Пепел эскизов и клубничный ликёр

      Начался сладкий, цветочный июль, жаркий и солнечный. Антон шёл, скрытый розоватым сумраком вечера, к Пьеру и вдыхал медовые ароматы фруктов в пакете. Небо расползлось цветными пятнами, а закат жёг чистым рубином; вот за что обожал Антон летние вечера. А ещё он обожал их за то, что становился своего рода секретным агентом, который до сих пор не раскрылся никому, что ходит куда-то иногда по вечерам. Дима был единственный, кто мог бы это предположить, но и он был сейчас погружён с головой в нелёгкую организацию выставки, так что даже времени откровенно поговорить у них не было. Антон в тот же вечер безумия, когда они с Пьером сжигали его эскизы, вернулся домой возбуждённым и окрылённым; не жалея себя и забывая про утомление, он всю ночь потратил на воплощение задумки, подкинутой ему Пьером. Он нарисовал не просто двух абстрактных людей — он изобразил их с Пьером. На первый взгляд это трудно было определить; на картине лишь силуэты людей, их лица в подробностях не нуждались по самому замыслу. Но Антон как мог постарался передать им их с Пьером черты, а также вокруг нарисовал интерьер его мастерской и сожжённые листы. О Господи, он уже представлял, как Пьер будет счастлив!       Когда дверь открылась, Антон подумал, будто ошибся. Спустя пару секунд он узнал Пьера, и его сердце сжалось от горечи. «Кто, чёрт подери, с ним это сделал?». Нет-нет, Пьер был жив и здоров, но его лицо тонко и печально посерело от горя. Глаза слегка красные, в движениях — скомканная дрожь; он будет подбирать лживые слова, чтобы оправдаться, как оправдывался раньше — Антон знал эту привычку и оттого ещё больше изумился. Пьер слегка похудел, но ещё сильнее обескураживали его полные боли глаза — лазурь стала совсем серой, и Антон ума не мог приложить, кто же заставил Пьера окунуться в бочку с отравой.       — Проходи, Клод… — сипло приветствовал его Пьер и, отойдя, кивнул в сторону своего подземелья, тёмного и сурового без привычной подсветки. — Я от тебя ничего не скрою… и бессмысленно это.       Антон выдохнул — хотя бы с ним Пьер прекращал свои лже-сценки, в которых уверял, что всё в порядке. Они помолчали немного; спотыкаясь в сумраке, Антон попытался найти путь до барного столика, и Пьер тут же включил один ряд тусклых лампочек и скоро извинился. Антон кивнул на ликёр, но его друг только уныло покачал головой.       — Достань, пожалуйста, из холодильника виски. В сегодняшний вечер — то, что нужно. — Антон поспешил выполнить его указания — бросил по два кубика льда, залил всё тёмно-янтарной жидкостью и протянул стакан Пьеру. Виски немного обжигал, но согревал, попав внутрь. Антон и Пьер поморщились; закончилось то тягучее сладкое время бесконечных ликёров и вин. Вопрос вертелся на языке, и Пьер вовремя его распознал, встав и поманив Антона за собой.       — Пойдём… Я расскажу. — У Антона скрутило живот от тревоги — в памяти он хаотически перебирал сотни различных вариантов. Может быть, Пьер смертельно болен и ему осталось две недели? А может, каким-то магическим образом рухнула вся его карьера или он потерял все свои сбережения? Звучало всё странно и нелепо, как концовки плохих фильмов, и Антон отчаянно умолял свой внутренний голос заткнуться.       — Не против, если я прилягу? Совершенно вымотался из-за этого всего… — Антон замотал головой и тут же удивился, потому что, наверное, впервые увидел спальню Пьера не из приоткрытой двери, а полностью. Впрочем, спальня была самой обыкновенной: пахло сухими травами, чистым бельём и немного алкоголем. Сквозь темень кое-как пробивались отблески с улицы, а окна были затянуты жалюзи и шторами. Пьер почти безжизненно рухнул на кровать и пролежал неподвижно несколько секунд; Антон почему-то испугался и осторожно присел на стул рядом. Что-то серьёзное сломало его Пьера, его звёздного ослепительного Пьера…       — Если я могу помочь чем-то, Пьер… пожалуйста… — Антон и сам не заметил, в какой момент его голос осип, а тон стал как будто умоляющим. Он осторожно коснулся плеча художника, и тот вздрогнул, но тут же схватил ладонь Антона своей холодной и сжал её сильнее. Наконец, его голова немного приподнялась от подушек и он грустно усмехнулся.       — Никакой я не Пьер… Я самый обыкновенный, — он перевернулся на бок, чтобы их взгляды кощунственно и опасно пересеклись, — Арсений. Это правда. Это… моё настоящее имя. Я даже не пьяный сейчас, кстати… — Арсений — теперь уже Арсений — опять прикрывался шуточками и глупостями, а Антон едва осознавал сказанное им. Новое имя непривычно скрежетало на губах — бурлящее и тонкое, подходящее этому человеку ещё больше, чем имя Пьер. Антон хотел верить, что он не врал ему сейчас.       — Арсений… — почему-то вмиг задуманная ими игра стала такой пустой и бесполезной; Антон покачал головой и укорил себя вообще за то, что начал всю эту дерьмовую партию. Клод и Пьер. Конечно, это выглядело и слышалось отвратительно! Антон не выдержал и проговорил: — Знаешь, из меня ведь тоже Клод… такой себе. Я всего лишь Антон. Антон Шастун и не более. Ну, раз уж настало время откровений… надеюсь, что откровений. — Впрочем, Антон одёрнул себя — в том состоянии, в котором сейчас был Арсений, ему было явно не до всех этих имён. Сейчас, как никогда, стала близка позиция его друга насчёт имён: какая разница, на какое сочетание звуков ты откликаешься…       — Я так рад, Антон… — прошептал Арсений, и пальцы их ладоней сплелись между собой — так банально и изъезжено, как в старых фильмах про вечное и утончённое. — Сейчас менее всего я хочу быть каким-то Пьером… менее всего хочу сбегать от себя самого, потому что в ловушке. — Он наконец присел и внимательно поглядел Антону прямо в глаза, словно пытался найти правду, от которой сбегал или которая убила его полностью.       — Я не рассказывал это о себе… Не хотел впутывать тебя в это, не хотел портить эти солнечные деньки теми воспоминаниями. Дело в том, что у меня есть семья: жена и маленькая дочь, — его голос дрогнул неожиданно и сильно, и Антон почувствовал своё заколотившееся от тревоги сердце. — С Алёной мы расстались как-то уж слишком нехорошо и мрачно — разреши мне не углубляться в причины. Но нашу маленькую Кьяру я люблю всем сердцем…       — Довольно редкое имя… — тихо вставил Антон, когда Арсений сделал паузу, чтобы перебраться на краешек кровати — эмоции переполняли его, не давая лежать.       — О да, мы с Алёной долго выбирали… Мы и не могли сойтись на чём-то простом и обыденном, — Арсений горько ухмыльнулся. — Эти моменты, казалось бы, произошли недавно, но, чёрт возьми, я скучаю по ним. Мы с Алёной расстались и, как я уже сказал, не слишком гладко. Они уехали жить во Францию, в Амьен — почему бы и нет. Я редко навещал Кьяру, о чём жалею, но причины были: то Алёна была против, то у меня не было возможности. Ей в этом году исполнилось три года. Я только и мог, что поддерживал их деньгами — карточный счёт, слава Богу, не скроешь, ему всё равно, где находится его владелец — на соседней улице или в Европе. Пожалуй, Кьяра — единственное моё слабое место; Алёна это знает и зачем-то добивает меня. Хотя наверняка понятно зачем…       Антон слушал и не мог поверить. Теперь он видел, какая печаль скрывалась во всех его картинах — тоска по дочери и по прошлому, когда всё было ещё так славно и хорошо. Наверное, и неважно, что заставило их расстаться — ошибки уже были совершены, теперь всё, что осталось — это горькое настоящее, которое требовало исправлений.       — Но… вчера я увидел входящий звонок от Алёны. Это был первый раз за последние годы, когда она позвонила сама. Я удивился и испугался одновременно; предчувствия у меня уже были плохие. Алёна рассказала мне, что лежит сейчас в больнице и… — голос Арсения дрогнул, и он прикрыл лицо руками. — Два дня назад они с Кьярой ехали по ночному скоростному шоссе. Как назло в эту минуту надо было оказаться там же, на встречке, пьяному мигранту с ворованной машиной. Лобовое столкновение на ужасных скоростях… Кьяра… жива. Пока. В этой чёртовой машине было установлено сломанное детское кресло… На переднем сидении сработала подушка безопасности, Алёна просто чудом отделалась лёгким сотрясением мозга и переломом руки. Но вот сзади… Какую-то часть удара избежать удалось — кресло удержало, как смогло, пока не порвались крепления. Подушка безопасности сзади тоже сработала, но, Антон, это же трёхлетний ребёнок… — Арсений почти рыдал, его голос прерывался и сипло уходил вниз, а Антон только растерянно моргал, чувствуя своё парализованное тело.       — Врачи говорят, слишком мало шансов на спасение, — Арсений собрался и поднял тусклый, отчаянный взгляд. — Множественные переломы, вывихи… не самое страшное. Даже лёгкое, задетое переломанным ребром, удалось спасти. Для её возраста удар головой был слишком сильным… она сейчас в коме. Она была прооперирована, так как некоторые внутренние органы пострадали, но дело ещё не закончено: ей нужно провести ещё пару операций, но врачи говорят, что она не выдержит… Никто не знает, что произойдёт быстрее: остановка сердца или кровоизлияние в мозг — врачи говорят, пятьдесят на пятьдесят. Представляешь, что говорят врачи?! — Арсений вскричал от горя и принялся отчаянно тереть лицо, чтобы убрать слёзы, а Антон только холодел от ужаса.       — Вот с чем я лечу в Амьен завтра. Билет был только на завтрашнее число… я очень надеюсь, что успею. Что смогу помочь. Я готов заплатить какую угодно сумму, лишь бы Кьяра только снова была здорова. Можешь ничего не говорить — так будет даже лучше, — заметив его смущение, вдруг добавил Арсений и мягко, ослабленно улыбнулся. — Я уже истерзал себя мыслями и ошибками. Мне кажется, я сейчас так пуст внутри… уже ничего не чувствовал. Пока ты не вошёл сюда, конечно. Я как будто вновь стал живым и чуточку счастливым. — Арсений смотрел на него так чувственно и предано… Антон никогда не видел, чтобы один мужчина смотрел на другого так пронзительно и желанно. — Останься со мной… хотя бы на пару часов. Потом мне надо будет уже собирать вещи. Я не знаю, как долго пробуду во Франции… видимо, до победного конца.       Антон кивал и едва сдерживал слёзы — Арсений почти признался, что ехал уже хоронить дочь, и, если уж быть откровенным, это было так дерьмово, потому что дети — милые и невинные создания — не были созданы для такой скверной судьбы, для таких поломанных семей, как семья Арсения и Алёны. Кьяра даже не успела толком узнать своего отца… как и отец её. Антон читал эту горечь в глазах Арсения и тяжко вздыхал, не зная, помогут ли тут слова — ничто тут не поможет, никакие слова и никакие укоры. Антон знал, что эту печаль можно только слегка разбавить, как загустившуюся просроченную краску, но вернуть ей прежний блеск и однородность — никак.       — Я конечно побуду с тобой… сколько угодно. Может, тебе принести что-нибудь поесть? Наверняка не ел с утра. — Арсений грустно улыбнулся и кивнул — Антон всё понял по его осунувшемуся лицу. — Я быстро.       Он спустился вниз — у бара находилась кухня, и стоял холодильник. Антон не был искусен в приготовлении, но ещё знал, что Арсению сейчас не до изысков, поэтому минут через двадцать были сварены спагетти и пожарена котлета. В мини-баре нашёлся апельсиновый сок, и, таким образом, был приготовлен неказистый ужин, который Антон аккуратно принёс в комнату Арсения. Тот был счастлив даже чересчур и долго, сбивчиво благодарил Антона. Сам Антон знал, насколько важно в подобные моменты, чтобы рядом был человек, готовый позаботиться о тебе. Чёртовы мелочи по типу приготовления ужина были важны как сама жизнь, ведь вокруг всё рушилось и грозилось придавить тебя собственной горечью и тленом. Антон был счастлив помочь Арсению в эту скомканную, гнилую ночь, когда внутренние демоны такие сильные и такие страшные… Арсений с аппетитом поел и иногда бросал на него благодарные, преданные взгляды, которые ощущались так тонко и пронзительно, как аромат лимонной цедры, как холодные капли, как прикосновение лепестков. Антон переставал ощущать звонкую пустоту в том месте, где раньше росли розы влюблённости и очарования кем-то, кто их грубо и беспощадно растоптал. Нет, уже не розы… но пышные, опьянительные хмелем виноградники — слишком странно и слишком ожидаемо. Пока Антон мыл грязную посуду, Арсений умудрился заснуть; не решившись будить его, такого бледного и уставшего, Антон только укрыл его сверху пледом и вышёл, прикрыв дверь.       Почему-то не хотелось уходить из этого дома, хотя следовало бы. Антон тихо прошёл по тёмному коридору и вышел в кабинет Арсения — пустая бездушная комната со столом, креслом, компьютером и настольной лампой. По крайней мере, так всегда считал Антон, когда отодвигал в сторону картину по пути в мастерскую. Теперь же, зайдя сюда, Антон обнаружил, что это вовсе не пустышка, не переход от коридора к мастерской. Это комната отчасти с воспоминаниями: в углублении шкафов стояли фотографии в рамках, некоторые из них были повёрнуты к стене, некоторые выглядели мятыми и с переломами — как будто их комкали и распрямляли вновь. Антон зацепился взглядом за одну, чересчур трогательную и невероятную. Арсений и приятная на вид женщина, видимо, Алёна, лежали на кровати в одинаковых майках, а между ними лежал милый пухлый ребёнок — Кьяра. Их сфотографировали сверху, не стали добавлять излишнего освещения; мягкий сумрак приятно очертил лица молодой семьи, и Антон растрогался, увидев, каким мягким и настоящим был взгляд Арсения. Сзади фото было написано: «А. и А. Поповы и их любимая дочка Кьяра». Попов! Какая не вяжущаяся с Арсением фамилия. Антон усмехнулся и вернул фото обратно, решив, что довольно ему будет копаться в чужих вещах.       Полчаса ему удалось скоротать в мастерской, затем он вернулся обратно в их с Арсением подземелье, перед этим заглянув в спальню и увидев, что его друг заснул, кажется, надолго. Тогда Антон решил, что пора возвращаться домой — время уже позднее, а Арсений справится дальше и без него. Он выходил в узкий отделённый коридорчик и уже прикрывал входную дверь, как услышал позади себя поспешные шаги и только потом — слегка хриплый, приятный голос.       — Антон! Ты уже уходишь… почему же меня не разбудил? — Арсений выскочил в коридор, и Антон улыбнулся его сонному, растрёпанному виду.       — Ты так крепко спал… не хотел будить тебя по пустякам, — Антон покачал головой и ощутил на своей щеке прохладную ладонь; прикосновение было нежным и умиротворяющим, Антон вдруг забыл то, что хотел сказать, и просто теперь смотрел на Арсения.       — Знаешь… я не могу сказать, на сколько уеду теперь. Возможно, мы долго не увидимся, — признался вдруг Арсений, и Антон ощутил в его движениях нервозность, а в его глазах — какой-то шаткий и неопределённый страх… страх, очень знакомый Антону. Страх самого себя.       — Я так рад, что встретил тебя… — его голос совершенно сел, но Антону показалось, что Арсений продолжал говорить и говорить, потому что они обняли друг друга — совершенно этого не планируя, просто их тела поддались одинаковому, синхронному порыву, и глубоко внутри взорвался фейерверк такой силы, что вскоре Антон жалел об этом — ведь после Арсения его уже ничто не сможет так сильно взволновать. Антон обнимал его, вдыхал аромат его волос, сотканный из запахов краски, парфюма и пряного лета; он чувствовал, как это обжигающе и нехорошо — стоять в тёмном коридоре и так беспричинно, терпко прижимать к себе мужчину. Но это было как раз то, отчего Антон наконец-то почувствовал себя правильно, откровенно. Он ощущал руки Арсения, небрежно и опасно скользяще по его телу, и понимал, что они вдвоём давно погибли, давно проиграли всё, что так легкомысленно и насмешливо началось в тот далёкий майский вечер.       Антон, кажется, в первый и последний раз прижимал к себе мужчину, великолепного, совершенного мужчину и пытался неловко, но верно запомнить его через прикосновения, через случайные касания к мягкой, тёплой коже, когда футболка Арсения слегка приподнималась. Он в первый и последний раз ощущал стыд и горячее желание — смесь гремучую, но необходимую, как воздух, когда Арсений шептал ему что-то неразборчивое и нарочно обжигал шею своими губами, так специально и так приятно, что Антон переставал понимать себя и свои эмоции.       Им не надо было ничего объяснять друг другу; Антон чувствовал их истосковавшиеся по любви сердца и охладевшие к ласкам тела, а Арсений только легко дрожал в его руках — от нахлынувшего то ли счастья, то ли горя. Антон так бы хотел не молчать в те мгновения, когда бы следовало выплеснуть всю горечь, проржавевшую на их сердцах; но они испуганно, томно молчали и только нежно прижимали друг друга поближе к себе — как будто насыщаясь объятием и теплом в последний раз. Антону было плохо и прекрасно; Арсений лишь безжалостно выжигал своё имя, настоящее и обезумляющее имя на его шее, внутри его души и давал мнимую, отвратительную надежду на то, что будущее нарисует для них смазливое солнце и навсегда окрасит всё в яркие тона. Антон понял, что влюбился, когда выходил из подъезда и щупал свой румянец, шепча себе: «Я совершил ошибку». Одно чёртово объятие с треском выломало ему все жёсткие принципы и страхи, все комплексы, все «ни-ни», строго вбитые ещё с детства. Он влюбился, будто снова впервые, будто и не было тех жестоких людей и тех надменных отказов. Он влюбился, но, что гораздо важнее, казалось, влюбился и Арсений. Они ничего друг другу не сказали, и Антон, шагая по неоновым проспектам и втягивая носом бушующий запах ночных клубов, жалел об этом. Впрочем ведь, какая разница… Никто не смог бы заменить Арсения, его очарование и искренность, его звонкий смех и безумные идеи; Антон счастливо улыбался от того, что оказался в полнейшей ловушке, и до сих пор его тело трепетало от ласкового шёпота Арсения. Засыпая, он ни на миг не переставал воссоздавать образ своего друга и упорно продолжал убеждать себя, что всё это бредово и плохо, но… всё-таки так по-настоящему и живо.       К утру голова протрезвела после вчерашнего пьянства. Только тогда Антон сообразил, что у него нет никакого контакта с Арсением: ни номера, ни ссылки на какую-нибудь соцсеть. Это и впрямь самое сумасшедшее знакомство в его жизни, без обратной связи, но оттого ещё более крепкое и чувственное! Впрочем, восхищение продолжалось недолго; уже через пару дней Антон сильно заскучал без своего друга и бесполезно пытался отыскать его телефон на официальном сайте с информацией о выставках или заказах. Через неделю он заглянул к нему в дом, но никто не ответил; официальные источники говорили, что Пьер сейчас занят личными делами, и Антон немного успокоился, даже укорив себя за нетерпение, ведь ситуация, в которую вляпался Арсений, не из лёгких. Наверное, ему потребуется задержаться во Франции даже дольше, чем думалось; Антон искренне хотел, чтобы его дочь поскорее поправилась, пусть будет это через месяц, два или больше. Но Антон всё равно тосковал… никакая разумная причина не материализует Арсения перед ним, не заглушит внутри него терпкое желание, не сделает его… счастливым, как в те отчаянные деньки, когда они безбожно пили ликёр и сжигали бесполезные эскизы. Когда они обнимали друг друга в коридоре и безмолвно вручали друг другу потрёпанные души и разбитые чувства. Антон хотел бы просто-напросто наконец не врать и признаться, что всё на самом деле хуже, чем кажется Арсению; что он, странный художник с пристрастием к браслетам и кольцам и ростом под два метра, любит Арсения настолько бездумно и сладко, как никогда не любил никого.       Время хорошо и гладко заполнилось приготовлениями к собственной выставке. Дима заметил некоторую апатичность Антона и пытался немного его взбодрить; Антон это ценил, но раз в неделю по вечерам заглядывал в запертую глухую квартиру и, стискивая зубы, говорил, что рано ещё волноваться, что он сам — эгоист из эгоистов, надо думать не только о себе, но тоска глодала изнутри и обесцвечивала всё вокруг. И вот конец июля, когда от жары текут сочные краски лета и люди ищут спасения в светлых прохладных залах; наверное, именно поэтому выставка Антона буквально выстрелила, собрав неописуемое количество людей, соответственно, и денег. Покрылись аренда и остальные существенные расходы; Антон сумел приобрести новую, роскошную квартиру и выгодно продать старую, а по окончанию выставки они с Димой отпраздновали триумф в шикарном ресторане, но Антон не чувствовал себя счастливым даже там. Было бы гораздо лучше, если бы на выставке побывал Арсений — пусть и под напускным беспечным видом Пьера, какая разница… Какая разница. Уже подходил месяц, а от Арсения ничего не было слышно. Антон не знал, есть ли дно у его собственной тоски, и думалось ему, что ответ отрицательный, потому что с каждым днём он опускался туда глубже и глубже. Тоска и горечь — вот что осталось от Арсения, вот что остаётся от любой, видимо, любви, и уж Антону-то не привыкать, но в этот раз всё гораздо больнее и жёстче; в этот раз его очаровал мужчина, и прежде чем понять свои собственные чувства, Антону пришлось собственноручно сломать нечто важное внутри себя. Возможно, и себя самого. Говорят, всё прекрасное рождается не от хорошей жизни, и Антон приготовился было к порыву творчества, но…       …Всё пошло не по планам. Антон совершенно потерял своё вдохновение. Обволок его в образ обольстительного Арсения-Пьера и теперь остался ни с чем. Каждый раз он садился перед мольбертом и мог просидеть так на протяжении нескольких часов, карябая на нём бессмысленные уродские эскизы. Дима успокаивал его, пытался помочь, гонял по мотивационным курсам, а Антону всего лишь хотелось рассказать ему о своей весенне-летней интрижке с тем самым известным художником, который волновал всю творческую интеллигенцию Москвы и не только. Но Антон молчал и боялся — в наше время трудно рассказать, пусть и лучшему другу, что ты полюбил того, кого не должен был любить по всем этим дурацким этическим нормам. Осенью Антон вновь начал рисовать — без интереса, скучающе и редко. Дима решился организовать ещё одну выставку — зимой и даже придумал будущую тему. Антон что-то тоскливо малевал в своей мастерской — не сказать, что совсем уж гадко, но, когда знаешь, на что способен реально, получившееся еле-еле дотягивает до троечки. Хотя, пожалуй, со стороны неискушённого зрителя это будет выглядеть красиво и здорово. Антон продолжал терроризировать сайт Арсения: сотни раз нажимал на кнопку «Свяжитесь с нами» и писал в надежде, что Арсений это увидит. Даже отправлял свой номер телефона — ничего, пусто. После выставки в январе зима добила его окончательно.       Дом Арсения уже не принадлежал ему. Возможно, через доверенных лиц он решил отказаться от аренды и дом тут же приобрели какие-то другие люди, странно чуждые и злые. Антон не поверил, увидев их на пороге, на том самом пороге, который он переступал вместе с Арсением, перед той дверью, которая впитала их жаркие объятия. Ему сказали, что ничего не знают про прошлого владельца, да и откуда; кажется, он серьёзно занят чем-то за границей и уже навряд ли вернётся сюда — так и передали и тут же закрыли дверь. Антон выбежал на снежную улицу и шёл обратно, не видя путь из-за колких снежинок и своих терпких слёз. За жалкие минуты всё пропало и обесценилось; их с Арсением замечательное подземелье уже давно не их, а его аквамариновая мастерская уже наверняка переделывается в детскую — все эскизы сжигаются, все воспоминания идут в мусорку, а вместо абстрактной картины повесят безвкусные разноцветные гирлянды. Вернувшись домой, Антон слишком остро ощутил, что больше рисовать не сможет. Никогда. Зимняя выставка стала его последней выставкой.       Антон сообщил о своём решении Диме только в марте, но, кажется, тот начал подозревать это гораздо раньше. Он слишком правильно не стал допытываться до истины и просто предложил ему немного отдохнуть — Антон просто обожал Диму и не знал, как выразить ему свою благодарность. Отдыхать долго не пришлось — деньги заканчивались и ниоткуда чудесным образом не приходили. Дима опять спас его и предложил работу иллюстратора в каком-то модном журнале — по знакомству, так как сам работал там пиарщиком. Антон согласился — выбора не было, и самая творческая профессия превратилась в самую отвратительную и жёстко выверенную. Никакого полёта фантазии, только скупые рекомендации и строгие рамки; впрочем, тогда Антону ничего другого не требовалось. Его карьера художника с треском полетела в обрыв отчаяния — вслед за воспоминаниями об Арсении, которого поглотила Франция. Неожиданно пришёл май, а вместе с ним — год с момента знакомства Клода и Пьера. Антон с ужасом осознал, что теперь уже знал Арсения меньше, чем не виделся с ним. Это практически вводило его в паническое, судорожное состояние; его безответные письма и его бессонные ночи превратились, пожалуй, в точное описание его жизни — текущей и будущей.       Потом появилась она. Не то чтобы Антон этого так сильно хотел, но собственное одиночество наконец выело ему сердце до оголённых болезненных сосудов, поэтому как-то спасать себя надо было. Их познакомил Дима — наверняка решил, что Антону уже давно пора взбодриться и прийти в себя. Ира сразу же заразила его своим позитивом и энергией — но, пожалуй, именно что заразила, и никак иначе. Они сошлись как-то просто и бесцветно; Антон не чувствовал любви и желания, зато сумел заглушить своё гремучее одиночество. Спасибо Ире, что она никогда не требовала от него каких-то эмоциональных отдач, видимо, запомнив его сдержанным и задумчивым. Зато она прекрасно справлялась с тем, чтобы Антон переставал скучать, и открыла для него мир путешествий. За год они объездили много городов и стран; среди них была и Франция — Антон так глупо надеялся, что однажды на улице встретит Арсения, и только смеялся над самим собой. Кроме поездок во Францию, путешествия его растормошили и оживили; солнечные и сотканные из неги города анестезировали его глухую боль, и стало всяко легче. Он никогда не винил Арсения, просто ему было всегда немножечко обидно, что его забыли; он желал ему лучшего будущего и надеялся, что его исчезновение из московских салонов стало следствием счастливой спокойной жизни на Лазурном берегу вместе с женой и выздоровевшей дочкой. Наверняка они с Алёной должны были всё понять и помириться…       Второй год без Арсения подходил к концу, и Антон почему-то всё ещё помнил его. Мягкость его губ, страсть его шёпота, лёгкость его движений. Искренность его чувств. Он всё ещё помнил и обвинял себя в этом, ещё разъедающем его жизнь. Надо было уже давно отпустить Арсения из своих воспоминаний, но как отпустить то, что заставило Антона впервые взглянуть внутрь своей души и выпустить оттуда монстров, которых так охотно принял Арсений?       Все эти отвратительные мысли были навеяны только Францией. Ире опять захотелось отдохнуть здесь, посмотреть на цветущий Париж и окрыляющую влюблённость на Эйфелевой башне. Антон не был против — да и как: не объяснишь же, почему эта страна навевала лишь горечь. Они вновь бесконечно шатались по музеям, выставкам и бесчисленным галереям. Договорённость всегда у них была такая: каждый гуляет где и как ему угодно, а встречаются они в определённое время у выхода. Конечно, это было разумно: у них с Ирой были совершенно разные вкусы и каждый из них останавливался перед разными картинами. Вот и сейчас, вспоминая о чём-то тоскливом и давнишнем, Антон шёл рядом с чёрно-белыми графическими рисунками, на которые бы Ира даже не посмотрела. Он определённо вспоминал об Арсении — в последнее время делал это так редко, как будто и впрямь слегка приоткрыл душу, и оттуда выветривались терпкие обрывки их ночей. Но сейчас… по глазам резануло вновь, и Антон не знал, почему не заслужил Арсения. Почему они так и не заслужили друг друга. Всё начиналось так безумно — как и положено в таких историях.       Времени было ещё слишком много, чтобы отсиживаться в местном кафе, и Антон решил побродить по местным светлым залам со странной не музейной планировкой: больше похоже на закрученные лабиринты с картинами по бокам. Немного заблудившись, Антон вышел в крохотную комнатку с великолепными бархатными узорными обоями и множеством эскизов разных размеров. Тут было широкое окно, сводчатый потолок и вид на молочную дымку в весенних пышных садах. Антон глянул на эскизы и вздрогнул; всё его нутро сжалось в комок, нервозный и прохладный. Тревога застучала по вискам, когда не сразу, но начинало доходить, что здесь на всех картинах изображён один и тот же человек… он сам. Антон Шастун. Встряхнув головой, Антон прикрыл на секунду глаза и снова взглянул на работы. Нет-нет, кто-то похожий; мало ли их таких — высоких и раньше забавных, но… Антон не верил, что это кто-то другой, потому что… это были крохотные обрывки его жизни. Его встреч. Его…       Антон подошёл к одному эскизу, самому центральному, рядом с окном. Вот он (или не он) стоит в какой-то комнате, смеётся, в одной руке — горящая бумага, в другой — бутылка ликёра. Клубничного. И бумага — не совсем бумага; рисунок. Антон дрожал, вспоминая, и прикоснулся к холодному равнодушному стеклу. Арсений стал для него теперь ещё более сумрачным призраком прошлого; Антон спрашивал себя, зачем это нужно, и, сжимая губы и стараясь заглушить боль ещё где-то внутри себя, отчаянно глядел в окно, на цветущий сад с пионами и сакурами, ругал про себя чью-то безумную мечту, обезумевшую его ещё больше, чем того, кто её на самом деле желал. Сзади ощутимо закрылась дверь, и послышались шаги; ах да, экспонаты трогать руками нельзя, как нельзя и шевелить сгинувшие воспоминания, между прочим. Антон судорожно вздохнул и опустил руку; шаги прекратились сзади него, слишком близко и безлико, пока не послышался горький, отчаянный смешок.       — Антон… — Антон развернулся и ощутил желанный, приторный трепет внутри себя, похожий на мягкий полёт кислотных, отвратительных бабочек. Арсений стоял перед ним, такой простой и несчастный, такой разбитый и отчаянный. В его глазах расплескался серый океан умерших эмоций, и Антону были знакомы эти холодные убивающие воды, потому что он сам плавал в них уже целых два года. Арсений не изменился, немного побледнел и похудел; губы по привычке растягиваются в никому не нужную лживую усмешку, и Антон качает головой — не надо, не стоит, ты же знаешь, что всё это дешёвая пантомима. Арсений как будто понял его и, опустив голову, тяжко вздохнул.       — Антон… я увидел тебя совершенно случайно ещё около входа. Всё никак не мог догнать… да и не знал, буду ли я уместен… Твоя девушка прекрасна.       — Это всё ложь, — оборвал его Антон сиплым, напряжённым голосом; его ноги едва заметно дрожали, и грудь наполнилась свинцом. — Что же с нами случилось, Арс? Я запутался.       — Я тоже… — Арсений был растерян и напряжён; он опустил голову, на секунду прикрыл глаза и аккуратно дотронулся пальцами до его ладони. — Не знаю, с чего начинать. Может быть, с того, что Кьяра… — его голос дрогнул, надломился, и Антон физически ощутил, как Арсений больно споткнулся об эти воспоминания. — Что Кьяры больше нет… — Антон непроизвольно сжал ладонь Арсения — как в прежние времена, когда они делили одно безумие на двоих. — Её нет, понимаешь, Антон? Мы с Алёной боролись за неё четыре месяца; её организм не выдержал. — Антон мягко прикоснулся к его холодной щеке и терпко выдохнул, потому что ему самому стиснула лёгкие эта глубокая, страшная боль — от неё сложно отыскать лекарство, и Антон теперь видел, что так в корне отравило жизнь его милому Пьеру.       — Арсений… — но Арсений только грустно качал головой и, наконец позволив себе быть настоящим, накрыл ладонь Антона своей.       — Мне так жаль… что мы расстались внезапно. После смерти Кьяры я… не смог быстро восстановиться, — Антон напрягся: Арсений говорил сейчас так спокойно и сдержанно, но под всяким ломким спокойствием когда-то скрывались надрывные крики и слёзы. — У меня случился серьёзный нервный срыв. Я не помню себя тогда. Помню только, что очнулся уже в психиатрической больнице под капельницей — я почти умирал от голода и отказывался есть, когда меня обнаружила Алёна. Она и вызвала — сначала скорую; потом, после обследования, те вызвали другую бригаду, и таким образом я пробыл там более шести месяцев. Не скажу, что там было плохо, но очень одиноко и скучно, у меня почти не было сил и не было никаких стремлений из-за препаратов, которыми меня качали. Но тем не менее меня восстановили — если, конечно, мою текущую жизнь можно назвать жизнью, — Арсений прижал ладонь Антона к своей груди, внутри которой разрывались со страшным хрустом одиночества тех ужасных ночей, когда собственные неудачи так ярки и едки, что слепят глаза и заставляют сдерживать слёзы, стыдливые слёзы. Антон всё понял. Всё ощутил. Он и сам был недалёк от состояния Арсения. Он потерял тот острый, пряный вкус их безумных встреч и давно не пил клубничного ликёра; он совсем забыл себя в ту ночь, когда они обнялись, кажется, в последний раз, и были влюблены друг в друга до чёртиков, до разноцветных фейерверков перед глазами.       — Я ни физически, ни морально не смог уже вернуться в Россию. Я тоже искал тебя… но и ты пропал со сводок культурных новостей столицы. Ты скучал без меня и проклинал меня иногда, я знаю. Ты наконец смирился и наверняка нарисовал для меня премилейшую картину, где мы с Алёной сошлись обратно и Кьяра жива-здорова. Но это реальность, мой милый. Здесь мы с Алёной ещё сильнее озлобились друг на друга и уже без Кьяры, — Арсений говорил ровно и тоскливо, и Антона убивала эта блеклость, эта выжженность некогда яркой, звонкой души. — К тому же, ты явно сменил квартиру, потому что по старому адресу ответных писем не было. Все твои официальные аккаунты удалены, а карьера художника оказалась сломленной. Я слишком сильно переживал за тебя…       — Я не смог нарисовать ни одной линии вдохновенно. Как это было раньше, когда мы иногда виделись, — отвечал Антон тускло и хрипло; его размывало желание бросить все банальности, обнять Арсения, сказать, что всё, абсолютно всё, что было с ними после разлуки — ложь, иллюзия, апатичный сон, и вот они очнулись в своей мечте или фантасмагории, может быть, давно умершие или потерявшиеся, но проснулись и увидели чёртов сад за окном и чёртову парижскую мансарду вокруг себя. Ложь, ложь…       — Я бросил рисовать. Устроился иллюстратором в журнал и покончил со своим прошлым; жизнь пошла так уродливо и тускло, что мне от самого себя сейчас так тошно, Арс, так тошно, — Антон качал головой, с силой жмурил глаза, чтобы сделать слёзы невидимыми, но те, горячие и невыплаканные в своё время, стекали по щекам — так глупо и смешно, так комично, что Антон думал: «Пожалуйста, напишите о нас книгу!». Эта книга будет сюрреалистичной, как все его бывшие картины, и это казалось забавным. Арсений гулко выдохнул, тепло и надёжно прижал его к себе, и Антон почти ожил, потому что с прикосновениями, лёгкими и зыбкими, возвращались воспоминания и возвращалась та страсть. Страсть к жизни, испепелённая и увядшая после расставания.       — Ну, а я… я рисовал только тебя. Остальные картины — старые, многие из них набросаны от нечего делать. Я всё время рисовал тебя. Пытался не забыть тебя. Твою улыбку, движения, твои искренние прикосновения, твои нелепые попытки не приходить ко мне каждый раз и твои фиаско в этом деле, потому что ты меня любил, Антон, любил. Пьером или кем ещё. Мы с тобой даже толком и не поняли, что это, — Арсений шептал, горячо и увлечённо, и Антон просил его продолжать, сжимал его плечи и понимал, что его прежний Арсений — это всего лишь дело времени. В его голосе появляется вдохновение, в движениях — привычная насмешка и грация. Антон очнулся только, когда ощутил горький трепет неловких поцелуев на своей шее и свои терпкие, хорошо скрытые желания. Он прижимал Арсения ближе, вдыхал аромат его волос, пропахших хвоей и пионами, чувствовал своё разрывавшееся сердце, дребезжащее сотнями колоколами Парижа, и желал замкнуть время навсегда в этой самой крохотной точке мира. Арсений как всегда испытывал его своими мелкими, горячими и дразнящими поцелуями, разжигал тот непристойный костёр мыслей, который Антон давно похоронил вместе со всем тем, что больно резало по душе, когда он вспоминал его.       — У меня были деньги. Я исполнил свою дурацкую мечту, но как-то на автомате, даже не осознавая… — шептал ему между тем Арсений, быстро и горячо. — Меня не восхищал этот сад или мансарда. Зато я мог собрать в одном месте все наброски о тебе. Думал уже искать твоего друга, Диму, чтобы через него выйти на тебя. Потому что я жутко истосковался по тебе… Чёрт, я ведь даже почти смирился с тем, что мы навсегда потерялись, представляешь? Я дурак, дурак! И ты…       — И я дурак тоже… — вторил ему Антон, и они слишком одновременно, слишком как в хороших фильмах отстранились друг от друга, чтобы прижаться друг к другу ещё сильнее и чувственнее. Но перед этим — одинаково вопросительный взгляд, робость, даже страх; перед неизвестным — всегда так. Насколько глубок грех? Никогда не знаешь, настаивал Антон, и прикрыл глаза, отдаваясь судьбе и Арсению. Он ощущал каждый нежный лепесток с цветущих деревьев, падающий на землю, когда они легко и ещё только пробуя целовались, мягко касаясь сухих, искусанных от боли губ. Антон ощущал интимную уединённость мансарды, глухой и далёкой, закрытой на сто замков, когда они целовались уже уверенно, дерзко, как в последний раз, потому что где-то в глубине приятно ёкало от ощущения близости Арсения и его тела, податливого и волнующего. Антон ощущал смачный, безумный перезвон полуденных колоколов Парижа, когда Арсений подтолкнул его сначала к едва заметной боковой двери, затем к неожиданно возникшей из темноты кровати; каждая греховная трель в этом звоне шелестела по коже Антона вместе с касаниями Арсения и пыльным, янтарным светом, пробивавшимся откуда-то из-за ставней. Антон был во всём, в каждой клеточке этого чёртового мира, когда аккуратно стягивал с Арсения его кофту и целовал его в ключицы, позволяя ловким рукам расстёгивать ему ремень. Антон боялся и видел сомнение в бледно-голубых глазах напротив, но целовал, целовал, стараясь заглушить паранойю, и с облегчением ощущал податливость горячего тела впереди, его напряжённость и желание, безумное, настойчивое и сладкое.       Они оба были в растерянности, не знали, что делать точно, но отпустили друг друга лишь тогда, когда оказались полностью раздетыми, влажными от пота, жадно глотающими воздух и умопомрачительно желанными в глазах друг друга. Антону не было стыдно, только хорошо и сладко, запредельно сладко, когда они обнимались, и Арсений, растрёпанный, но улыбающийся, целовал его шею, прижимал к себе, ещё не отойдя от эйфории; они довели друг друга до самой истомы одними только неловкими движениями и поцелуями, но Антон ни разу не испытывал такого сладострастия — именно сладострастия, иначе это было не назвать.       Они не могли быть уверенными, что будущее подарит им только хорошее; скорее всего, это не так, но да и всё равно. Ира, пожалуй, поймёт всё сама и продолжит свой путь без него, Антон хотел в это верить, потому что эта девушка была для него всегда и сейчас только смутной тенью. Арсений ослепил его раз и навсегда, и это никак не изменить. Антон ощущал мощность их дерзкого, отчаянного дуэта и почти знал, что они справятся со всем. На данный момент у них были только они сами, с разбитыми и ещё покалеченными душами, тесная спальня в Париже, мансарда-галерея картин, цветущий сад под окнами, заказ на две бутылки клубничного ликёра, нарастающее вдохновение и глупые, глупые наброски, которые они потом обязательно сожгут и нарисуют вновь…