I will not die, I'll wait here for you.
Белый. Повсюду чёртов белый цвет. Глазу не за что зацепиться, он скользит по бесконечно пустым стенам и ничего не видит. Почему больничные стены окрашены в белый? Возможно, он не отдаёт красным — цветом крови. Это не синий, напоминающий прекрасное летнее небо. И уж точно не цвет весенней травы. Ты значишь хоть что-то, когда твоя жизнь сплошь не состоит из концентрированной вываренной пустоты. Вакуум не свойственен человеческому, вечно наполненному заботами, сознанию. Это свойство смерти. Кто догадался внедрять это в жизнь людей? Кто же этот царь и бог, который вершит чужие судьбы? Система. Чётко отлаженная и работающая машина, диктующая свои правила и карающая за неподчинение. Системе не нужны люди. Ей нужны особи, биороботы, способные к выполнению строгих алгоритмов. Мозг становится рудиментом, а мышление — ненужным процессом. И раз полное подчинение человеческого мозга звучит как нечто фантастическое, то продиктованные системой мысли стали пугающей реальностью. Эволюция сделала обратный виток. Люди снова стали животными, которые, как скот, едят и ждут следующей кормёжки. Безвольными псами, готовыми тявкать, когда им покажут косточку. Бесконечно повторяющаяся схема жизни, выверенная, проработанная и требующая повиновения. Свободное мышление подавлялось и каралось со звериной жесткостью. Во главе системы стояла радикальная организация «Раскаяние», названная после получения власти Десятым Союзом. Новые режиссеры, новые декорации и новые правила. Почти вся художественная литература оказалась под запретом, под него попала и беллетристика, и научная фантастика, и, естественно, психология и философия. Полки книжных магазинов полнились бессмысленными медицинскими пособиями, псевдонаучными трактатами, кулинарными книжками и глупыми комиксами. Бывшая Америка превратилась в плацдарм для бесконечного эксперимента, а её жители — подопытными крысами. Когда-то читать антиутопические книги было очень интересно, но никто не мог подумать, что такое может произойти в реальности. Что миром завладеет механизм, который, подобно кукловоду, руководит страной. «451° по Фаренгейту», «1984» внезапно перестали быть просто романами и ожили, воплотились в реальности. Государство распланировало всё. И не оставили без внимания судьбу тех, кто не хотел подчиняться новым правилам. Их запихивали в тюрьмы как особо опасных преступников, но совсем скоро заключенные стали понимать, что даже смерть была бы более правильным выходом. Новые тюрьмы были жутким аналогом захоронения заживо. Из тысяч посаженных туда никто так и не вернулся. Ограничение на вольнодумие породило массу протестов и акций, расчетливо и жёстко подавленных. Многих бунтовщиков, пропавших в дни митингов, больше никто не видел. Тогда, в первые дни новой диктатуры, люди не знали о существовании так называемых Душевных Госпиталей. Именно в них привозили «больных» свободомыслием людей. Впоследствии в Госпиталях оказались знаменитые художники, писатели, композиторы и прочие деятели искусства. Первой сотни арестов хватило для полного подчинения населения. Страх давил любые мысли о восстаниях. Вместе со страной были переименованы штаты, города и даже улицы. Мир перестроили, а старые декорации выбросили на помойку. И ни одна тёмная улица не была так же страшна, как высокое белое здание за железным забором. В Тенрис-Сити — бывшем Чикаго — было только два Госпиталя. А ведь это был далеко не самый крупный город Союзной Территории. В некоторых насчитывалось по десятку Госпиталей, причём все были забиты до отказа. Это были не больницы, а настоящие кладбища, где новоявленные мертвецы были виновны лишь в том, что мыслили свободно. «У входа нет выхода».***
Здание окружал глухой неприступный забор, отрезающий Госпиталь от внешнего мира. По периметру оно охранялось вооружёнными Чёрными Псами — новыми стражами правопорядка. С улицы случайные прохожие могли увидеть разве что последний этаж лечебницы с зарешеченными окнами, но смотреть на это никому не хотелось. Люди, оказавшиеся вблизи от Госпиталей, ускоряли шаг, точно боясь, что бдительные Чёрные Псы заподозрят их в измене Союзу и, сковав наручниками, подведут к этим страшным воротам. Никто не знал, что происходит за этими стенами на самом деле. Между тем, в тот самый момент, как какой-то мужчина, боязливо оглянувшись на Госпиталь, свернул в соседний переулок, коридор лечебницы огласился громкими криками. — Отпусти меня! Голос эхом прокатился по зданию. Кто-то из пациентов выглянул в коридор, кто-то лишь равнодушно прислушался. — Поставь! Поставь меня! Мама, папа, где вы?! Помогите мне! Мама! Мама-а!!! Девушка в одной из палат, до того спокойно рисовавшая, встала и осторожно приоткрыла дверь, чтобы посмотреть на происходящее. Её сиделка мягко и предостерегающе взяла её за локоть. Рапунцель — так звали пациентку — не без лёгкого раздражения стряхнула руку медсестры и прислушалась. Кричала девушка, которую тащили по коридору сразу трое мужчин. Она неистово вырывалась и дергалась, но это почти не помогало. Рыжие кудрявые волосы заслоняли лицо будущей пациентки, что так отчаянно дралась за ничтожный шанс вернуться на волю. Подбежал санитар, кативший перед собой что-то вроде кровати с ремнями. Не без труда девушку уложили на неё и привязали. — Уроды, — шипела девушка, силясь оттолкнуть руки санитаров. — Ненавижу вас! Ей заткнули рот. Новоявленная пациентка продолжала дергаться, но теперь это окончательно потеряло смысл. Ей в вену ввели желтоватую субстанцию, что, видимо, было успокоительным. Мало-помалу девушка затихла, и санитары, выдохнув, повезли кровать дальше по коридору. Рапунцель, вздохнув, закрыла дверь обратно. Она успела привыкнуть к подобным сценам.***
Мерида открыла глаза. Все произошедшее казалось нереальным, будто бы это было не с ней. Если так, то сейчас бы она проснулась в своей широкой кровати, и, соскочив с неё, пошла бы бегать по саду с любимым псом. Но перед ней предстал унылый больничный потолок, а с кровати было не встать — девушка была крепко-накрепко привязана к ней. Мерида тщетно попыталась хотя бы пошевелиться. — Мисс Ричардс, всё в порядке. Не пытайтесь вырваться. Мы отвяжем вас, как только вы успокоитесь, — раздался негромкий голос возле неё. Наклонив голову, Мерида увидела, судя по всему, врача. Он был совсем ещё молодым, на вид ему было не больше тридцати лет. Он сидел на стуле в форменной одежде и с какой-то скукой разглядывал Мериду. — Почему меня привязали? Я спокойна… — с закипающим гневом сказала она. — Это будет лучше для вас, мисс, и… — Отвяжите меня, чёрт побери! — не выдержала девушка. Она яростно задергалась, чем вызвала улыбку у мужчины. — Эти ремни очень прочны, не тратьте свои силы. Может, попробуем поговорить, мисс? Меня зовут Элиот. Элиот Келли. — Мне плевать! Элиот не повёл и бровью. — Ближайшие несколько часов я буду здесь, мисс. Думаю, вы привыкните ко мне… Я могу называть вас по имени? — Да пошёл ты! Где мои родители?! — Вы так грубы… — как бы задумчиво протянул Келли. — Но ничего, мы и это сможем… исправить. Я полагаю, они у себя дома. Наш Госпиталь будет вашим домом ещё очень долгое время. Ваша мать, миссис Элинор Ричардс, настаивала на крайних мерах лечения, если это будет необходимо… Мерида со стоном откинула голову на подушку. Ремни невыносимо жали, но они прижимали её тело к матрасу так плотно, что она не могла устроиться хотя бы немного удобнее. Отчаяние накрыло девушку холодной волной. «Почему я ничего не могу сделать, почему?!» — стремительно проносилось в мыслях. А ведь она ничего плохого не сделала. Просто появилась на свет. С самого детства Мериду третировали родители. Старшая и единственная дочь очень влиятельной семьи, она должна была быть милой и послушной девушкой. Утонченной, сука, леди. Но даже сама природа воспротивилась такому. Мериду никак нельзя было назвать леди. Она была невысокой и довольно мускулистой, потому что очень любила спортивные игры. Её волосы были жёсткими, кудрявыми и имели огненно-рыжий оттенок, лицо было усыпано веснушками, а голос звучал громко и резко. Порывистая и несдержанная Мерида больше походила на дворового мальчишку, чем на скромную девушку из аристократической семьи. Элинор Ричардс, мама Мериды, мечтала сделать дочку в пример покорной и смиренной. Она «пилила» её с утра до вечера по поводу и без, заставляла ходить на уроки этикета и танцев, тщетно силилась привить ей любовь к рукоделию и домашним занятиям. Мерида ненавидела всё это и тайком покупала контрабандную литературу, много бегала и любила стрельбу из лука. Ричардсы были очень богаты и хорошо известны в Тенрис-Сити. Отец Мериды, Мэттью Ричардс, был важным человеком — он стоял в управлении дел Десятого Союза, в частности, заведуя одним из отделений его промышленной отрасли. Главой же её был входящий в Союз Джейсон Бин, близкий друг Мэттью. У мистера Бина был взрослый сын. Мерида, разумеется, не знала, что план по поводу её продажи этому сынку составили ещё очень-очень давно, когда ей было около десяти лет. Просто её родители решили, что слияние капиталов — отличная идея. К тому же, тогда их семья стала бы ещё ближе к Союзу… Девушка была в ужасе, когда ее поставили перед фактом. Её?! Замуж?! В семнадцать лет?! Родители не собирались отдавать несовершеннолетнюю дочь уже взрослому мужчине, хотели дождаться, пока ей исполнится двадцать один. Но Мерида и слышать ни о какой свадьбе не хотела. Причём новоявленный жених оказался страшен, как атомная война. Это, видимо, был «приятный бонус». Мерида начала продумывать пути отступления. Она просила, требовала, умоляла, шантажировала, но не помогало ничего. «Станешь миссис Бин, и точка». Девушка решила бежать. У неё просто не было иного выхода, и это решение показалось ей верным. Мерида решила выехать с Союзной Территории и укрыться в Республике Адерсен — соседнем государстве, образованным из штатов, не вошедших в Союз. Неожиданно родители начали догадываться о чем-то и приставили к девушке охрану. Возмущённая Мерида отложила свои планы на время и начала постепенно их осуществлять. В один момент Мерида сбежала из дома и поехала к границе Республики. Само собой, у неё ничего не вышло. Её схватили и посадил в тюрьму как дезертиршу. Разгорался огромный скандал, и Мериде начала грозить смертная казнь. Девушка пыталась бежать и из тюрьмы, но ничем хорошим это не закончилось. Её буквально посадили на цепь, пока Элинор Ричардс не решилась на отчаянные меры. Женщина не без труда убедила Союз, что Мерида просто немного нездорова из-за волнения по поводу грядущей свадьбы. Нехотя девушку отпустили, но с выписанной справкой: положить Элис Мериду Ричардс на принудительное лечение в Госпиталь №3. От этого сбежать уже не удалось. И вот теперь она здесь. Слушает какого-то идиота и лежит, привязанная ремнями. Гордая и непокорная Мерида — кто она теперь? Девушка почувствовала, как горячая слеза против воли очерчивает мокрую полосу от виска и падает на подушку. Ну уж нет! Скованная или свободная, она остаётся той, кем была всю жизнь. Она никогда не станет безликой пациенткой Госпиталя. Элис Мерида Ричардс не может сдаться без кровавого боя…***
Элиот Келли улыбнулся краешком рта. Эта пташечка была ничего, сразу видно, что с характером. И красивая, рыженькая. Все эти вольные птички рано или поздно становились сломленными воробышками. И эта «как-её-там» будет такой же. Не без его помощи. Элиоту нравилась его работа. Он был психотерапевтом и главным врачом, но некоторых пациентов ему доверяли лично. Мерида вошла в это число. Врач он был хороший, выполнявший все свои обязанности «на отлично». Иногда, правда, он несколько дополнял их список… Почти каждый мало-мальски пообжившийся сотрудник Госпиталя знал, что Элиот Келли трахает своих пациенток. В обществе такое могло осуждаться. Быть может, если бы о делах Элиота куда-нибудь донесли, ему бы не поздоровилось. Однако Келли мог быть спокоен. В этой больнице всем заправлял он, и он отлично знал, какими методами и кому надо вовремя затыкать рты. А пациентки рассказать ничего не могли, да и никто бы им не поверил. Элиот был уважаемым специалистом, а эти девушки — фактически никем. Элиот окинул взглядом плотное тело привязанной пациентки. Ремни так сильно прижимали кожу под белой одеждой, так давили на неё… Он подавил в себе желание прикоснуться к Ричардс рукой. Ничего. Ведь времени ещё очень, очень много… Келли живо представил себе, как эта рыжеволосая сучка может кричать и вырываться. На вид она сильная и крепкая, вот только он и сильнее, и крепче. Пожалуй, эта самая волевая девушка на его памяти. Последняя его пациентка, с которой он заперся в её палате, была такой тощей, что почти вызывала отвращение. Девка окончательно свихнулась уже очень давно и была переведена в отделение для особо конченных. Элиот надеялся, что она как-нибудь сама себя убьёт, чтобы больше не раздражать сотрудников. Иногда он заводил отношения и со своими коллегами. Здесь работала его бывшая девушка, Тоффиана. Они поддерживали нормальное общение, но ничего более. В Госпитале было много хорошеньких медсестёр, но с ними просто так нельзя. Они хотели внимания, цветов, конфет — того, что называется «серьёзными отношениями». С пациентками было проще. Келли говорил что-то Мериде про больничные порядки, но она его не слушала, как и он не слышал своих слов. На этот раз его жадный взгляд был прикован к оголенной шее девушки. Кожа была невероятно белая, очень красивого оттенка. Элиот уже касался её — пока Мерида была без сознания. Элиот подумал, что, поговорив с Ричардс ещё немного, можно будет вколоть ей снотворного и немного… позволить себе немного лишнего. Хотя, это гораздо интереснее делать, когда девушка понимает, что происходит. Мерида Ричардс явно была вполне здоровой. Воображение Келли быстро нарисовало ему волнующую картину: как та с ужасом и паникой смотрит на него, касающегося её рук, шеи, губ… Элиот слегка встряхнул головой, чтобы развеять подступившие так некстати мысли. Времени было достаточно.***
Девушка провела рукой по своей голове. Было очень непривычно ощущать короткие вихры вместо её длинных локонов. Теперь нельзя было увидеть цвет волос без зеркала. Эльза попросила медсестру, только что стригущую её, это самое зеркало. Ники, неохотно поморщившись, дала пациентке крохотное, карманное. Стекло отобразило что-то непонятное. Кто это такая? Что это за бледное существо, которое будто вылиняло после грубой стирки? На месте глаз — блеклые дыры с радужками цвета вываренного риса. Тонкая кожа обтягивает острые скулы и челюсть слишком сильно, кажется, что ещё чуть-чуть и лопнет. Ни бровей, ни ресниц. На высокий лоб падают остатки челки, точно такие же, обесцвеченные. Эта больница забрала у Эльзы все краски — как в прямом, так и в переносном смысле. Жизнь «до» становилась всё более тусклым воспоминанием, сменяясь тем, что происходило с ней тут. Исчезала красавица Эльза Раузенграфф. Просто пациентка №35. Ей здесь дали новое имя. Старое приказали забыть, но она его хранила, напоминая каждый день. Ложась спать, тихо шептала его, чтобы оставить в памяти. Просыпаясь, проговаривала мысленно, «желая» ему доброго утра. По больнице ходила не Эльза Раузенграфф, а тихая Линдси Фэр. У неё был дрожащий голос и расширенные от страха зрачки. На теле Линдси жили отметины, Линдси была заключённой, но Эльза была свободной. Она провела в холодных стенах около четырёх лет, гораздо меньше, чем большинство находящихся здесь. Возможно, именно поэтому сломить Эльзу не удалось. Они подсунули вместо неё Линдси Фэр, и она услужливо играла роль, пока Эльза собирала себя по кусочкам. А ведь когда-то всё было иначе. У неё были синие глаза. Оттенок океана, цвет василька, разведенных чернил. В её глазах тонули, в них увядали навечно. Она умела смотреть в душу, когда ей было чем смотреть. Была длинная коса. Настоящий платиновый блонд — ни грамма краски или чего-либо ещё. Спускающиеся до самой талии роскошные локоны, сильные и здоровые. В них путались, как в сетях русалки. У русалки отобрали её сети и чары. Русалочку заставили ходить по ножам, но русалочка к ним привыкла. Она научилась говорить не голосом, а глазами и телом. Она умела жить и умела выживать, эта покалеченная несчастная русалочка. В своём сердце она несла имена и фамилии, несла жизни тех, кто остались слишком далеко. Она жила ими, она их любила. В той, прошлой жизни, у неё был смысл. Эльза никого не предавала. Она не говорила ничего о Десятом Союзе, она прятала вольные мысли, сжигала дневники и рисунки. Она все делала правильно… До того момента, как встретила его. Потому что с ним всё встало с ног на голову. Самая страшная её ошибка. Она впустила этого человека в свою душу. Она поверила ему. Она полюбила его и позволила ему полюбить себя. Чёрт, неужели существует наркотик сильнее любви? Эльза не могла без него, своего дикого наркотика. Он стал её кислородом, стал тем, чем она жила. Нельзя так любить, нельзя полностью отдавать себя кому-то… Сплошные «нельзя». Эльза снесла все свои принципы и правила, когда поняла наконец, что не может жить без него. Влипла, да. Конкретно влипла. Она, всю жизнь скептически относившаяся к семье в общем и к детям в частности, была самой счастливой женой и матерью. Ей нравилось, что теперь она была не Эльзой Раузенграфф, а Эльзой Кэллоуэй. Ей нравилось, что после её смерти на этой Земле будет жить её частичка. И, о Господи, как же ей нравилось смотреть в глаза своей дочери — точь-в-точь как у неё. Простое и искреннее счастье. Как в сказке. Смешно верить в сказки, когда у тебя есть муж и ребёнок. Хотя нет, не так. Глупо в них верить, потому что жизнь любит обманывать и причинять боль. Эльза в этом убедилась и хорошо заучила урок. Её прекрасная сказка закончилась всего лишь с одним стуком в дверь. — Иэн Кэллоуэй? Полиция Союза. Вы задержаны по подозрению в вольнодумии. Эльза не успела понять, что произошло. Иэна выволокли из квартиры, сковав его руки наручниками. Он не успел ничего ей сказать. Эльза стояла, растерянно прижимая к себе рыдающую дочь. «Предводитель» Псов — сержант Джайлз, как он представился ей, — стоял рядом, и из-за страха перед ним и за Тару Эльза молчала и не шевелилась. Дверь за Псами уже закрылась, когда в комнате остались только она, Тара и Джайлз. Всего секунда промедления, и он, убедившись, что жена задержаннного не будет предпринимать никаких действий, ушёл. Правда, сказав напоследок что-то вроде «вам нечего бояться». Эльза ему не ответила, ведь она знала, что это ложь. Поглаживая Тару по голове, шепча ей на ухо что-то успокаивающее, она лихорадочно придумывала снова план побега. Пусть и знала, что обречена. Конечно же, они пришли вновь. Кажется, Эльза даже знала, что так будет. И все равно дралась как могла, будто бы от этого что-то зависело. Тару увезли. Эльзу забрали на принудительное лечение. Она стала особо опасной пациенткой — жена, то есть напарница политического преступника. Её муж таковым не являлся. Он просто любил рисовать, и на одной картине изобразил крах Десятого Союза. Эльза даже знать не хотела, что было с теми, кого поймали на чём-то большем. Эльза знала, что Иэн тоже заточен где-то в Госпитале. Вряд ли в этом, но в каком-то другом — точно. Она верила. Эльза верила. Эльза знала, что Линдси никогда её не победит. Да, ей вводили лекарства три раза в день. Цвет её глаз утерял божественную синеву, волосы — золото и густоту, от прекрасной фигуры остались лишь торчащие острые кости. Но Эльзе было уже все равно. Она думала лишь о том, чтобы вернуть всё назад. Она найдёт свою дочь, свою малышку. Тара всегда была жизнерадостным и невероятно добрым ребёнком, жалела даже дождевых червей и мух, бьющихся об стекло. Думать о том, как такая девочка могла оказаться совсем одна, на попечении воспитателей из новообразованных детских домов, было страшно и больно. Но Эльза крепилась. Несмотря ни на что, вера в ней не угасала. Тара жива, и они ещё встретятся. Нет любви сильнее материнской. И нет такой преграды, что остановила бы мать на пути к своему ребёнку. Она выберется из этого проклятого места, вытащит Иэна, где бы он ни сидел. Эльза умеет бороться и не остановится ни перед чем. Ради семьи она была готова на любые жертвы. Эльза встаёт с кресла. Её перестали привязывать ко всему подряд совсем недавно, а начать могли в любой момент. Девушка этого боялась, поэтому осторожничала и не делала резких движений. — Можно мне погулять? — Вы уже были на улице сегодня, Линдси. Чужая кличка резанула по уху. Эльза никак не могла к ней привыкнуть. — Прошу вас. Я очень хочу подышать… — Думаю, можно открыть окно, — медсестра снова поморщилась. Эльза успела понять, что эта гримаса у Ники отображала всё что угодно. Сиделка, правда, тут же забыла о своих словах, решив ещё раз подмести пол после стрижки. Волосы Эльзы подстригали ежемесячно, не давая им отрасти хоть чуть-чуть. Может, оно и к лучшему. Эльзе были противны эти выцветшие соломинки. Она слишком ясно помнила, какими её волосы были ещё недавно. Когда Ники высыпала содержимое совка в мусорку, Эльза достала мозаику. Пациентам разрешалось её собирать, ведь это не считалось творческим процессом. Мозаика была дурацкой и неинтересной, созданной для детей, но отчего-то считалось, что им, психам, такое нравится. Кусочек к кусочку, ещё один, снова и снова. Эльза делала это изо дня в день. Все, наверное, думали, что она едва ли не умственно отсталая, но на самом деле ей было ужасно скучно. В отличие от большинства находящихся в Госпитале Эльза не была в плену своих кошмаров, она была способна мыслить, и ей не хватало пищи для мозгов. Иногда, посещая скудную библиотеку и перечитывая глупые книжки, девушка вспоминала склад литературы у них дома. Она мысленно повторяла про себя книги и стихи, чтобы окончательно не растерять остатки ума. Эльза хотела верить в то, что сможет жить и дальше. Что такое, в сущности, вера? Короткое слово. Четыре буквы. Каждая из них начерчена кровью поплатившихся за свои идеалы. Там, в этом кровавом месиве, есть и её, Эльзы, частички. Там её синие глаза, платиновые волосы, любовь, надежда, Иэн и Тара. Розовый кусочек к зеленому. Цветасто и некрасиво, зато хоть какое-то разнообразие. Эльза взяла очередную штучку и задумчиво повертела. Цвет — коричневый. Благородный шоколадный оттенок, который хочется рассматривать… Но почему он что-то ей отдаленно напоминает? Почему этот кусочек хочется отбросить подальше?.. Пациентка вздрагивает. Картина того, ещё недалёкого дня, мигом всплыла из глубин сознания наверх. Она пыталась забыть, похоронить это во снах, никогда не вспоминать… Боже, за что?! За что ей это?! Те глаза. Тоже коричневые, скорее, цвета молотой корицы, шоколада со сливками… В них не было ничего человеческого. Это был мясник, тварь из преисподней, убийца. Врач в белом халате. Он приходил к ней — спрашивал про самочувствие и помечал это в её карточке. Иногда трогал лоб под предлогом проверки температуры. Эльза замечала его взгляд в такие моменты. Рука у неё на коже казалась ей омерзительнейшей вещью в мире. Он касался её. Он садился слишком близко. Рано или поздно это должно было произойти. Наверное, он всё предусмотрел. Он заткнул ей рот какой-то тряпкой и повалил, вырывающуюся, на узкую койку для специальных прививок. Ткань заглушила истошные вопли, а сильные руки прижали слабые и бледные к матрасу. Эльза совсем скоро перестала сопротивляться. А был ли смысл? Он, в конце концов, даже вытащил тряпку из её рта, наслаждаясь, видимо, глухими вскриками… И она запомнила его имя на бейдже, ведь он даже не снял халата. Элиот. Элиот Келли. Эльза с криком швыряет мозаичную деталь в стенку. В мыслях был лишь тот день, те часы нескончаемого позора, и её тело с пугающей точностью возрождает все ощущения, каждая предательская клеточка напоминает об этом… Его руки у неё на запястьях, тяжёлое дыхание, хриплый голос и пугающие карие глаза. Девушка уже не помнила, как её с силой усадили обратно в кресло, а пришедшие дежурные врачи принесли успокоительные препараты. Истерика совсем лишила её сил. Лекарство неторопливо расползалось по жилам, затаскивая сознание Эльзы в душную тьму, и она проваливвется в неё как в чёрную дыру и не слышит себя, своего бессвязного шёпота, последних всхлипов. С каждым введённым препаратом исчезает ещё одна её частичка. Быть может, рано или поздно от Эльзы не останется ничего. Наверное, она спала долго, но, просыпаясь, не ощущала контроля над собой. Эльза старается открыть глаза, пошевелить рукой, но ничего не выходит. Проклятые «лекарства», от которых мозги могут превратиться в кашу, а тело — в простую единицу теплообмена. Скоро их всех залечат до смерти, и Эльзу — первой. Лучше уж так, от быстрой инъекции, чем мучиться ещё несколько лет без шанса не спасение… Эльза услышала скрип открывающейся двери. «Наверное, Ники…» — думает она, тут же успокаиваясь. Но голос, раздавшийся рядом с ней, явно принадлежал не сиделке. И ведь он мог показаться почти приятным, если бы Эльза не знала, кто его обладатель. Девушка слышит глухой стук собственного сердца. В горле сжимается тугой ком. Она пытается закричать, вскочить, сделать хоть что-нибудь… Бесполезно. Всё здесь будет бесполезно, и ей не спастись от него. Он вернулся. Эльза чувствует легкое прикосновение к своей руке. Почти невесомое, но ощущается ясно, и за сон его не принять. Она. Всё. Чувствует. И не может даже шевельнуться. Видимо, так и выглядит дорога в Ад. — Тебя подстригли… — шепчет врач, пропуская сквозь пальцы её короткие пряди. — Мне нравится, Линдси. Тебе идёт, солнышко. Но теперь у тебя появилась ещё одна… соперница. Новенькая пациентка, знаешь? Милая такая, рыжая как бес… Красивая. А ты — лучше всех… Пальцы Элиота проникают под больничную рубашку Эльзы, касаются её острых ключиц. Ему нравится её худоба, странная, почти мертвенная бледность, её стриженные выцветшие волосы. Жаль только, что она сейчас без сознания. С Линдси веселее, когда она кричит от боли. Келли был нежен и ласков, но пациентка прекрасно помнила, сколь кратковременна его нежность. Утешало лишь то, что даже боль от слишком резких прикосновений была притупленной. Эльза слабо попыталась представить на месте мерзавца своего любимого, но тут же в шоке отогнала эту мысль. Осквернять жалкие остатки воспоминаний о нем так не хотелось… Элиот ещё что-то говорил про новую пациентку, про её красоту и дикость, про грубоватый голос и резкий характер… Эльза почти не слушала его. Слова долетали до её ушей сквозь пелену густого тумана, а их осознание никак не наступало. Ей было больно, противно и стыдно, ей хотелось содрать кожу там, где её касались пальцы Келли, и она ничего, совсем ничего не могла сделать. Почувствовав руку врача на своей талии, Эльза попыталась уйти в себя. Она хотела абстрагироваться, потеряться в своих мыслях — что угодно, лишь бы дальше отсюда. Глупые попытки, от них лишь больнее. Эльза не может не думать о том, что Элиот целует её шею, и это подобно прижатому калёному железу. Её клеймят, её тело покрыто его следами, его грязью. Не отмыться и не отмолиться. — Линдси… Моя красотка Линдси… Моя славная девочка… — Келли, как показалось Эльзе, улыбнулся. Пусть его лицо треснет как у Джокера, пусть эта улыбка станет для него последней, ну пожалуйста, Господи, неужели я так много прошу?! За что, за что ей это все? Чем она провинилась пред этим треклятым обществом? Почему должна терпеть такое?.. Мужчина снимал одежду с себя — Эльза слышала это. Он неаккуратно и торопливо сдернул с неё больничные просторные шаровары, столь надоевшие ей… Сейчас бы она все отдала за возможность оставить их на законном месте. Всё. Абсолютно всё. Ну почему? Почему именно сегодня, именно сейчас, когда она совершенно ничего не сможет сделать?! А что ты сделала в прошлый раз?.. Плакала и кричала. Вопли отскакивали от равнодушных стен, прыг-скок, как в детской игре. Келли прижимал Эльзу к себе, оставлял на коже синяки и засосы. Девушка дралась до последнего — её силы иссякли лишь тогда, когда она поняла, что сопротивление ни к чему не приведёт. Но гораздо страшнее видеть и чувствовать это, не имея даже возможностей к этому сопротивлению. Страшно понимать, что его руки могут гладить тебя везде, где достают. Страшно ощущать обладателя этих самых рук в себе. Это было чертовски страшно. Эльзе казалось, что толчки будут бесконечными. Что её тело играет с ней в дурацкую игру, благодаря которой она не спит. Отступила даже злоба. Девушка просто хотела, чтобы всё это закончилось. Навсегда. Наконец-то. Келли сполз с неё, торопливо поправляя одежду. Он одернул пижаму пациентки, зачем-то провёл рукой по лицу и, продолжая что-то нашёптывать, ушёл как ни в чем ни бывало. Обычный врачебный обход. Ничего особенного. Девушка поняла, что странный стук, который сопровождал её последние полчаса, вовсе не стук сердца. Это кровь, бурлящая в голове. Ярость и злоба, забирающие все человеческие качества. Только месть, только она убирает это чувство… «Ты больше не жилец, Келли. Я достану тебя, черт возьми». Неподвластные ещё пальцы слабо дернулись в попытке сжаться в кулак. Враг боится тебя, когда в твоих глазах пляшут черти. Когда ты морально его сильнее. Элиоту есть чего бояться. Итак, значит, месть… Да, она слаба. У неё худые тонкие руки и дрожащий голос. Но у неё снова есть цель, она снова знает, что делать. Она не будет просто ждать, когда её выпустят. Уйти надо красиво, самой, оставив за собой кровавый отпечаток. Элиот Келли сам подписал себе приговор. Он ни о чем ещё не знал. Он не чувствовал той крови, пульсирующей в висках разъярённой пациентки. В Госпитале не дают сладостей. А месть — блюдо холодное, но сладкое, как кусочек шоколада, облитый кровью.