира, так и творчества. Я знаю, что закончу все эти двадцать штук эскизов. А ты опять смеёшься!..». Конечно, как тут было не смеяться! Пьер становился для Антона чем-то вроде сборника противоречий; относиться к творчеству не так, как учат в правильных книжках именитых художников, и при этом быть продуктивным и знаменитым — Антон, конечно, очаровался им с первого взгляда. Точнее, с первого взгляда Пьер ему не слишком-то и понравился, но со следующих… Пьер по-прежнему смотрел лукаво, по-прежнему прикрывался ненастоящим именем и позволял фальши проскальзывать в своих словах, но всё-таки теперь в нём было больше откровенности, пылающей и бойкой, похожей на вольную птицу. Антон узнавал эту птицу, хлещущую огненными крыльями по рёбрам, потому что внутри него жила такая же.       Всё это было, конечно, безумно и странно.       Антон листал его скетчбук — святая святых художников, только попробуйте открыть его без разрешения! Они сидели в лимонно-жёлтых креслах-мешках и пили свой сладчайший ликёр, перенеся импровизированный бар в мастерскую. Пьер рассказывал о том, как создавал тот или иной скетч, который пролистывал Антон, и они вместе смеялись, хотя Антона поражала глубина и серьёзность рисунков. Он не знал, что говорить в таких случаях и надо ли говорить вообще что-нибудь похвальное и восторженное, ведь Пьер наверняка наслушался подобного уже предостаточно и даже в денежном виде. Однако Антон почему-то не мог молчать и восхищался, слишком искренне, чтобы позволить Пьеру усомниться в его эмоциях. Под конец, когда время непозволительно тяготело над ними и призывало одуматься, возвратиться домой и к повседневным делам, Пьер вдруг признался; Антону показалось, что он услыхал нечто личное и сокровенное и таки дотронулся до сокрытого тьмой уголка Пьера.       — А ведь знаешь, это хотя и глупо, но я всю жизнь мечтаю устроить временную выставку на чердаке какого-нибудь французского домика. И чтобы окна обязательно выходили на фруктовый цветущий сад, соответственно, дело бы происходило весной. Жаль, это неосуществимо…       — Почему же? У тебя уже были выставки за границей. Это для меня они пока что нечто запредельное, но ведь для тебя… — Антон задумчиво бродил по гостиной — они вернулись обратно в своё подземелье — и проводил ладонями по бархатным портьерам, разглядывал эскизы, фотографии, статуэтки, собранные, кажется, из всех уголков мира и вселенной. Пьер же сидел за барным столиком и насмешливо глядел в его сторону; затем в его взгляде просквозила лёгкая печаль, и он неопределённо покачал головой.       — Не знаю, Клод… Ты, конечно, прав. Но… То времени нет, то сил, то средств. То возможностей — не всегда же сдаётся в аренду мансарда, да ещё и приличных размеров, да ещё и для выставки. Это только думаешь, что в Париже можно найти всё. На самом деле, ничего там нет… — Антон внимательно посмотрел на Пьера, но тот уже укрылся спасительной лживой улыбкой. Антон решил, что в этом человеке гораздо больше печали, чем думалось изначально; он изумился своим мыслям и неожиданно тому, что происходило. За один вечер они с Пьером стали почти друзьями, хотя никто из них ничего не знал про жизнь другого. Просто набор отрывков, этакое конфетти из воспоминаний — ярких и бессмысленных. Как и их попытки заглушить пустоту внутри творчеством.       Когда настало время расставаться, Антон всерьёз начал переживать насчёт того, что же расскажет в итоге Диме. Мы просто мило болтали и пили ликёр с самым таинственным и талантливым художником Москвы? Мы даже не договорились насчёт взаимовыгодного пиара или сотрудничества? Мы… что в итоге мы наделали? Пьер ласково шептал: «Приходи всегда, я буду тебя ждать», и Антон не узнал свой севший голос, когда ответил ему хрипло и податливо: «Конечно, я приду…». Он уходил и не был уверен, что вернётся сюда вновь. Пьер перестал неприятно волновать его, но стал волновать приятно — приятно и сладко, как пережжённый сахар, как аромат карамели, как леденцовый пылающий рассвет. Именно поэтому Антон был уверен, что переступает порог в последний раз… это оказалась самая короткая уверенность в его жизни. Потому что уже на ближайшем перекрёстке от дома Пьера Антон ощутил совершенно космическую тягу к тому подземелью, к той лазурной и чистой, как французские небеса, мастерской, к… Пьеру, в конце концов, к этому магнетическому актёру с глупыми мечтами и ярко-оранжевым скетчбуком. Первое впечатление о нём было поспешным и наивным; Антон ни черта не разбирался в людях и признавал это с улыбкой, спеша по малиновым проспектам и щурясь от ослепительного заката.       К сожалению или к счастью, Дима не спросил о его встречи с Пьером — у него сильно заболела дочь, умудрившись простыть где-то на майских ветрах. Поэтому он был весь в заботах и тревогах, вызывал врачей, покупал лекарства, успокаивал грустную дочку. Его жена, Катя, тоже волновалась, готовила весь день и убирала — Антон слабо себе представлял, что значит для родителей болезнь ребёнка, именно со стороны самих родителей, конечно. Но вполне себе мог вообразить, насколько это тревожно и напряжённо. Впрочем, Антон, хоть и сгорал от стыда за свои мысли, спокойно вздохнул — теперь не нужно отчитываться за свою встречу с Пьером. И, конечно, во всех отношениях это было смешно и невероятно тупо — ужасаться того, насколько искренне произошла встреча, и стесняться этого, потому что ни в какой, самой абсурдной реальности, этого не могло произойти. Антон укорял себя за эту излишнюю чувствительность, когда оказывался на пороге в волшебное подземелье голубоглазого принца… вновь и вновь.       Так получилось, что май выдался хоть и нервным, стремительным, рабочим, Антон ощущал его так полно и ярко, как и должен был чувствоваться последний месяц весны. Антон едва разгребал огромную кучу обязательств, помогал Диме с организацией, летал ласточкой из одной конторы в другую, изредка что-то щебетал другим пролетавшим мимо пташкам и с вожделением ждал своей очередной выставки, которая планировалась теперь в конце июля. Ах да, ещё умудрялся писать картины — это было смешно, но экспозиция была готова только на две трети; почему-то больше времени уходило на подготовку, чем на творчество, и это Антона слегка злило. Он брался за кисть где-то с пол-одиннадцатого и сидел до двух ночи в своей обшарпанной мастерской, заваривая кофе из пакетиков и подпевая откровенной попсе — только лишь бы не заснуть. Антон часто курил, глядя на неоновую, клубящуюся в парах алкоголя Москву, и думал о той лазурной мастерской, где пахло грифельными карандашами и типографской краской. Думал о том загадочном художнике с медовой улыбкой и надеялся, что в этот момент он тоже что-нибудь черкал в своём скетчбуке, попивая коктейль и мечтая о своей дурацкой мансарде. Антон тушил сигарету и по свойской привычке выкидывал её за окно — да, ужасно-преужасно, только каждый раз сигарета больно красиво падала вниз. Как комета. Как умершая звезда. Как чья-то горькая мечта. Антон ухмылялся и возвращался к работе; он едва не падал с ног от усталости в течение дня, но к вечеру силы неожиданно возвращались к нему, стоило ему увидеть свой мольберт или неоконченные наброски. Дима говорил: ты вдохновился, Антон, поздравляю. А Антон с ужасом понимал, откуда он черпал это неземное вдохновение…       Раз или два в чёртову неделю Антон обязательно приходил к дому Пьера. Вновь и вновь. Каждый раз просил себя не делать этого, не выделять в своём плотном графике часы на пустую болтовню, но ругал себя поздно, потому что их взгляды с Пьером пересекались и всё отлетало куда-то очень далеко, в пыльный жуткий угол — откуда и пришло. Пьер ещё ни разу не заставил его уйти, ни разу не выказал своего недовольства и только с каждым вечером всё теплее улыбался ему. Также Пьер, судя по всему, не нарушил их договор насчёт псевдонимов — ни разу его губы не дёргались в попытке сказать «Антон». Анонимные, но открытые друг другу — Антон думал, что всё почти как в соцсети, только хуже. Потому что Интернет можно отключить, а очарование Пьера — ни за что…       Они болтали просто о глупостях. Как давние знакомые. Антон начинал подозревать, что Пьер общался так со всеми, но… сладкое и разрушительное сомнение вбивалось в него, когда он смотрел в эти ласковые глаза и зачем-то смирял своё грохочущее сердце, ведь дыхание Пьера было манящим и соблазнительным и… «Зачем я вообще сюда пришёл?» — спрашивал себя Антон и уже смеялся от своих мыслей, потому что устал и потому что уже становилось всё равно. Тем не менее, это не мешало им с Пьером каждый раз самозабвенно говорить о себе и не о себе, смеяться, порицать кого-то втихую, слегка жаловаться и просто молчать, впитывая каждый лакомый кусочек этих чёртовых моментов. Пьер рассказывал ему о своём детстве в Омске, о самых счастливых летних месяцах, о зимней праздничной мишуре, о первых эскизах и неудачах, о противоречиях внутри себя и о вылитом из облаков и мрамора Питере, куда его вскоре привела извилистая тернистая дорога художника. Потом о шумной манящей Москве и собственном вдохновении. Антон же говорил о хмуром провинциальном Воронеже, о невзрачной студенческой жизни, о первых обжигающих сигаретах и бессонных ночах в обнимку с мольбертами. О неожиданном переводе в другой вуз другого города — Москвы, о дружбе с Димой, о забурлившей пенным шампанским жизни, о первых уверенных взмахах кистью и о первом, каком-никаком, успехе. Пьер угощал всегда вином или клубничным ликёром, а Антон приносил фрукты, и на жалкие часы они позволяли себе отдыхать — просто так, без причины. Антон и не заметил, как наступило жаркое лето, томное лето, как их посиделки затягивались до полуночи, как их слова становились откровеннее, а взгляды — игривее. Он не заметил, что в его жизнь цепко впилась приятная привычка идти к красивому художнику, говорить с ним, видеть его, молчать с ним и иногда случайно соприкасаться с ним плечами. Всё это становилось каким-то убийственным и желанным.       — Тема твоей выставки — мистическая Москва? Но это же здорово, чего ты сомневаешься! — подбадривал его Пьер и слегка подтолкнул в бок. — Уверен, ты справляешься на все сто процентов.       Антон кивал, хотя всё равно сомневался. Его сюжеты комбинировали в себе типичные московские кварталы, в которых равно сочеталось волшебство и реальность; спальные районы, оплетённые густой сеткой материальных сновидений; Красная площадь, выложенная рубином и отражающая драконов, ну, и всё в таком духе. К каждой картине Антон подходил серьёзно и долго думал над идеей; каждый рисунок отличался изумительным штрихом и фантасмагорией. По крайней мере, так думал он сам, а ещё так говорили Дима и Пьер — мнения не то чтобы объективные, но дорогие сердцу.       — Я был бы рад побывать там, — говорил Пьер, а сам знал, что давненько был приглашён — просто по умолчанию, за бесплатно, как хороший друг… Антон выдыхал с облегчением и позволял себе смеяться. Благодаря Пьеру он не чувствовал себя одиноким. Хотелось бы ещё думать, что и Пьеру было с ним комфортно, впрочем, об этом просто кричали его лучистые взгляды, его обворожительные улыбки и лёгкие прикосновения как бы невзначай. Антон обжигался этими касаниями, хотя пальцы у Пьера всегда были холодными, и ему казалось, что Пьер знает о них самих гораздо больше, чем следовало. В ту ночь Пьер сжигал свои плохо получившиеся эскизы — по его мнению, конечно, и Антон ему в этом помогал. Они чуть не сожгли дом, пепел запачкал ковры и паркет, а пальцы пульсировали от ожогов — конечно, проще было просто скомкать бумажки и выбросить, но попробуй убеди в этом Пьера. Антон включился в придуманную им сценку и, хотя до сих пор осуждал его решение избавиться от вполне годных картин, сам же победно ликовал, поджигая очередной листок с помощью зажигалки и прокручивая огненное полотно вокруг себя. Пьер любовался — почему-то именно любовался — им и приступал к следующему эскизу, эффектно поджигая и устраивая шоу. О да, он умел устраивать шоу из обыденных действий. Они обжигались и счастливо хохотали, совершенно как дети, которых оставили одних дома. Антон понимал, что среди этого пепла, дыма и запаха жжёной бумаги он чувствует себя совершенно комфортно; Пьер только подкидывал ему стопку листов и сам лучезарно смеялся, смеялся над собой и над временем, над принципами и над классикой, вдолбившей в умы, что так дерзко избавляться от своего творчества, на которое было потрачено время, нельзя. Они пили ликёр прямо из бутылки, передавая её друг другу, и Пьер разрешил Антону курить прямо в его квартире — «Не выгонять же тебя, в самом деле!». Потом они лежали прямо на полу, на пропахшем дымом ковре, и Пьер любовался чистотой своей мастерской. Антон же просто лежал рядом и зачем-то ловил каждое прикосновение Пьера в свою крохотную внутреннюю клетку под названием душа. В ту ночь в Москве шёл сильный, пряный ливень, огни расползались маслянистыми пятнами по стёклам и асфальту; Антон чувствовал уют и летнюю свежесть — окна были настежь открыты, а ладонь Пьера зачем-то подобралась к его ладони. Слепое, безумное мгновение, и они соединились; Антон смутился и всё же чувствовал, как и сам покорно, желанно переплетает их холодные пальцы и просит какую-то всевышнюю силу вернуть им мозги.       Это неправильно.       — Нарисуй для своей выставки вот что… думаю, тебе подойдёт, — сказал Пьер и, улыбаясь, повернул голову к нему. — Ночь. Два человека, вид сверху, они лежат. Их тела образуют символ бесконечности. Нет ничего бесконечнее двух людей, которые объяты общим безумием или делом… Нет ничего бесконечнее тех моментов, когда…       — … когда жизнь в целом начинает оправдываться, — прервал его Антон, совершенно не понимая для чего и думая, что наверняка не угадал с концовкой. Он глянул на Пьера, но тот лишь лучезарнее улыбнулся и кивнул. Они в тот момент были смешными и неправдивыми, сошедшими со страниц какого-то вульгарного рассказа; но пусть так, чем быть серым размытым пятном на фоне ошеломительной Москвы. Антон ненавидел те секунды, когда переставал понимать себя, но сейчас, когда их ладони до сих пор были сомкнуты, это и происходило.       — Клод, мы с тобой просто сумасшедшие дети! — решил Пьер, вставая и утягивая за собой Антона. — Пойдём протрезвеем хотя бы! Ты говорил, что принёс манго и те самые маленькие ананасики, о которых я мечтал!.. — Антон кивнул и подался этому страстному вихрю под названием Пьер.       Всё было слишком приторным и ярким для такой противоречивой и густой Москвы. Антон не раз ловил себя на этой мысли и тревожно оглядывался назад в надежде узнать, не совершил ли он чего-то неверного. Впрочем, вскоре он расслабился и позволил каким-то случайным, безумным чудесам вливаться в его жизнь и ткать бесконечные полотна белой полосы судьбы.