Hospital for souls

Запах свободы пах не счастьем, полетом мысли или вольным ветром. Он смердел только гарью, ядовитой смесью горящего пластика, тел, растений и плавящегося стекла. Сердце Америки тлело в собственном соку, разбитое и размазанное. Гарь впиталась во всё. От опасных паров голова непрерывно болела и кружилась, желудок стягивало спазмами, то и дело заставляя наклоняться и сплевывать желчь. Глаза слезились, видимость была размыта, и смерть казалась самым лучшим выходом. Эльза вряд ли была одинока в этом желании… Разрушительный пожар удалось унять лишь к утру, когда практически весь центр города и большинство кварталов были исцелованы огнем и бензином. Первые спасательные отряды прибыли из Республики Адерсен, Канады и Мексики, и именно от них чикагцы и узнали подробности произошедшего минувшей ночью. Эльза была в курсе исключительно локальных событий, она как-то забыла о том, что Америка не заканчивается на Иллинойсе. А зря. Массовые теракты и восстания пронеслись по всем как крупным, так и небольшим городам. В Нью-Йорке представителей местной власти растерзали наживую, буквально растащив по кусочкам. Вашингтон полыхал. В Колумбусе сотню Псов заперли в каком-то здании и сожгли его. Все это значило лишь одно: Союзный режим пал. Новости продолжали поступать, сменяя друг друга с бешеной скоростью – в конце концов Эльза попросту перестала их воспринимать. Евросоюз гарантировал гуманитарную помощь. ООН требует правительство, по-прежнему держащее оборону, немедленно сдаться. Россия и Китай направляют вооруженные силы для поддержки повстанцев и так далее, и тому тысячи раз подобное. Все это становилось шансом, новой вехой в опасных политических играх, всегда бьющих по простым людям. Веселое будущее пока что обещало только ничего. В Чикаго приехал ставленник Республики, Стивен какой-то там, должно быть, депутат, призванный навести порядок. Среди лидеров ОСРБ, по идее, должен был быть кандидат на этот пост, а может и был, но о нем не говорили. Городу срочно нужен был руководитель, миллионы возникших проблем требовали быстрых решений. Стоит отдать должное Стивену Какому-то Там – он именно этим и занялся. Проблема первая – расселение. Людям, бежавшим из Госпиталя и одной тюрьмы на окраине, выкуренным из своих домов и многим другим было попросту некуда деваться. Дворец Союза стоял пустым и легко мог вместить в себя всех беженцев, в число которых затесалась и Эльза. Канада выделила на эти благие дела, так сказать, предметы легкой промышленности: обувь, какую-то одежду, пледы, в конце концов. Большинство сбежавших до того бегали в пижамах и босиком, помощь была очень кстати. Проблема вторая – продовольствие. Массовый грабеж продуктовых магазинов, драки в разрушенных супермаркетах, озверевшие от голода беженцы. На этот раз спасателями стали, по ощущениям, все страны мира. Гуманитарная помощь поступала во все новоосвобожденные штаты. Фургончики, подвозившие воду и продовольствие, были все как один красивого темно-синего цвета. У Эльзы когда-то была блузка точно такого же оттенка. Проблема третья – наведение порядка и разоружение. Улицы кишат оборванцами с автоматами в одной руке и самодельной взрывчаткой в другой, кровопролитие не прекращается. Выход нашелся не сразу. Все заселенные в Дворец обязаны были сдать все находившиеся при них оружие – Эльза, кажется, была единственной, кто сделал это с радостью и облегчением. Ей хотелось поскорее избавиться от собственных следов, стать одной из многих. Шел третий день с Полуночи – мысленно Раузенграфф называла произошдшее только так и не иначе. Пока что состояние Чикаго, как и всей Америки, охарактеризовывалось как нестабильно плохое. Её собственное – тоже. Огромная часть повстанцев была размещена в гигантском холле Дворца, помпезном и величественном. Над головой – хрустальная люстра, на полу лежит красный бархатный ковер, все как в кино. Только вот вместо дам в соболевых шубах здесь раненые и измученные людишки, все как один грязные, смердящие дерьмом, потом и блевотиной. Тяжело раненых отправляли в больницы, спешно переоборудованные, остальные же сидели здесь, ожидая дальнейших событий. Все лучше чем на койке и с трубкой в вене. Среди беженцев Эльза видела много знакомых лиц. Большинство из них она встречала в Госпитале, это были те пациенты, кто сумел вырваться и не погиб при сокрушительном взрыве. Джека и Мериду зацепила лишь мельком. Может, ещё пересекутся. Иэна она не находила. Глупо, конечно. Чего еще можно ожидать в такой суете? Здесь все пытаются отыскать своих мужей, дочерей, сыновей, братьев и так далее. В первое утро после побега Эльза именно об этом и думала… пока не узнала, что Госпиталь №2 взлетел на небо вместе со всеми пациентами. Она ничего не почувствовала — не было сил. Разрыдалась только после нескольких часов пустого и тяжелого сна, едва лишь проснувшись и тут же уснув обратно. Как маленький ребенок… Вечером того же дня их «поселили» в Дворец. Новый виток надежды – вдруг повезёт и они встретятся прямо здесь? Отупев, отучившись мыслить, Эльза, очевидно, заодно начала и верить в чудеса. А волшебства тем временем не предвиделось. Иэн, Тара. Дочка должна находиться в одном из приютов, или, если удача вновь отвернулась от них, в приемной семье. И что же будет тогда? Сможет ли Эльза вернуть дочь, захочет ли Тара возвращаться, помнит ли она хоть что-нибудь из своей прежней жизни? Отдадут ли ребенка человеку не то что без жилья – без чего-либо вообще? Еще и одному? Такие мысли медленно убивали, а прогонять их было нельзя. Эльза думала, что самое страшное позади – наивная, донельзя наивная … «Ничего не кончилось!», — кричит она самой себе, бегущей по тому тоннелю с пульсирующей в висках радостью. — «Это только начинается! Начинается!!! Начинается…». Эльза-Из-Прошлого спрашивает, что же начинается. Из ствола пистолета, быть может, еще поднимается дымок, все ведь хорошо? Элиот мертв. Тебя он больше не потревожит, о чем ты переживаешь? Дура. Какая же ты все-таки дура. Он не оставит тебя никогда. Чертов Элиот явится в твои мутные сны, будет сидеть рядом, улыбаясь, а кровь из дыры во лбу будет капать на твои джинсы, ты ведь, разумеется, помнишь, как его руки лежали у тебя на коленях? Даже не надейся его выпровадить. Ты будешь вспоминать любимого мужа, а его серые глаза будут темнеть сами по себе, расплываясь карим, и очаровательно-скромная улыбка неуловимо и быстро растянется в наглую. Ты в отчаянии попытаешься вспомнить ваши длинные и бесконечно нежные ночи, но на память придут только прижатые к больничной койке руки и непрерывные слезы. Не думай, что все бывает так просто… А пока беги, дурочка. Третий день подходит к концу. Эльза лежит, свернувшись клубком у подножия помпезной колонны, подсунув под голову руку. За все прошедшие сутки она спала от силы восемь часов. Но сон означает снова увидеть его, мягко подновить в памяти уродливые воспоминания, проснуться в слезах. Который уже раз?.. Десятый?.. — Эльза? Эльза, верно? Она стаскивает с головы одеяло – тонкая жесткая ткань, выдано волонтерами – и смотрит куда-то вверх. Лицо говорившего совершенно точно ей знакомо. — Крис?.. – Эльза приподнимается на локте. — Тогда, в подвале... Браун, кажется… В полутоннеле было темно, да и на переглядки времени особо не было, но Эльза почему-то сразу узнала этого странного паренька в стареньких квадратных очках, неведомым образом затесавшегося в лидеры всего подпольного сопротивления. Очки были до сих пор на нем, только стекла, сплошь в разводах, шли трещинами. — Да-да, все верно. Я видел тут одну из ваших, Мериду, она говорила что ты тоже здесь была, — Крис упирается в колонну спиной и медленно съезжает вниз. Его правая рука болтается на перевязке, на бинте проступают кровавые пятна. — Прострелили, — поясняет он, перехватив её взгляд. Эльзе кажется, что у нее назрел целый миллион вопросов, но на деле же она не может сформулировать ни одного. Да и не выглядел Крис человеком, который мог ей чем-то помочь. В конце концов, он, как один из возглавляющих сопротивление, должен был быть явно не здесь, среди простых пациентов… Или нет? — Как ты тут очутился? – находится она. – Разве не должен сейчас сидеть в бывшем кресле жирдяя Тенриса? Или я чего-то не понимаю? Наверное, она его насмешила — нижняя часть измазанного пылью лица чуть дернулась. Водопровод в здании почему-то отключили, и возможности умыться не было. — Главным я никогда не был. Всем руководила Алисия, — имя певицы выскочило из губ Криса проворным и коротким, голос был наполнен горечью. — Люка Тенриса убила именно она. Шла сюда вместе… вместе с Моникой, моей невестой. Зря Эльза это спросила. А может, не сразу увидела отчаяние потери в глазах Криса. — Монику застрелил Хью Макферсон, — прокашлявшись, говорит он. — Алисия передала мне это по рации. И сбежала, куда и зачем – не знаю. И знать не хочу. Тишина между ними звякнула как натянутая тетива. Эльза неловко вцепилась пальцами в край ковра, нащупала выступающую ниточку и затеребила ее, пытаясь побороть стыд и смущение за собственную бестактность. — Мой муж, по-видимому, находился в Госпитале №2, — произнести это было тяжело. — И… Я точно не знаю. Может, и нет, но… Крис понимающе кивнул. Просто и без лишних слов. Пусть у Эльзы еще оставался призрак надежды, у него уже не было никакой. — Сколько вас было? Лидеров оппоизиции? – решается она, понимая, что молчание дается обоим слишком тяжело. — Пятеро. Я, Джон Рид, Алисия, Моника и Артур Келли. Алисия исчезла, последняя связь с Джоном была минут за пять до взрыва. Скорее всего, погиб. Артур… Крис обрывается на полуслове, уставляясь в одну точку. Затем продолжает уже чуть тише: — Его повесили. Может, ты уже слышала об этом. — Слышала. От Элиота. В голубых глазах Криса, доверху наполненных отчаянием, внезапно промелькнуло подобие любопытства. Странные это были глаза – монеточно-круглые, как у младенца, и ресницы чересчур длинные, скорее даже женские. — Как он погиб? — интересуется Браун тоном ведущего научно-популярной передачи. – Ты видела? Эльза не удерживается от дрожащей полуулыбки. Ей ни капельки не смешно, но так не хочется показывать свои страхи перед этим, в сущности, совсем незнакомым ей человеком, что она заставляет себя настроить голос на непринужденный тембр: — Конечно же видела. Я пустила пулю ему в лоб. — Прекрасно, — Крис улыбается совсем как она, жутко и пусто. – Когда я передавал этот пистолет, был уверен, что ты найдешь ему правильное применение. Мне кажется, и сам Элиот это понимал. Нет. Он надеялся на психологические уловки и стокгольмский синдром. — Понимал бы – не стал бы отдавать. Крис задумчиво потер костяшки пальцев друг о друга, то ли разминая, то ли пытаясь стесать с них пыльную черную грязь. Левый мизинец у него почему-то практически не сгибался и был неестественно коротким. — Элиот кто угодно, но не идиот. Главврачом он стал не с помощью Феи-Крестной, — Браун передергивает плечами, вернее, плечом. Правой рукой он старался не шевелить. В его словах Эльзе почудилось нечто… подстрочное, недосказанное. Крис явно что-то знал, и сейчас, кажется, прощупывал почву, решая, стоит ли об этом рассказывать. Даже лицо у него чуть оживилось, он как будто задышал чаще, немного отвлекшись от мыслей о своих потерях. — Что ты о нем знаешь? – Эльза постаралась поймать его взгляд. — Только не молчи. Он все равно уже мертв. — Они оба, — поправил ее Крис, — и Артур, и Элиот. Артур был мне другом. Очень хорошим другом. А вот Элиота я видел всего несколько раз в жизни, и то это были, скажем так, деловые встречи… Не то что бы они были из приятных, но… — Крис, — внезапно прерывает его Эльза, почувствовав неладное. — Если ты… если ты сейчас скажешь, что он был прекрасным оратором и помогал бездомным, я тебе врежу. Может ты, конечно, не знаешь, что он делал… А я знаю, о Боже, я отлично знаю, я хорошо помню, я помню все до последней детали… Мрамор колонн так приятно холодит кожу. Эльза прижимается к нему затылком, волосы, слегка отросшие, щекочут впадинку на шее. Успокоиться тяжело. — Знаю, — Крис качнул головой, то ли пытаясь выразить сочувствие, то ли прося не перебивать. – Я и не думал играть в адвоката. Просто думаю, что тебе было бы интересно послушать. Бессонной ночью больше, бессонной ночью меньше – какая разница? Эльза уже поняла, что ублюдок не оставит ее в покое даже будучи мертвым. — Артур любил его? — почему-то первым делом она спрашивает об этом. Будто это имело хоть какое-то значение. — Любил… и очень странно к нему относился. Я видел их вместе только однажды. Они были похожи, просто невероятно похожи, почти близнецы, разве что Элиот выше, а Артур кривоносый и с более светлыми волосами. Но кто угодно без сомнения назвал бы их братьями. — Он был младше? Элиот? — Нет. Старше то ли на пять, то ли на шесть лет, хотя выглядели они одногодками. Даже голоса звучали одинаково, жесты, мимика... И еще между ними было какое-то странное напряжение, я это сразу заметил. Какой-то нерешенный конфликт. Эльза выуживает из памяти коротенький диалог с Келли. Ничего существенного. Заметка как в некрологе: умер брат, был хорошим человеком. Какого-то там котенка хоронил, лучше бы, мол, не он, а я… Тогда Эльза, в общем-то, пропустила мимо ушей. Ее мало интересовали чужие мертвые братья. — Артур о своем детстве не особо распространялся, — продолжал Крис, взъерошив волосы. На лоб ему посыпалась известковая пыль. – Как-то раз обронил, что они с Элиотом росли без отца. Ну мало ли таких семей, мне-то что… Я обо всем узнал недавно, меньше чем за месяц до… до его казни. Сидели, разговорились что-то, слово за слово… — Крис, давай ближе к делу. — Извини. В общем, Артур рассказал, что лет до семи вообще не знал ничего о своем отце. Удивлялся, что у всех он есть, а у них – нет. Мама и брат играют в молчанку, но как-то он то ли от соседей, то ли от еще кого выведал, что папа его просто срок мотает и на свободу если и выйдет, то нескоро. А там было уже, считай, дело техники… Посадили Келли-старшего за растление несовершеннолетних. Эльза инстинктивно прикоснулась к лицу, не понимая, что изменилось. Догадалась не сразу. Это ее косая улыбка, впечатавшаяся в челюсть, медленно сползла вниз. — Думаю, ты понимаешь, к чему я клоню, — Крис тоже как-то помрачнел. – Однако больше никакой информации по делу и следствию Артур не добыл. Ему тогда было, по-моему, одиннадцать или что-то около того. Но «зато» он отыскал старый… дневник, что ли… да, дневник, их матери, и там подтвердил некоторые слухи… Помнишь, я тебе сказал про кривой нос Артура? — Помню, — машинально ответила Эльза, не понимая такой резкой смены русла разговора. — Это сделал Элиот. Они поссорились, как-то очень серьезно, и в запале Артур крикнул что-то про отца. Точнее, свои догадки по этому поводу. Правда ли, что это тот сидит в тюрьме из-за изнасилования собственного сына… Артур говорит, что несколько дней после случившегося даже глаз открыть не мог. Элиот страшно его избил, как с цепи сорвавшись… Гребаный мир. Гребаный, мерзкий, отвратительный мир. Эльза пялится на Криса во все глаза, скрежеща ногтями по ковру. Ей вдруг становится очень холодно и неуютно, хочется куда-то деть руки, во рту пересыхает – реакция непонятная. Никогда не знаешь, как реагировать на подобное. — Но ведь это, ну… — она замялась, подбирая нужное слово, — …может быть и неправдой? Никаких четких доказательств ведь нет. Умыслы и догадки, и то сомнительные. Разбитые губы Криса раздвинулись, изображая, наверное, имитацию усмешки. Синяки на них были расплывчатыми и грязными, казалось, что их можно стереть влажной тряпкой. — Несколько лет назад Артур потратил много времени и денег на поиск материалов дела. К сожалению, доказательства есть, хотя их очень усердно, и, надо сказать, небезуспешно заминали. — А их отец… — Умер в тюрьме. Эльза умолкает. Усталость потихоньку берет свое. Каждую косточку в теле ломит, спина и шея затекли от неподвижного сидения, нестерпимо хочется принять душ, как будто это было возможно. А теперь еще и голова гудит, полнится ненужной и злой информацией, которую вытянуть бы обратно железными клещами, потому что от этого только хуже. Она уже давно понимает, что испытывает к Келли нечто смешанное. К стабильной ненависти примешивалось нечто еще, слишком трудноопределимое, чтобы с этим разобраться. Но что угодно было лучше, чем жалость. Это ненормально, это неправильно. Нельзя жалеть человека, делающего с тобой ужасные вещи. На ум, естественно, тут же приходят многочисленные статьи о стокгольмском синдроме, будь они неладны. — Зря я, должно быть, рассказал это, — Крис всматривается в ее наверняка побледневшее лицо. – Только не воспринимай это как оправдание. Это, раз на то пошло, скорее причина. Механизм одинаковый: там беззащитный ребенок, тут беззащитные пациентки. Жуть полнейшая. — Я это никак не воспринимаю, — ложь. Ей и противно, и страшно, и она, в конце концов, не понимает своей реакции. – Знай я об этом, все равно пристрелила бы. – Правда. На другом конце зала, придерживаясь за стену, тяжело поднялась на ноги как тростинка тощая девушка в больничной пижаме. Ее громко вырвало. Должно быть, последствия сомниотерапии. — И это правильно, — аккуратно придерживая руку, Крис меняет позу, сползая по колонне чуть сильнее. Эльза подумала было предложить ему опереться ей на плечо, но почему-то не решилась. — Знаешь, я много размышлял над этой историей в последнее время. Ее бы занести в пособие по психиатрии, настолько все… наглядно-показательно. Невероятная иллюстрация на тему цикличности насилия. Круговорот воды в, мать её, природе. Кто-то должен был это остановить. Таких людей лечить поздно, и я не думаю, что Элиот бы справился с этим сам. А потом у него могли появиться дети, которые, подрастая, бросали бы котят в реку и убивали бы птиц камнями. В конце концов, мы можем и не узнать, как его действия отразились на всех жертвах и что будет с ними… Но ты его остановила. На твоем месте я бы гордился. Эльза кивает, но что-то в этих словах кажется ей лишним. Холл, и днем почти бесшумный, к наступлению ночи превращался в могильный склеп. Раздававшийся то тут, то там кашель не менял общего впечатления – это место походило на лепрозорий. Свет хрустальной люстры приглушили, многие уже спали. Эльза была уверена, что сегодня она к ним не присоединится. Конечно, с Крисом нельзя не согласиться. Эта жалость иррациональна, она не привязана именно к Элиоту – всего лишь естественное чувство, особенно близкое каждому, кто не имел счастливого детства. Но Эльза предпочла бы это забыть. Кто угодно бы предпочел. Тогда ей не пришлось бы сомневаться, обдумывать, осознавать, что Келли, в сущности, не зло во плоти, а зеркало этого зла, которое наконец-то разбили. Осталось не порезаться об осколки. — Как твоя рука? — спрашивает Эльза, пытаясь перевести тему. Крис плохо выглядит: на белом лице пятнит рыжий румянец, дыхание свистящее. — Неважно. Если ты не против, я бы побыл наглым эксплуататором и попросил принести мне воды. Он говорит больше, чем необходимо, давит улыбку, явно пытаясь подбодрить Эльзу. Совсем как Иэн, даже в самые тяжелые времена изо всех сил ограждавший жену и дочь от мира вокруг. Они даже чем-то похожи внешне. Эльза бредет к основанию лестницы, у которой происходит выдача воды, вертя в руке бумажный стаканчик Криса. Краешек погрызен и прокушен. Женщина у чана-кулера помогает Эльзе повернуть тяжелый рычажок, вода, хлынущая в стакан, почти ледяная, зато лицо у женщины теплое и сочувствующее. Она, наверное, из мексиканских волонтеров. Всех жалеет, всем хочет помочь. Это мило. Крис уже в полубессознательном состоянии, еле шевелит опухшими веками. У команды медпомощников Эльза просит жаропонижающее, и они без колебаний выдают ей две таблетки. Человека с прострелянной рукой и лихорадкой не держат на холодном полу, но девать его просто некуда – все уцелевшие больницы битком набиты людьми с куда более серьезными травмами, в основном, само собой, с ожогами. — Спасибо, я сам, — Браун пытается принять стакан из ее рук, но Эльза подносит обгрызенный краешек ему к губам. – Это снотворное? — Жаропонижающее. Ты весь горишь. Глоток дается ему тяжело. Вода течет по подбородку, оставляя чистые решетчатые дорожки. Наверное, у Эльзы лицо тоже в пыли. Она подсаживается ближе, осторожно кладя вихрастую голову Криса себе на плечо. Пусть оно и костлявое, но явно лучше, чем жесткий паркет и тонкий ковер. — Мо… — вдруг бормочет парень в полусне, хриплый выдох режет ему горло. Эльза вздрагивает. Она вдруг вспоминает, сколько раз они с Иэном сидели точно так же, при тусклом лампочном свете читая одну книгу на двоих. На следующий день тех, кто чувствует себя более-менее хорошо, зовут помогать разбирать завалы. Сугубо добровольно, естественно. Волонтеров катастрофически не хватало. Эльза согласилась – предоставляемое Келли питание помогло ей окрепнуть, пусть недостаток сна и сказывался на общем состоянии. Им раздали грубые рабочие перчатки и огромные шапки, сползающие до самых ушей. Эльзу в числе немощных подрядили на растаскивание мелкого мусора. Несложно, но долго. Все усеяно стеклом, какими-то прутьями, обломками машин, гильзами, оторванными конечностями. Никто не истерил, найдя очередную руку или ногу, просто молча относил в передвижной бак. — Говорят, Бог создал Адама из глины, — затянул вдруг кто-то ломким, неверным голосом, — шахтёрам достались крепкие спины*. — Мы – мясо и кровь, кожа и кости… — подхватывает девушка возле Эльзы. Огромные перчатки то и дело сваливались с ее костлявых рук. — О наши крепкие лбы загибаются гвозди! Эльза уже и забыла, каково это – петь. Она пела в школьном хоре, иногда — для Иэна, мурчала колыбельные для Тары, но все это было так давно. Голос у нее осип, истончал, подурнел, звуки, доносящиеся из горла, неприятно ездили по ушам. А почему-то ей наплевать, и от старой шахтерской песни по коже бежали гордые мурашки, и подобие швабры в руках, которой Эльза сгребала осколки стекла, заездило по асфальту чуть увереннее. Волонтеры, работающие неподалеку, застыли как вкопанные. Кажется, они не верили своему слуху. Вечером, когда Эльза кое-как дотащилась обратно до Дворца, их обрадовали приятными новостями — наконец-то заработал водопровод, а еще из Луизианы привезли несколько сотен матрасов. Помыться можно было в душевых для персонала. Горячая вода идти не хотела, но и ледяная казалась подарком божьим, а Эльза всегда любила холод больше жары. Грязь отваливалась с тела чуть ли не кусками, короткие волосы умудрились спутаться в жесткий комок, мыла не было, но ведь это уже такие мелочи… — Ты выглядишь получше, — замечает Эльза, возвращаясь к своему месту у колонны. Крис улыбнулся ей, на его руке покоился уже свежий бинт. Раузенграфф, в отличие от него, уже который час испытывала странное головокружение, но списала все на утомительную работу и поскорее легла. В третьем часу ночи она проснулась от неясной боли в животе и явно поднявшейся температуры. Мексиканка у кулера помогает ей дойти до туалета – Эльза идет с трудом, согнувшись и изо всех сил закусив губу. Штанины липнут друг к другу с внутренней части бедра. — Что это за хрень? – бормочет Эльза, кое-как стянув джинсы. Крови слишком много, боль становится туже. — Что это?.. Мексиканка, цокнув языком, медленно качает головой. Ее рука аккуратно поглаживает спутанные волосы Эльзы, ласково и осторожно. — Похоже на выкидыш, niña, — она снова прицокивает. — Тебя надо в больницу, надеюсь, найдут тебе местечко. Сиди здесь. — Выкидыш?.. Эльза не находит, что сказать. Её действительно увозят. Гинекологическое отделение переполнено, женщины лежат почти друг на друге, персонал переговаривается о том, что операции делаются и днем, и ночью, а самая распространенная травма — внутренние разрывы. Всё это кажется каким-то глупым сном, фрагментом из сериала, в героини которого она затесалась. Однако выкидыш подтверждают, дают направление на срочную чистку, чтобы выписать побыстрее… Часто говорили, что женщина, теряя ребенка, чувствует внутри себя пустоту. Эльза же чувствовала только страшную горечь, ей снова хотелось помыться, смыть с себя эту чистку, этих докторов, этих женщин в отделении, многократно изнасилованных и ждущих помощи. Не сойти с ума она сможет лишь одним способом — попытавшись выбросить из памяти всю эту ночь и не рассказывать про нее никому. Будто этого ребенка и не существовало. Вряд ли у неё это получится. Обратно её доставляют уже к утру и велят провести день в покое. Эльза не возражает — идти работать у неё все равно не хватило бы сил, а после наркоза хотелось только спать. Впервые за долгий срок Келли ей не снился. Можно ли считать, что, избавившись от его ребенка, она избавится и от него? — Начали работать центры поиска людей, — сказал Крис, когда Эльза вырвалась из постнаркозной дремы. – Ты сможешь попробовать найти мужа и дочку. Как себя чувствуешь? — Спасибо, — невпопад отвечает она, засыпая снова. Её по-прежнему тошнило. Новости сыпались на голову одна за другой как во время камнепада. Беженцам – иначе сидящих здесь называть не хотелось – начали выдавать временные документы, пробивая их по базам данных. В руках некоторых Эльза уже видела маленькие пластмассовые карточки, молниеносно ставшие пределом мечтаний каждого. До ближайшего пункта выдачи Раузенграфф решилась дойти только на следующий день, и, разумеется, ушла ни с чем – поток людей был огромен. Отчаяние стало эмоцией настолько обыденной, что уже и не ощущалось. Холл Дворца несколько ожил, теперь там с утра до ночи не стихали разговоры о «ситуации в стране» и возможных исходах. Люди разговаривали будто на другом языке, их диалог состоял из труднопроизносимых слов, значение которых оставалось для Эльзы несколько смутным. Крис же, значительно оправившийся, принимал в них самое что ни на есть активное участие. Политический режим, восстановление партий, планы развития экономики – умно и неинтересно для бывшей офисной крысы, а после обычной домохозяйки. — Ты самокритична, — улыбается Браун, когда они по заведенному уже обычаю тихо разговаривают перед сном. — Просто честна. В наше время уже стыдно быть женщиной, не желающей стать акулой бизнеса, известной писательницей, знаменитой спортсменкой или на худой конец женой олигарха. Я всегда хотела просто быть матерью. Звучит, должно быть, ужасно скучно? Крис медленно качает головой. Он вообще жестикулировал куда больше, чем говорил, помогая себе даже простреленной рукой. — Звучит нормально. Лучше спи, завтра нам идти туда снова. Удивительно, но на этот раз у них получается. Эльза подходит к стойке, когда часы на стене в пункте выдачи показывают девять вечера – пришла она сюда в шесть утра. Вся взмокшая от страшной духоты, шатающаяся как зомби, она уже и не верила, что момент Х все же наступил. Очень боялась, что может открыться кровотечение – в кино такое видела – но все обошлось. Карточка на ладони казалась еще меньше, чем была на самом деле. — Странно это всё, — говорит Эльза, когда они с Крисом, сидя почти бок о бок, разглядывают новоприобретенные документы. — Из сидевших тем вечером в подвале выжили только… четверо? Она, Крис, Мерида и Джек. Всего лишь. Иккинг и Рапунцель, должно быть, погибли из-за взрыва. На подругу короткого времени скорби у Эльзы уже не осталось. Погибла Николетт. Доктор Доссон, видимо, тоже, а может и нет – его здесь не видели. Была еще та девчонка, Белла, что ли… И все они стали просто пылью, а рассказывать об этом Эльза никогда и никому не станет. Пусть эти воспоминания обернутся пылью тоже… А день спустя, уже в «центре по поиску людей» неизбежная догадка подтвердилась. Иэн был переведен в Госпиталь №2 утром двадцать третьего января. Взрыв, прогремевший раньше нужного, буквально стер здание с холма. Шансов не было ни у кого. Это было ожидаемо, шепчет Эльза, позволяя ветру согнать слезы с лица. О чем ты думала, на что надеялась… Не бывает в жизни хэппи-энда… А остановить рыдания невозможно. Как тут ни вертись. Дурочка… Покидая Госпиталь, она могла слепо мечтать о помощи сразу нескольких человек. Иэна – они нашли бы Тару и снова стали бы семьей. Мамы с папой – она могла бы приехать, попытаться восстановить прошлое. Анны – у них был бы шанс помириться… Иэн погиб. Родителей два года назад повесили за хранение запрещенных книг. Анна была переведена в один из «дом для людей с особенными потребностями». Причиной её смерти значилась анорексия. Эльза осталась одна. Одна и для себя, и для Тары. Живой и находящейся в приюте. Должно быть, им почти повезло. В мгновение ока фигуры на доске перемешались между собой, половину стряхнуло с поля точно пушинки. Рассчитывать больше было не на кого. Должна же на кого-то положиться десятилетняя девочка, а вот тридцатилетняя женщина вынуждена отдуваться своими силами. Возвращаясь «домой», Эльза почти рада снова увидеть Криса. Его присутствие немного успокаивало, наверное, в этом был эгоистический примитивизм – ей плохо, ему тоже. Он даже не ходил в центр, потому что искать ему было некого. — Тара находится в детском доме, — Эльза без приветствий отвечает на его немой вопрос. Про мужа говорит смысла нет. И так все понятно. Но её ребенок жив. Её девочка, её крошка. Для матери нет ничего важнее, материнство – неизлечимая болезнь, как бы пафосно и старомодно это ни звучало. Может, Эльза рассуждала бы иначе, будь она талантлива, имей она карьеру и насыщенное прошлое, но нет. Просто мама. Этой ночью Эльза внезапно для себя понимает, что не смогла бы ненавидеть ребенка Элиота. Не смогла бы и всё. Это неправильно, это ужасно, признавать это не хочется, но надо, иначе можно свихнуться, вечно бегая от правды. Лучший выход – попытаться забыть. Отпустить призраков и перейти на людей. — Могу поехать с тобой, если хочешь, — говорит Крис, когда утром Эльза собирается в дорогу. — Мешать не буду. Попутчики ей, в общем-то, не нужны. Но Эльза внезапно соглашается. Автобусы с наполовину выбитыми стеклами ходят по Чикаго круглые сутки, оплату за проезд никто не берет, да и кто бы стал? Салоны набиты битком, от вони немытых тел глаза слезятся сами собой. — Ты в порядке? – Крис спрашивает её об этом десятый раз за полчаса. – После, ну… — Выкидыш это не пересадка почки, Боже, - Эльза тут же жалеет о своей резкости. Перед встречей с Тарой она чересчур волновалась. Грубить Крису не стоило, в конце концов, он хотел помочь. – Да, в порядке. Переживай лучше за дыру в руке. Город выглядел немного лучше. Дороги были наконец-то расчищены, ремонт некоторых зданий уже шел вовсю. Установленные союзным крысам памятники, бюсты и стенды уже снесли, какие-то работы велись, должно быть, и на пепелищах двух лечебниц. Эльза боялась об этом думать. Не хватало только еще одной истерики. Детский приют №1 оказался массивным двухэтажным зданием, зачем-то выкрашенном в аляповатый оранжевый цвет. Издалека он напоминал гигантского муравьеда, обтянутого апельсиновой кожурой. На переднем дворике пусто, высокие ворота с сеткой Рабица не заперты. Из автобуса Эльза и Крис выходят не одни, а вместе с доброй четвертью всех пассажиров. Может, им повезет и они смогут забрать отсюда своих детей. А остальная половина приюта родителей уже не найдет… Эльза немного стыдится своего внешнего вида. Всё те же джинсы с неотстиранной кровью – вывести её не удалось – мужская куртка, доходящая почти до колен, грязная серо-зеленая рубаха. Такому человеку не то что ребенка, даже кошку доверять бы никто не стал. Но выбирать не приходилось. — Меня зовут Эльза Раузенграфф, — говорит она, отстояв, разумеется, очередь. Крис остался ждать снаружи. – Моя дочь… Должна здесь быть. Ее зовут Тара Кэллоуэй. Женщина у стойки регистрации сощуривает на нее глаза за стеклами толстых очков. Кажется, будто революция нисколько не изменила местного хода вещей и все оставалось по-прежнему. Время, пока женщина медленно рассматривает протянутую ей карточку-документ, а затем вбивает в компьютер то ли имя Эльзы, то ли имя Тары, тянется невероятно долго. — При поступлении в приют ей дали имя Фиби Говард. Посещение разрешено. Линдси Фэр пришла к дочке, Фиби Говард. Какая мерзость… Везде, где она идут, много людей. Работники приюта в одинаковой форме, посетители, волонтеры. И везде царит гробовая тишина. Радости здесь не отыскать, да и взяться ей неоткуда. Большинство обитателей таких приютов навсегда останутся сиротами. — Ожидайте здесь, — сопровождавший Эльзу волонтер привел её в большую комнату, похожую на гостиницу для посещений. – Девочку приведут. Неужели это действительно происходит?.. После всего случившегося, после насилия и ненависти, после нескончаемой боли и унижений это казалось невозможным. Только вот она, реальность – рослая девочка в форменном коричневом платьице, едва прикрывающем острые коленки. Тара. Словно пьяная, Эльза то ли бежит, то ли летит над полом, падая почти возле ребенка и вытягивая ослабевшие руки вперед. Узнала ли? Не презирает за долгое отсутствие?.. — Тара! Голос ломается, когда к нему подступает комок слёз. Серые глаза смотрят не по-ребячески серьезно, почти сурово. Светлые волосы тонкой косичкой спускаются по плечу, едва касаясь ключиц. Узкое миловидное лицо. Как же она похожа на отца… — Мама. И сердце вдребезги, в комок, вниз под ребра. Эльза снова прижимает к себе свою дочь. Почти пять лет спустя… Все косточки слабые, чахлые, а руки намертво обвили шею. — У меня не было возможности придти раньше, — голос трещит, рвётся от распирающих горло слез, — как только… Моя милая, моя девочка… — Я знала, что ты вернешься, - Тара накрывает её уши ладонями, она делала так еще будучи совсем грудной, и Эльза сейчас разревется в голос, понимая, что это ей не мерещится. — От меня отказались три семьи. Она взяла от родителей лучшие черты характера. Видит Бог, немногочисленные. — Моя умница… Тара повзрослела раньше времени. Её голос был уже лишен детской писклявости, в лице не осталось и легкого намека на мягкую округлость - скулы заострились, глаза запали. Наверное, оно и к лучшему. Впереди у них долгое и тяжелое время, которое надо будет пережить. Легче сделать это зная, что не переломишься от легкого ветерка… Эльза обсуждает вопросы опеки – как, черт побери, можно называть ситуацию, когда ты пытаешься вернуть отобранного по рухнувшим законам ребенка? Однако работники приюта и сами ничего не понимают. Ясно только, что детям сейчас лучше оставаться здесь, пока не пройдет немного времени и новое правительство – формально ещё несуществующее – не даст указаний по этому вопросу. А пока… Пока посещения разрешены, и Тара будет оставаться здесь. Всё уже не так страшно, когда понимаешь, что чего-то нужно просто дождаться. Неделю спустя всех беженцев из Дворца – смешно было произносить такое – перевели наконец в бывшие квартиры для выпускавшихся из Госпиталей. Крис говорил, что Иккинг жил в такой же. Селили по два-три человека, квартирки были, конечно, поганые и крошечные, но после тощих матрасов у колонн казались королевскими покоями. Чтобы не жить с незнакомцами, Эльза и Крис занимают одну квартиру-комнату. Уже не привыкать было, в конце концов, спать бок о бок. Специально для жителей бывшего Союза начали создавать что-то вроде общих сборников событий прошедших пяти лет – политических, культурных, экологических и так далее. Осуществляли это с помощью газет и телевизоров, пока проблемы с восстановлением Интернета не были решены. Конечно, погибло много известных людей, отгремела пара-тройка мировых кризисов, были техногенные катастрофы… но США никто «переплюнуть» не смог. Новый дом располагался ближе к приюту, и Эльза с Тарой могли видеться чаще. Всё как раньше, в счастливое ещё время, только теперь макушка дочери доставала Эльзе не до поясницы, а почти до плеча, и с другой стороны, где раньше всегда шел Иэн, зияла пустота. Удивительно, как Тара смогла это принять и пережить. И неизвестно, как это скажется на её будущем. Но… Откуда им знать? Ритм новой, странной жизни захлестнул всех с головой. Снова появилась работа – пока что, правда, вместо денег зарплату выдавали едой или одеждой. Крис «нанялся» программистом, работы у них было как никогда много. Эльза же неожиданно для всех и себя самой устроилась на стройку. Мужчин не хватало, а работать кто-то должен был. Впрочем, тонны цемента никто её таскать не заставлял, а кормили там неплохо. В кои-то веки она могла быть хоть чуточку полезной. — Мне как-то неловко от того, что я просиживаю за компьютерами, а хрупкая девушка горбатится на стройке, — говорит Крис поздним вечером, когда они оба возвращаются в их импровизированный дом – тесную комнатку с фанерными стенами. Единственная табуретка поломана, и сидеть приходится на диване, заменяющем и кровать. — Не хрупкая и не девушка, — смеётся Эльза, — и потом, кто-то же должен «просиживать за компьютерами». Я бы не смогла, к примеру. Спать приходилось бок о бок. Февральский ветер нещадно продувал хлипкие стены кривых многоэтажек, и греться об кого-то было приятно. Иногда, прижимаясь к худощавой, но крепкой спине Криса, Эльза думала, что это неправильно — вот так лежать с почти незнакомым парнем, когда меньше месяца назад погиб твой муж. Но пристыживать их было некому. Вряд ли Моника и Иэн осудили бы их за желание не издохнуть от холода. Однажды Раузенграфф мельком увидела фотографию этой Моники – Крис разглядывал её, отвернувшись. Взгляд Эльзы уловил разве что смугловатую кожу и чёрные волосы, но она всё равно почувствовала, будто делает нечто нехорошее. Интересно, задумывается ли об этом сам Крис? Посоветоваться Эльзе было не с кем. Единственной знакомой в пределах досягаемости была Мерида, жившая теперь почти по соседству, да только у нее и своих забот хватало, учитывая её… парня? Эльзе этот пацанёнок как-то сразу не понравился, и сейчас у парочки были, кажется, проблемы, поэтому она сама с дурацкими нравственными дилеммами была там не к месту. Да и нигде не была. К чёрту. В конце концов, рано или поздно они всё равно разъедутся. Нет смысла портить соседство мыслями ни о чём. С Крисом было интересно – давно у Эльзы не было возможности поговорить с кем-то настолько умным и смешливым. Он был великолепным собеседником, и она всё никак не могла понять, сколько ему лет, потому что выглядел Крис примерно на двадцать два. Выяснилось, что двадцать семь – всего на пару месяцев младше неё самой. И гораздо эрудированней. Они жили вместе и спали в одной кровати уже больше месяца. Вечерами пили жидкий скудный чай, сидя на диване и скрестив ноги, ночами прижимались друг к другу, перетягивая хлипкое одеяло. Иногда просыпались в объятиях, но ничего больше, будто оба были бесполыми. Эльза не была. Подобные мысли тормошили её всё чаще, но как можно было что-то требовать от Криса, недавно потерявшего невесту?.. Невыносимо хотелось, чтобы кто-то пристыдил её, назвал бессовестной, но всем, разумеется, было плевать. Только диванные пружины скрипели чуть укоризненнее, когда ночью Эльза прижималась к Крису чуть теснее. Якобы случайно. Двадцать шестого февраля произошло избирательное голосование мэра Чикаго. Пост предсказуемо занял Стивен Какой-то Там – он неплохо себя зарекомендовал в глазах народа. Республика Адерсен была расформирована. Двадцать седьмого февраля Америка вновь стала единой. Постепенно натуральный обмен начал сходить на нет. Программа восстановления товарно-денежных отношений наконец достигла успеха, и за работу люди снова начали получать деньги, а не пачки с макаронами. В начале марта США возобновило авиасообщение с большинством стран. По телевизорам массово показывали репортажи их аэропортов – тысячи бывших эмигрантов наконец-то получили шанс вернуться домой. В их числе могла бы быть и Николетт, но возвращаться ей было бы не к кому. Эльзе удалось отыскать адрес её матери – женщина скончалась полтора года назад. Круговерть дел не давала времени на отдых и рефлексию. Эльза то пропадала на стройке, то мыкалась по городу, восстанавливая различные документы и собирая многочисленные справки, то участвовала в программах по восстановлению города и так до бесконечности. А вечерами неизменно приходила в по-прежнему холодную комнатёнку и пила всё такой же жидкий чай, так и не пересилив себя и не перестав думать о неправильности происходящего. Они с Крисом могли давно уже разъехаться. Но почему-то этого не делали. Этот разговор назрел много дней назад, как-то обговорить это всё становились необходимо. Не могли же они вечность спать почти в обнимку, не приходясь друг другу никем. — Как только я получу подтверждение программы социальной поддержки, смогу забрать Тару, — сказала Эльза, надеясь, что Крис понимает намёк. — До этого осталось немного. В глазах Брауна, спрятанных за уже целыми стёклами забавных стареньких очков, мелькнуло нечто странное. — Я буду просить о переводе в другой штат, — он отвернулся, посмотрел в окно. – Подальше отсюда. Дело мне везде найдется, люди и так массово бегут из страны… Осудить их сложно. Только вот… Мысль об отъезде Криса Эльзе неприятна. Наверное, она очень к нему привыкла, они были рядом в самое тяжелое для обоих время… Но ведь это не повод пытаться создавать что-то, видеть в хорошем общении намёк на симпатию? С чего бы, в конце концов? — И куда поедешь? — Ты можешь со мной. Они сказали это одновременно и тут же замолчали. Эльза глупо уставилась на Криса, нервно заломила руки. Удивление в ней мешалось со стыдом и чем-то, отдаленно напоминающим радость. Должно быть, это просто инфантилизм… Нежелание справляться самой, наверняка инфантилизм… — Что? — она недоверчиво качает головой. – С тобой? — А почему нет? – Крис сделал пару коротких шагов и остановился. Кажется, он тоже волновался. – Тебя здесь ничего не держит, кроме воспоминаний. Получим докумены, уедем на север… или на юг… да неважно. Начнем жизнь заново. А действительно, почему нет? Можно сказать, что Эльза любит Чикаго. Что хочет выходить его, общими силами вернуть к былому величию, снова наблюдать за расцветом, жить и гордиться этим страшным местом… Можно сказать, что она хочет быть с Тарой наедине. Растить её в одиночку, не подпуская к себе никого, создать почти культ погибшего отца и мужа, которого она так мечтала увидеть и которого пришлось забыть, чтобы не сойти с ума. Можно сказать, что в этом нет никакого смысла. Но ничего из этого говорить не хочется. И их никто не посмеет осудить, сказать, как быстро они «забыли» своих любимых ради спонтанной привязанности. Потому что всем плевать. Каждый справляется как может. — Послушай, я тебя не замуж зову, и не подумай, что я просто хочу… То есть, я имею в виду… — Хорошо. Крис чуть приспускает очки с переносицы. Его пальцы, только и стучащие по клавиатуре, кажутся онемевшими и неподвижными, а недоумение во взгляде мешается с облегчением. — Хорошо? — Да. Как только получим все документы. — Документы, — эхом отзывается он, не веря, видимо, сам себе. Эльза подходит к нему и даже не обнимает, а скорее позволяет обнять себя. От его волос пахнет влажной сыростью. А ей хочется плакать. Только теперь она, можно сказать, действительно верит. В новый шанс, в жизнь с чистого листа, в возможность снова кинуть кости на игральный стол и потребовать у Фортуны расплату за выдранные пять лет. У неё, нет, у них есть такое право. Отжить отнятое. За родителей, Анну, Николетт, Рапунцель с Иккингом, тётю Джинджер, Иэна и мёртвого ребёнка Элиота Келли. Поэтому ждать всех дотошных бумажек, справок и осмотров становится не так нудно. У неё наконец-то появилось будущее. И когда в июльском уже Чикаго, вновь цветущем солнцем и жизнью, они с Тарой под руку идут к автобусной остановке Эльза точно знает – лучшее впереди. Дочка не спрашивает, почему этот странный парень, похожий на невротичного подростка-алкоголика, который постоянно навещал её вместе с матерью, едет с ними в Миннесоту. Всё и без слов было прозрачно как день, а Тара – умная девочка. Эльза садится у окна. Город в окне подмигивает ей распустившимися клумбами и высаживаемыми садами, мелькающей рекламой и неоновыми вывесками, торопящимися людьми и гудящими машинами. Весёлая, невероятно красивая братская могила. Только бы никогда сюда не возвращаться. Она кладёт голову Крису на плечо, поглаживает его по простреленной когда-то руке. Тара сидит впереди на двух креслах сразу – сквозь щель между окном и креслом Эльза может коснуться её свисающей косички. Мотор загудел. Где-то там, на севере, их ждала Миннесота. А ведь Эльза совсем молодая. И жизнь у неё только-только началась.

***

В основном их кормят жидкой кашей – другое организм моментально начинает отторгать. Она пресная и всегда слишком горячая, но это уже никого не волнует. Несколько месяцев в Госпитале отучили Мериду наслаждаться едой. Двадцать пятого января, примерно в девять вечера, их с Джеком доставили в переоборудованную больницу в крайне тяжелом состоянии. Много позже Мерида выяснит, что виной тому были крайне увеличенные дозы лекарств, жертвами которых стали практически все вызволенные пациенты. А тогда она просто понимала, что балансирует на грани, и даже не пыталась цепляться за жизнь. Сон казался важнее. — До утра не доживёт, — раздавалось над её ухом, — оставь. Мерида разозлилась и выжила. Больше четверти из этих пациентов (однажды журналисты окрестят это «последней волной») умрут в течение пары недель. Кто от чего – вкалываемые лекарства зачастую становились катализаторами для уже имеющихся болезней. Гниющие органы были лишь одним из последствий длительного лечения. Сопровождали их развивающиеся опухоли, отмирающие конечности, заболевания ЖКТ и всякие «мелочи» вроде паранойи и панических атак. Джек не стал исключением. Ему провели спленэктомию, то есть удаление селезенки, из-за воспаления и инфицирования. Мериде повезло чуть больше – она хотя бы осталась при всех органах. — Привет, — шепчет она ему, стоя у этой странной кровати с бортиками — как-то они по-особому называются, но Мерида не помнит, как. Она уже и стоять, и ходить даже может, только капельницу за собой таскать надо. — Привет. Фрост ещё находился в полусне, взгляд у него был расфокусированным и слабым. Но её руку, опущенную на покрывало, он нащупал и слегка сжал. Её держат в больнице три дня и без особых церемоний выпирают к остальным бежавшим во Дворец – нечего место занимать. Джека же оставляют ещё на неделю. Навещать не разрешили. И без посетителей там было не протолкнуться… А она снова чувствует себя глупым ребёнком, который ничего не может сделать сам. Предел — доковылять до туалета, запихнуть в рот выданный паёк и отрубиться, зарывшись носом в тоненькое выданное одеяло. Она сидит среди людей, напичканных, накормленных горем до отвала, и общий смрад потери отравляет воздух как ядовитый газ. Куда ни ткни — пустота и ужас, потерянные жизни, боль в глубоких и мёртвых насквозь глазах. Долгожданная свобода наступила. Только вот вместо прекрасных просторов – горькое пепелище. Всё будет хорошо, говорит себе Мерида, открывая глаза первым утром во Дворце. Вскоре Джек будет здесь, а вдвоём не так страшно. И они обязательно что-нибудь придумают, но сначала, конечно, найдут её родителей. Мериде о многом надо с ними поговорить. Она зла, но как-то странно. Очень хочется, расплакавшись, обнять маму, и накричать на неё — как она могла отдать её в такое место?! — и, наверное, попытаться простить, потому что у них есть шанс начать всё заново. Хочется прижаться к отцу, и в то же время никогда к нему не подходить, ведь это он в том числе стоял за всем этим ужасом, это он способствовал этой системе… «Зачем?», — спросит она его дрожащим голосом, — «чего ты добивался и чего добился?». Но это… это потом. Их же ещё надо найти. Мерида не глупенькая, Мерида всегда получала «А» по истории. Мерида знает, что летопись пишут победители, а проигравших карают. Если им сильно везёт, они теряются, подстраивают собственные смерти, меняют имена и уезжают как можно дальше. И Ричардсы находятся далеко не на победившей стороне… Вариантов немного. Улыбнётся удача – отца посадят за решётку, маму, быть может, и пощадят. Тогда они смогут уехать из Чикаго, а лучше бы и из Штатов вовсе. Нацистские преступники часто прятались в Латинской Америке, и они могут сделать также. Зажить новыми реалиями, новой жизнью. У всех же получалось. Почему не получится у них? Утро слабое и противное. Мерида разминает ноги хаотичными шагами, сидеть на месте тяжело, а идти больше некуда — лёгкий свитерок, выданный волонтёрами, не спасал от январского холода. Новых поставок пока не было. Ничего, она и тут посидит. Не страшно. Знакомое лицо у лестницы, ведущей на другие этажи Дворца, заставляет Мериду притормозить. Она как раз немного устала. — Ты… Это же ты, Крис, — она присаживается рядом с бледным тощим парнем, в котором безошибочно опознаёт повстанца, приходившего к ним в Госпиталь. — Я тебя помню. Мерида я, не забыл? Крис поддерживает левой рукой правую, туго перебинтованную. Выглядит он неважно, на бинте проступают пятнышки крови. Прострел, что ли? — Помню, — парень попытался ей улыбнуться. Он был плох. Зря Ричардс к нему полезла. — Рад, что ты жива. Немногие выбрались… Кто-нибудь ещё из ваших тут? Голос у него сипел, глаза были сухими и воспалёнными, того и гляди потрескаются. — Я вроде бы видела Эльзу… Но я не уверена, это было мельком, — Мерида поджимает ноги в излюбленной позе. Прежние силы потихоньку начали к ней возвращаться, в принципе, сегодня стоит поискать Эльзу среди прочих беженцев. Если она действительно здесь, им есть о чём поговорить. Ричардс медленно накручивает на палец тонкую иссохшуюся прядь. Прежде кудрявые, теперь волосы едва вились, стали жёще соломы… И цвет потускнел. Было пламя, стала ржавчина. — И что теперь? – глупо спрашивает она, не понимая, почему Крис молчит. — То есть… что теперь с нами будет? Ох, он наверняка считает её идиоткой. Ещё бы спросила, когда Интернет заработает. Но жить в неведении неприятнее стеснения. — Не знаю. Надо ждать. Он тяжело и хрипло выдыхает. На взмокший лоб ему тут же падает приглаженная до того чёлка. — Я просто надеюсь, что найду родителей и… — Мерида резко осекается, наткнувшись на моментально заострившийся взгляд Криса. Что-то в нём ей не понравилось. Слишком стремительный, молниеносный и какой-то удивлённый. — Что такое? Предательски засосало под ложечкой. Мерида никогда не прислушивалась к интуиции… но, кажется, стоило начинать. И интуиция говорила: тебе не понравится ответ. Замолчи. — Просто… думал, ты знала, — Крис виновато сжал губы. — Но... — Знала что? Крис? Пальцы начинают дрожать. Мерида резко опускает руку и случайно выдёргивает несколько волосков. Если он не прекратит молчать и смотреть исподлобья, она вцепится ему в больную руку. Точно вцепится. — Мэттью Ричардс убил свою жену в порыве гнева, — Крис произносит это гулким, опустошённым голосом, цитируя, видимо, отрывок из новостей. — Толкнул. Она ударилась затылком о комод. Его осудили... по тем законам… Он получил тринадцать лет тюрьмы и был сослан куда-то очень далеко на запад. Мерида, — парень не без труда ловит её безжизненную ладонь своей, простреленная рука безвольно повисает вдоль корпуса, — мне жаль. Мне очень жаль, не от меня надо получать такие вести… Но соберись. Сейчас не время… Убил свою жену. Мэттью Ричардс убил свою жену в порыве гнева. Свою жену. Это кто? Какая-то его жена. Это ведь не она. Это ведь не о моей маме? Ричардс Мэттью свою жену убил гнева в порыве. Жену Мэттью убил порыве в гнева свою Ричардс. Свою гнева жену в Мэттью убил Ричардс порыве. В убил свою гнева Ричардс порыве жену Мэттью в. Порыве… — Когда? — Что? — Когда. Это. Произошло, — она говорит, но слова не произностся. В голове вертятся только эти восемь. Мэттью Ричардс убил… Сочувствие Криса обжигает. Слишком явное и болезненное. — Двадцать восьмого декабря. Мерида замирает. Вслушивается в бег крови по артерим, плеск кислоты в желудке, сокращение сердечных мышц. А потом вскакивает и несётся прочь. Мама, мама, мамочка! Холл проносится перед глазами как пейзаж мимо быстрого поезда. Мама, мама, ма-а-а-ма… Её пытаются притормозить, но она быстрее. И откуда взялась энергия? Ни рук, ни ног не чувствует. Ма-а-а-м-а… По лицу кнутом хлещет зимний ветер, когтями рвёт горло. Он целует её слёзы, остужает их, от лица вот-вот пойдет пар… Мерида начинает кричать. Пытается, вернее. Тонет в кашле, сгибается пополам, визг идёт напополам с воем, а ноги несут её всё дальше, кости стали резиновыми и непослушными. Почему-то земли под стопами больше нет. А, точно. Она поскользнулась на ступеньках и летит вниз. Ма-а-а-м-а… Мама, я упала. Мама, кажется, я ободрала коленку. Мне так больно…

Ничего, моя хорошая. Я сейчас тебе помогу.

Ты здесь?       Конечно, милая, конечно же я здесь. Ты только не плачь. Ты… ты ведь правда тут?

Но почему бы мне тут не быть?

Потому что это невозможно. Она давит в руке горсть грязного снега. Ободранная ладонь мерзко саднит. Невозможно.

Ну что ты, не говори я так. Что бы ни случилось, я рядом.

Правда?

Конечно. Я ведь твоя мама. Я никогда тебя не оставлю.

Локти и колени болят. Сейчас мама возьмет перекись, обработает ранки… Утрёт кровь с губы, укоризненно и в то же время ласково покачает головой… Мерида ведь её девочка, её крошка, она ведь так её любит… — Мама… — бессвязно и ненужно. Она здесь никогда не появится. Никогда. А снег всё кружится, тает в волосах и на лице. Вокруг Мериды собираются какие-то люди, аккуратно помогают ей сесть, тычут пальцами, спрашивая, сколько. Она отвечает, сама пытаясь утереть с лица кровь, грязь и слёзы. Потом встаёт и позволяет завести себя обратно. Мама остаётся сидеть у ступенек, бормоча что-то под нос. Я рядом, я никогда тебя не оставлю… Мерида ничего не сломала. Расшибла коленки с локтями да бок ободрала. Вернувшись, сразу идёт на место и накрывается одеялом с головой. Ладони горят, по затылку течёт талый снег, смешавшийся с грязью. А внутри, в метафорическом сердце, всё пересыхает, рассыпается песком. Пыль воздушных замков на оправе розовых очков. Осознание приходит не сразу. Конечно, мозг пытается это отрицать, закамуфлировать под случайность и ошибку, только Мерида ему не помогает, не ведётся на приятные уловки. У неё в голове только воспоминания. Плохие моменты забылись так быстро… Они с мамой были разными людьми. Совсем разными. И ссорились постоянно, и кричали друг на друга как сумасшедшие, и точно так же друг друга любили. Когда Мерида пыталась сбежать — как же давно это всё было! — она боялась, что это убьёт Элинор… Два этих слова в одном предложении звучат страшно. Ма-а-а-ма... Строгие, но грустные и самые красивые глаза. Всегда тщательно уложенные волосы. Руки, окутанные ранними морщинами, нежные и благоухающие мятой. Твёрдый мелодичный голос. До чего же замечательное приведение. Там, на небесах, у Элинор Ричардс много детей. Но один, самый непутёвый, останется здесь один. Пусть и нуждаться в ней будет больше всего на свете… Мерида не пытается проанализировать ситуацию, выстроить план действий, сделать, в конце концов, хоть что-нибудь. Просто ревёт, тихо, стараясь не всхлипывать, роняя слёзы в треклятый багряный ковёр, по которому наверняка ходил её отец. Что же будет с ним теперь? Должно быть, однажды процесс суда запустят заново. Если восстановят прежнюю судебную систему, он получит сверх срока ещё лет пятнадцать. Может, когда-нибудь дочь приедет его навестить… А пока можно поплакать. От неё большего не ждут. Она – семнадцатилетняя глупая девчонка, только-только вышедшая из стен психушки. Ей простят. До следующего утра Мерида не встаёт. Кто-то садился рядом, кто-то что-то говорил, кто-то трогал за плечи — она не реагировала ни на что. Тряслась в истерике и лихорадке, стучала зубами от холода, но не попыталась согреться или успокоиться. Надеялась, наверное, на скорую смерть. И зачем она только осталась жива?.. В этот день с Аляски доставили пуховички для беженцев. Все мешковатые, почти одного размера, тёмно-синие или тёмно-зелёные. Элинор всегда говорила, что Мериде надо носить зелёный, ведь он приглушает её «непомерно рыжие» волосы. Плакать уже нечем. Мерида застёгивается с совершенно равнодушным лицом и быстро идёт к выходу. — Мэм, выходить сейчас — не лучшая идея, — её останавливает один из волонтёров, щуплый латинос. — В городе небезопасно, группировки… — Я ушла из одной клетки, чтобы сесть в другую? — свирепо рычит она, и парень, опешив, отходит в сторону. Мерида уходит прежде чем голос разума вперемешку с совестью прикажут ей остаться. Догнать её не успевают. В Чикаго сейчас, разумеется, действительно небезопасно. Не все люди захотели так просто отпустить новую реальность, кто-то продолжал цепляться за падший режим, встречались и недобитые Псы, и чёрт знает кто ещё… Но Мерида, наверное, будет даже рада, если её сейчас убьют. Она не справляется. Родители были бы расстроены её поведением… Мелкие хлопья мучнистого снега скользят по лицу косыми каплями, небо свинцово-серое, но почти не холодно. Наверное, около пяти-шести градусов. Улицы почти пустые. Несколько раз Мерида встречает военных в неизвестной ей форме — из Республики, должно быть — и сворачивает в переулки, чудом оставаясь незамеченной. Её бы силой сопроводили обратно во Дворец или ещё куда-либо, гражданским не дело здесь шататься... Непослушный ребёнок, сказала бы мама. Всё никак не может повзрослеть. Чтобы добраться до дома пешком, потребовалось около часа. Район престижный, не так далеко от центра… Был престижным. Пока не выгорел дотла. У руинов Помпей… Пепелище за пепелищем. Чёрные дыры на месте роскошных домов. Огонь жрал их без разбора, прыгал с участка на участок, голодный и беспощадный. Статус владельцев не спас великолепные особняки… Не пожалел он и Ричардсов. Или, быть может, хотел очистить обагрённую землю, стереть с неё убийство жены и матери?.. Их дом охранял высокий забор, но ворота были выломаны, вероятно, мародёрами. Пролезть сквозь дыру в железе Мериде несложно, она даже не застревает…И выходит навстречу горелой коробке, некогда бывшей ей домом. Ох, мама, что же они наделали… И все воспоминания разом пропадают. Ничего из этого не было и быть не могло. Не здесь. Ричардсы исчезли. Ни дома, ни семьи. Мерида понимает, что идти туда опасно. Что там могут быть чужие, что мародёры наверняка уже добрались до одного из богатейшего участка в Чикаго. Но не попрощаться с этим местом – со своим домом, с прошлой жизнью, с затянувшимся детством, в конце концов — она не может. Себе не простит. Шаги даются нелегко. Мерида умоляет себя воспринимать это как нечто абстрактное и чужое, не соотносить сгоревший особняк с пристанищем своего прошлого, и у неё это почти получается. Дом не узнать. Без стёкол, с облезлыми кусками обоев на стенах, с огрызками остовов мебели это — арт-объект. Просто ничего. Однажды в будущем его снесут и забудут. Забудет и Мерида. В том доме у неё прошло детство, вся жизнь «до». Вся жизнь «после» будет с ним уже не связана, пробежит в других локациях, и горевать уже поздно. Только вот… Мерида не была уверена, сможет ли пройти через это. Совсем не уверена. У неё нет цели дойти куда-либо. Она боится здесь задерживаться и всё же подбирается к лестнице на второй этаж, будто надеясь увидеть хоть крохотный кусочек былого, попробовать найти уцелевшую вещицу, чтобы сохранить на память… А собственная комната встречает её дырой вместо двери и обгоревшим каркасом кровати, будто бы ещё тлеющими плюшевыми игрушками, обломками картинных рам на полу. Как будто детство как нечто материальное стало человеком и мучительно умерло у Мериды на глазах. Страшно. — Мама, это был наш дом, — невпопад бормочет она, подбираясь к спальне Элинор. — Наш… Дом, в котором она потеряла столько братьев и сестёр. Дом, в котором у них было столько счастливых вечеров. Дом, в котором… Жила последняя мечта Мериды, ставшая совсем уж эфемерно-нереальной за дни в Госпитале — мечта просто оказаться здесь. Наверное, её можно считать исполнившейся. Мамина комната находится недалеко, пройти надо всего несколько шагов. Мерида вновь не чувствует усталости, хоть и понимает, что потом не сможет даже на ногах стоять. От прежнего в спальне почти ничего не осталось… Кроме противопожарного сейфа, прячущегося в обломках шкафа. Сбережения Ричардсов, вне сомнений, лежали в банках. Скорее всего, они дружно прогорят или будут описаны как «незаконные» - Мерида не разбиралась в механизмах этой системы, но догадывалась, что ничего из них ей не светит… Кроме, разве что, некоторых потайных счётов… Но об этом, пожалуй, позже. Крохотный сейф ко всему этому не имел никакого отношения. Там должно было быть что-то другое, что-то, принадлежавшее исключительно Элинор. Мерида может ошибаться, но её мама всегда ставила на всё один пароль — дату рождения единственного живого ребёнка. Когда колёсико с цифрами тихо щелкает и дверца ослабевает, Мерида снова не сдерживается. Плачет осторожно, не желая тревожить мамину душу, погибшую, наверное, в этой же комнате. Внутри сейфа, как и ожидалось, нет ничего поражающего воображение. Крохотный мешочек с украшениями и пачка фотографий. Ричардс боится оставаться в этом гробу её кошмаров ещё хоть на минуту. Она кладёт мешочек и фотографии в глубокий карман куртки и встаёт, утирая слёзы тыльной стороной ладони. Нужно идти. Нужно собраться и быть сильной. И забыть обо всём, что здесь было… Тяжело взрослеть, ломая себя через палку. А до Дворца она всё же добирается живой. Забавно даже, у неё были все шансы быть застреленной. Наверное, мама сопровождала её, бежала по пятам, укрывая любимую девочку от затаившихся Псов и мародёров… Ночью, спрятавшись под одеялом от чужого любопытства, Мерида на ощупь изучает содержимое мешочка. Два кулона, три колечка и один тоненький браслет — ничего из этого она никогда не отдаст, даже если желудок начнёт гнить от голода. Эти украшения да две дюжины фотографий теперь были единственным для Мериды ключом обратно. А уж захочет ли она им пользоваться, прижигая свежие раны красивыми карточками девять на двенадцать… Кто знает. Джек появляется к середине следующего дня. Идёт он тяжело, осторожно, но всё же идёт – без капельниц, напульсников и так далее. Похож на живой труп, еле дышит, глаза как у рыбы. У Мериды сердце разрывается, когда она это видит… Но они оба здесь. Живые, пусть и не до конца здоровые, не-одинокие. — Привет, Элис. Руки плетьми висят вдоль тела, изрезанные трубками вспухших вен. Веки дёргаются, моргая, медленно, не одновременно. Оно и понятно, не с курорта приехал, в конце концов. И обо всех последствиях долгого заточения можно ещё только догадываться… А пока что Мерида просто прижмётся к его груди, впалой и жёсткой, и пробормочет: — Больше никаких «Элис». Мерида. Меня зовут Мерида, хорошо? Она не может видеть его лица, но ей почему-то мерещится его странная улыбка. — Хорошо. — Мерида, — повторяет она. — Мерида. Какие же они жалкие. Друг другу они, в общем-то, никто. Из всего, что было — несколько скупых разговоров да один поцелуй, жаркий, запоминающийся, но ничего не обязывающий. Просто так уж сложилось, что кроме Мериды у Джека никого не было, а у Мериды — никого кроме Джека. Можно ли назвать случайности и совпадения чувствами? Чёрт его знает. Но засыпать в тепле чьих-то рук гораздо приятнее. Уже не кажется, что можешь не проснуться, голос отца во сне немного стихает. Становится спокойнее. Мерида понемногу приходила в себя. По крайней мере, так ей казалось в перерывах между приступами истеричного отчаяния, когда она убегала в туалет и впихивала пальцы в рот, чтобы заглушить собственные крики. Это сменялось часами вполне рациональной апатии, когда она пыталась выстроить какие-то планы и придумать, что делать дальше. А потом по новой. Для начала, конечно, надо дождаться восстановления документов. Пусть она и дочь Мэттью Ричардса, но также провела в Госпитале несколько месяцев – стоит надеяться, что она оказалась всё же по нужную сторону баррикад. В швейцарском, что можно слышать как независимом, банке, на её имя ещё семнадцать лет назад была положена сумма денег. Если учитывать, что с союзным режимом этот счёт был никак не связан… и что Элинор Ричардс точно так же должна была иметь похожий… Выходит, у Мериды вполне был шанс получить новый старт будучи не просто беженкой без прошлого и будущего. Хотя всё это, конечно, просто надежды и гипотезы. «Завтра» было страшным и непредсказуемым, и, как это было заведено, почти никогда не оправдывало ожиданий. — Расскажи о своей жизни до группы, - просит Мерида, когда на город вновь опускается ночь. Сегодня она в числе других бывших пациентов ходила на расчистку завалов и устала как грузчик. Среди всех она заметила и Эльзу — они нашли в себе силы обменяться парой слов после смены, хотя обе падали от усталости. Может, оно пока и к лучшему. Им стоит поговорить без отвлекающих факторов. — Как долго мечтал об этом? Джек с какой-то снисходительностью треплет её по волосам, перетянутым резинкой. Он уже почти оправился от операции, но на уборку его не пустили — опасно, мол, прошло мало времени. Мерида была этому рада. Даже несколько небольших шагов становились для Фроста серьёзной задачей, а тут он хотел махать метлой, смешно ведь… — Всю жизнь. Родители моего хобби не одобряли, если ты об этом, им хотелось, чтобы я не маялся дурью, и когда мы с Энни начали репетиции в гараже её отца – нам обоим было по пятнадцать — они выперли меня из дома, пожелав удачи. Единственный сын, надежда, опора и всё в таком духе… Они хотели, чтобы я стал экономистом, а не на гитаре бренчал. Его голос, уже чуть менее хриплый и пустой, оставался довольно равнодушным. Будто речь шла не о его семье, а о том, что он сегодня ел на завтрак. — И… — Это было даже весело, — смешок вышел громче остальных слов, неприятно взрезав и без того тревожную тишину холла. — Через месяц меня «забрали» обратно, сообразив, что сам я не вернусь. Я тоже, конечно, был хорош… Типичный подросток из сериала, творил всякие глупости… Однажды назло им затушил сигарету об шею, — Джек осторожно переместил её пальцы к себе под ухо, где и правда нащупывался небольшой участок неровного ожога. — Через два года меня снова погнали взашей… честно сказать, не думаю, что незаслуженно, но я, конечно, обиделся… Потом так и не помирился с ними. Тогда Джеку было столько же, сколько ей сейчас. С ума сойти. Мерида как-то и забыла, что между ними была разница в одиннадцать лет. Когда он ушёл из дома и начал сам зарабатывать, у неё ещё молочные зубы выпадали. — Ну а дальше… Дальше подтянулись остальные… Мы начали образовывать группу, выступали в каких-то притонах… Моя мама погибла три года спустя. На машине разбилась. Отец — ещё через год, остановка сердца, — Джек прищуренным взглядом пробежался по потолку, будто пытаясь там что-то отыскать. — Видимо, можно сказать, что до музыки у меня была семья. А дальше ты и сама знаешь. Ей хотелось спросить – а что же теперь? Попытаются ли воссоединиться выжившие участники, а если нет, в чём же он видит своё будущее? Но она промолчала. Интуитивно догадывалась, что ответа не получит и будет жалеть о сказанном. Ночью, когда Джек уже спал и его вечно холодное дыхание слабо касалось её макушки, Мерида почти до рассвета думала о неясном будущем и зыбких перспективах. Всю жизнь она могла быть уверена в своём завтра — иначе у детей богатых родителей просто не бывает — и точно знала, каких целей хочет достигнуть. Так было даже в Госпитале, когда она просто мечтала вырваться на свободу. Но теперь это будущее могло принести что угодно, никто и не знал, чего от него ожидать или чего опасаться… Оставались только надежды. Довольно бесплотные. Её физическое восстановление оказалось неожиданно быстрым. Неделю назад её возили в инвалидном кресле – сейчас она почти бегала, пусть и уставала достаточно быстро. Сказывались многолетние занятия атлетикой. Постоянно хотелось на свежий воздух, Чикаго звал к себе, так и манил промчаться по изуродованным улицам, освежая старую память. Вечерами Мерида выходила на короткие прогулки, ноги размять. Не хотелось оставлять Джека одного надолго. Февральские сумерки уже успели запутать город темнотой. Ричардс выныривает из здания, пряча руки в карманы — в одном из них, разумеется, украшения мамы и фотографии. С этих самых ступенек Мерида недавно летела, захлёбываясь болью. Сейчас эта боль немного притупилась, на неё не было времени… — Скачешь, как майский кролик, — бросает ей голос Эльзы слева. Мерида не сразу её заметила. — Тебя и не поймать. На Эльзе точно такая же нововыданная куртка, воздух из приоткрытого рта выливается тонким, как сигаретный дым, паром. У них с Джеком есть что-то общее. Лица одинаково жёсткие. — Тебя ведь увозили в больницу, верно? — Ага, — Эльза нервно передёрнула плечами. — Выкидыш. Делали чистку. — Выкидыш?.. Мерида чувствует, как мышцы лица непроизвольно напрягаются, брови сами по себе изогнулись кривыми линиями. Эльза выглядела куда спокойнее. Бледная, как и всегда, подбородок гордо вскинут. — Кто бы знал, — вынув руки из карманов, она медленно скрещивает их замочком. — Только… давай без соболезнований. Это всё уже в прошлом. Два дня назад Эльза узнала о смерти Элинор Ричардс. Мерида сухо сказала то же самое – «давай без соболезнований». Фраза вернулась ей очень, очень хорошим эквивалентом… — Я рада, что всё кончилось. Эльза помолчала с пару секунд. На мгновение Мерида будто перенеслась обратно в осень, на узкую аллею за лечебницей, где ей пришлось свыкнуться с мыслью, что рано или поздно её изнасилует ненормальный и по-своему всемогущий главврач. И этого не произошло лишь благодаря этой немногословной и скупой на эмоции женщине, спасшей десятки пациенток от своей же участи. — Я тоже. Я ведь не говорила тебе, как он умер? – Мерида качает головой. Эльза ограничилась кратким «он мёртв». – Когда мы уже вбежали в тоннель, я его пристрелила. Снова бесконтрольные эмоции. На этот раз – слишком быстрая улыбка. — Это… хорошо. Эльза фокусирует на ней малоподвижный взгляд, сжимая губы в тонкую нить. Чувствует, видимо, что Мерида хочет у неё что-то спросить, что ей как будто нужен… совет, но она не решается. Это так. Но сейчас у Ричардс действительно не хватит духу. После нескольких будничных почти фраз она сбегает по ступенькам вниз, спиной только чуя, что Эльза продолжает на неё смотреть. Просто поговорить об этом Мериде больше не с кем. Советы в отношениях обычно раздают подружки, но подружек здесь не было, да и других дел по горло… Подобные мысли сейчас не к месту. Слякоть чавкает под ногами, воздух, как всегда бывает перед метелью, тяжелеет. У Мериды перед глазами почему-то только Джек, сидящий на полу и с ненавистью разглядывающий свои пальцы бывшего музыканта, по-прежнему изящные и по-новому негнущиеся, подрагивающие и постоянно немеющие. Его гитарными соло восхищались фанаты по всему миру… А теперь он даже своё запястье обхватить толком не может. Иногда Мерида смущалась его резких поцелуев. Его губы просто оказывались рядом, и она точно забывала, что должна сделать. Иногда его взгляд был слишком тяжелым, ловить его на себе было… нет, не неприятно, но… Сложно сказать. Просто становилось слегка некомфортно, и всё. Иногда ночами ей казалось, что его объятия слишком тесные. Но, в конце концов, до того ночами она всегда спала одна, а сейчас… они, видимо, в отношениях… Или нет, но вообще-то… Мерида встряхивает головой, отгоняя ненужные мысли. Глупости. Об этом можно подумать и потом. Она возвращается минут через двадцать – Джек, кажется, даже позы не сменил. Одной рукой продолжал призрачно гладить другую, то и дело щипая, глаза будто брошены к полу. — Перестань, — шепчет Мерида, прижимаясь к его плечу. – Не нужно. — Может быть, Мерида. Может быть. Её второе имя звучало гораздо ласковее. Когда появилась возможность восстановить новые документы, Мерида почувствовала неожиданный прилив радости. Держать в руках подобие паспорта было необычно – она ощущала себя совсем взрослой, самостоятельной. До полного совершеннолетия ей оставалось чуть больше трёх лет, но в новых реалиях это пока что мало кого заботило. — Иногда я забываю, сколько тебе лет, — говорит Джек, мельком взглянув на выданную ей карточку. — Через пару недель мне восемнадцать. Звучит довольно неутешительно. Фрост мягко приобнимает её за плечи, то ли желая укрыть от промозглого ветра, то ли сглаживая резковатые слова. Всё это, в сущности, ерунда. Они живы и они вместе, они мечтали об этом с самой первой встречи – там, в коридоре – так есть ли смысл портить это глупыми сомнениями? Никакого. Хочется только быть ещё ближе. Лет шесть назад Мериду бы начали просто ненавидеть, как и любую другую девушку знаменитости. Джека буквально боготворили – в основном, конечно, девочки-подростки, да и образ у него был соответствующий. «Ice Cube» ориентировалась исключительно на молодёжную аудиторию, что было видно по тексту песен и общему образу группы. А сейчас никому не было дело. Джек изменился до неузнаваемости, буквально постарев. Большинство фанатов просто выросло, такая музыка их бы уже не интересовала, да и… Конечно, он что-нибудь придумает. Только никто не знает, что именно. Почему-то Мерида чувствует необъяснимый стыд, понимая, что они с Джеком будут жить вместе. Раздача комнат бывшим пациентам происходила, можно сказать, в спешке. Держать беженцев в холле Дворца было уже невозможно, регистрацию оформляли как можно быстрее, и Мерида, разумеется, не возражала, да у неё и мысли бы такой не возникло. — Мне это не нравится, — строго произнёс голос Элинор Ричардс, когда её дочь легла спать после целого дня бесконечных очередей. — Кто этот молодой человек, Мерида? Кто он? Мерида просыпается в остром поту. Должно быть, это всё от нервных потрясений. Её жизнь впервые зависела только от неё самой, помощи было ждать не от кого, а притворяться ребёнком было уже поздно… И от этого только страшнее. Комната, которую они получают, больше похожа на собачью конуру. Единственная форточка тоскливо подмигивает почти под потолком, от голой стены веет холодом. Ни дать ни взять бетонная коробка, развернуться можно и то с трудом. Невзначай вспоминается старая спальня, уютные тёмно-синие шторы, пушистый ковёр на полу… Всё это такое далёкое, странное, как полузабытый сон… — У тебя такой странный взгляд, — замечает Джек, и по его тону было непонятно, нравится ли это ему или нет. Мерида ничего не ответила. Её странная влюбленность в Госпитале протекала совсем по-другому. Между ними были лишь случайные взгляды, незаметные и редкие прикосновения, мечты о поцелуях – всё как пару сотен лет назад, только вместо платьев и фраков больничные пижамы. А потом они буквально сразу начали спать под одним одеялом, и Мерида как бы молча стала его… девушкой, видимо, хотя никто ни у кого ничего не спрашивал. Просто как будто так было нужно. Кажется, её это напрягало. — Энни жива! — объявил Фрост на второй день после «переезда», когда он смог добраться до центра поиска людей. — И я с ней связался! Завтра мы с ней встретимся, Боже… - глаза Джека, вечно тусклые, вдруг вспыхнули как рождественская гирлянда. — Хочешь со мной? Об Энни Мерида помнила только её дурацкий сценический псевдоним — Злюка Энн. И, конечно, необычайно плавный и красивый голос, не вязавшийся с разбитными танцевальными песнями. — Хочу. Не то чтобы она действительно хотела, нет. Просто работу она не нашла до сих пор, а поиски шли неудачно. Всё, в общем-то, шло неудачно. Мерида только рада вырваться из крохотной каморки, в которой ей придётся жить, может, ещё много месяцев, чтобы заняться подобием дела. Расчистка завалов была почти завершена, беженцев больше не звали на помощь – теперь надо было кем-то устроиться, получать еду не по праву бывшего пациента, а за усилия… …Но, естественно, не одна она была такой умной. Есть хотелось всем, а мест на этих всех не хватало. И ведь она ничего толком не умеет. В школе не доучилась, в колледже не была. Руки-ноги на месте, может чистить туалеты. Видимо, придётся. — Чикаго оживает, — Джек почти с улыбкой вертит головой, рассматривая забитую понурыми людьми улочку. Со вчерашнего вечера он был невероятно оживлён – как только узнал о возможности встречи с Энни. — Может, скоро уже запустят междугородние автобусы. — И где ты хочешь остановиться? На этом «ты» он смотрит на неё с лёгким удивлением. Мерида сказала не «мы» неосознанно, не подумав, а выглядело так, будто она попыталась отсечь от себя возможность уехать вместе с ним. — Ещё не думал. Но мне по душе север, чем холоднее, тем лучше. Всегда мечтал жить где-нибудь на севере Канады… Мерида не любит холод. Ей нравятся жаркое лето и цветущая весна, тёплая сухая осень с прохладной зимой и как можно меньше снега и ветра. — Почему бы и нет, — задумчиво бросает она, накинув на голову капюшон. Никогда врать не умела, всё всегда на лицо написано, проницательный Джек сразу бы её раскусил. Только вот на неё уже и не смотрит — они подходят к нужному скверу. Кроме одной хрупкой девушки на скамейке, больше в нём никого нет. — Энни!!! Его пальцы стремительно выскальзывают из руки Мериды. Девушка поднимает голову, ветер откидывает с её лица тонкие рыжеватые волосы. Она настолько худая, что вот-вот улетит от малейшего порыва, ноги, торчащие из-под тонкого протёртого пальто, похожи на спички. То, как легко она на них вскакивает, чтобы помчаться навстречу распахнутым объятиям Джека, почти пугает. Сквер увязает в тишине. Слышны лишь тихие всхлипы Энни, спрятавшейся у Джека на груди. — Я так скучала-а-а… — она трёт глаза руками. – Боже… Она не похожа ни на ту весёлую девчонку в короткой юбке, распевающей непристойности с атлантской сцены, ни хотя бы на обычную тридцатилетнюю почти женщину. Удивительно низкая — Мерида выше её на полголовы, а Джек на две, не меньше — с измученным лицом и слабым дрожащим голосом, не сохранившая и толики былой яркой красоты, но всё же по-своему привлекательная, она и выглядела, и наверняка была совершенно несчастной, как и все сейчас. Но вокруг них с Джеком образовалась некая особенная атмосфера отчужденности, сквозь которую Мерида ни за что не смогла бы пробиться. Она вообще была здесь лишней. — Не думал, что увижу кого-нибудь из наших живым, — пробормотал Джек чуть слышно и нехотя отпустил давнюю подругу, отстранившись на полшага. – Познакомься, это Мерида. — Рада встрече, — Энни слегка пожала протянутую руку и вновь перевела взгляд на Джека. Он на свою… девушку, наверное, кинул лишь торопливый беглый взгляд. Разумеется, Ричардс не может его осуждать. Она вела бы себя также, встреть сейчас кого-нибудь из далёкого прошлого. Только почему тогда на душе стало так погано?.. Собственническая натура, не иначе. Они пробыли вместе весь день. Мерида теряет нить разговора уже через пару часов и бредёт рядом, не вслушиваясь. Энни с Джеком щебечут без устали, им надо обсудить очень многое. Пару раз девушка снова плачет, когда речь заходит о старых знакомых, и Фрост успокаивает её, шепчет что-то неразберимое на ухо, гладит по голове. Сфотографировать бы их – как-никак, счастливое воссоединение когда-то обожаемой всеми группы, которая, видимо, уже никогда не взойдет на сцену вновь. Свою любимую их песню Мерида до сих пор помнит наизусть. You tricked me, you tricked me… В тринадцать лет её истинный смысл казался немного туманным. — А ты? Что хочешь в будущем? Мерида не сразу поняла, что Энни обращается к ней. Ричардс молчала уже несколько часов, даже не пытаясь что-то спросить, и моментально почувствовала себя неловко. — Я? — голос казался совсем детским и растерянным. – Я… Пока не знаю. Может, что-то, связанное с искусством… Она задумывалась об этом уже не раз. В жизни-до-Союза, которую Мерида и помнила-то плохо, походы в музеи и на выставки казались ей чем-то почти сакральным, таинственным. Больше её ничего не интересовало, так может… возможно, стоило испытать удачу. — Это замечательно, — Энни тепло улыбнулась. — Замечательно… Тебе, наверное, не больше двадцати двух? Всего ничего, сможешь начать заново… — Мне скоро восемнадцать. — Вот как, — её улыбка чуть померкла, но не сползла. Взгляд, которым Энни пробежалась по отчужденному лицу Джека, Мериде совсем не понравился. Когда они возвращаются домой — уходили утром, а сейчас уже темно — оба молчат, как воды в рот набрали. Не держась за руки, идя на невесть как образовавшейся дистанции, и что, чёрт возьми, с Меридой не так, если из головы у неё не выходит счастливое лицо Джека, вновь встретившего Энни? Какая же это глупая, необоснованная ревность… И как же хочется поговорить с Эльзой, или с мамой, с кем-нибудь… — Прекрати. Мерида резко останавливается. Они почти подошли к нужной улице, вокруг мёртвая тишина. — Прекратить что? — глухо спрашивает она. Глаз поднимать не хочется. — Я не дурак. Энни мне ближе всех на свете. Не… — Хорошо, — не дослушав, Мерида почти бежит вперёд, зная, что Джек догонять не станет. Они и дома поговорят, всё равно спать на одном диване… Щеки пылают, а голова ходит ходуном. В общей ванной на этаже почти никого нет, только пожилой дедуля, степенно чистящий зубы. Мерида вносится как загнанная собака, почти падая на раковину и тут же выворачивая кран до упора. Ледяная вода разбивается о ладони, летит на куртку и джинсы. Идиотка. — Всё в порядке, мэм? – дедуля сплёвывает белую пену, деловито уставившись на Мериду. Она торопливо кивает. В зеркале Ричардс видит диковатую растрёпанную девицу в огромной куртке, лицо перекошенное, идёт пятами, глаза лихорадочно поблёскивают. С подбородка капает вода, на лоб налипли волосы. Любимая дочка, надежда и опора семьи… Слёзы смываются вместе с уличной пылью. Кожа начинает гореть от усердного трения, а Мерида не может перестать злиться, ногтями впивается в щеки, и почему эти черты так похожи на Элинор… Кажется, будто за всю жизнь Мерида не смогла принять ни одного верного решения. Она садится на пол, устало поджимая колени к впалой, исчезнувшей почти груди. Лезет в карман, нащупывает пачку фотографий. Немного успокаивается. — Мама, почему же я такая глупая… - бормочет Мерида, пересчитывая фотокарточки по одной. Одиннадцать штук, красивое число. Ей стоит идти в комнату, но она понимает — чувствует в глубине души — что не хочет. Не хочет позволять к себе прикасаться, не хочет ничего говорить. Не хочет вообще ничего, потому что всё, что их с Джеком связывало, попусту рассеивается. Это была их обоюдная оплошность. Красивая влюбленность, разбившаяся о банальную и такую скучную жизнь без сказок… Или же нет?.. В комнату она-таки возвращается. Джек встречает её немым укором в бледных и всё ещё романтично-жутких глазах, жаркий взгляд которых всегда будто бы прожигал больничную пижаму. А вот сквозь гору волонтёрской одежды ему уже не пробраться. — Слушай, я… — Ерунда, — легко перебивает его Мерида. — Давай спать. Он явно озадачен такой переменой в настроении. Осторожно кладёт ладонь на мокрое ещё лицо, всматривается, чуть приподняв подбородок. А Мерида вспоминает их первый поцелуй. Удивительно, как быстро всё изменилось… — Ты не злишься? Злится. Наверное. Чёрт, без разговора с Эльзой дальше нельзя. — Нет, конечно же нет. Это ты меня извини, я была слишком резкой. Ложись уже, хорошо? Это, может, и хорошо. А нагло врать – нет. Утром Мерида вскакивает как по будильнику, неожиданно бодрая и нервозная. Она понимает, что больше так продолжаться не может, что надо срочно что-то менять, но не может понять, что именно. И остро нуждается в помощи. Эльза живёт двумя этажами ниже. Только бы перехватить её, застать на месте… — Мерида? – они почти сталкиваются в коридоре. На Эльзе уже верхняя одежда, она явно собиралась уходить. — Что такое? Ты будто призрака увидела… Я сейчас к дочери еду, ты… — Мы можем… поговорить? Эльза умолкла на полуслове. Её пальцы с коротко стрижеными – а может, просто обгрызенными – ногтями быстро-быстро забарабанили по предплечьям. — Это ведь из-за Джека, верно? Она была невероятно проницательна. — Верно. Мерида знала, что Эльза теперь жила с тем парнем из ОСРБ, Крисом. Она, конечно, ничего об этом не выспрашивала, мозгов хватало. И Эльза должна была её понять… Или хотя бы сделать вид. — Всё оказалось чуть менее красиво, чем мечталось? — Раузенграфф то ли цинично, то ли сочувствующе усмехнулась. — В твоём возрасте счастливых отношений не построишь. Я спешу, но… Знаешь, я не думаю, что могу многое сказать. Просто помни, что он не последний парень во Вселенной. Думаю, решение за тобой. Эльза обошла её, не обратив внимания на короткое «но». Просто сделала шаг в сторону и будто бы испарилась из поля зрения. Она, наверное, тоже устала играть роль старшей сестры незнакомой почти девушке. А что Мерида? Стоит в коридоре, окруженная какофонией звуков просыпающегося общежития. В душевой слышен плеск воды, в комнатах скрипят диваны и хлопают окна, двери открываются одна за другой – у всех дела, новая и странная беженская жизнь. Через два лестничных пролёта Мериду ждёт человек, к которому она себя опрометчиво привязала, думая, что это навсегда, а идёт всё к тому, что на пару месяцев. Джек из её мыслей и Джек настоящий были просто разными людьми. В первого Мерида влюбилась… …А со вторым, возможно, расстанется. Точного ответа она давать себе не хочет. Лишь подходит – медленно, ноги плохо слушаются – к большому кухонному окну, с которого недавно сняли решётку. Пальцы пачкаются в пыли подоконника. Сквозь по-зимнему ещё кудлатые облака понемногу проступает нежного цвета синее небо. Мама всегда говорила, что такие же у её девочки глаза. Их цвет вытравиться не успел. У Мериды пока что осталась связь с этой девочкой, канувшей в прошлое. С малышкой Элис. А самой Мериде больше нельзя быть ребёнком. Ей ведь предстоит очень важный выбор…

***

Красивая у них страна. Мартин Риверс находится в дороге ровно шестьдесят дней, сегодня как раз шестидесятый. Ещё пару месяцев назад он и подумать не мог, что решится на подобное — отправиться по Америке только на машине, в полном одиночестве. Только он, дорога да вечно счастливая морда Дасти, его дворняжего пса. Мартин подобрал его у своего дома, блохастого и больного, и хотел пройти мимо, да что-то вот дёрнуло остановиться и притащить его домой. С Дасти всё и началось. Как-то раз они с псом сидели в обнимку (Мартин быстро оттаял и позволил наглой собаке выражать благодарность как вздумается) у телевизора, поглядывая какую-то мыльную дребедень, а в голове вдруг что-то переклинило и поменялось местами. Что он тут сидит, в конце-то концов, когда вокруг такие возможности? Жизнь ведь не закончилась с уходом жены и травмой позвоночника. Пусть он и не молод, пусть и одинок вот уже много лет, но не так беспомощен, как все думают. Дети, конечно, посчитали, что их папаша из ума выжил. Приволок в дом какое-то лохматое чудище, продал половину всей мебели, закрыл дом и рванул незнамо куда. Просили остаться, предлагали оплатить лучшие путёвки хоть в Антарктиду, лишь бы с ума не сходил. Сейчас Мартин смеялся, вспоминая это. Приятно понимать, что тебя рано списывать со счетов. Он начал путь с севера. Двинулся прямо от своего дома неподалёку от Гранд-Рапидса, ехал вдоль побережья Мичигана, понимая, что как-то неосознанно держит путь к Чикаго. Странно, но, должно быть, ему действительно стоило навестить Город Ветров. После революции, правда, жёлтая пресса зачастую именовала его Городом Крови. В последний раз Мартин был там ещё студентом. Больше двадцати лет назад, страшно подумать. Год назад страна «отмечала» десятилетие отмены диктаторского режима. Страшная это дата, заставляет душу сжиматься в комок. Нельзя смотреть на жуткие цифры со спокойным сердцем, руки дрожать начинают. Верить в такую жестокость просто не хотелось… Официальная статистика сообщала о четырёхсот тысячах погибших — суммарное число людей, ставших жертвами Десятого Союза. На двести семьдесят тысяч меньше, чем во Второй Мировой войне. Это ведь целый штат, численность населения, к примеру, в Дэлавере… Четыреста тысяч. Настоящий геноцид. Больше половины из этого числа погибли на «исправительных работах» — в шахтах, химических предприятиях, на стройках. Умирали массово, по несколько сотен в день. От голода, от непомерного труда, от полученных травм, от быстро развивающихся опухолей, от сепсиса, от венерических инфекций, от внутренних кровотечений и болевого шока. Точного количества жертв уже не назвать... Остальные жертвы распределились между лечебницами, тюрьмами и самоубийствами, график которых по-настоящему зашкаливал. По сути, это делало статистику не совсем верной, но это вряд ли имело значение. Эти цифры пугали. Не хотелось понимать, что человеческий род на такое способен. Эти мысли прямо-таки одолевают Мартина, когда он подъезжает к Чикаго. Именно здесь одиннадцать лет назад отгремело начало повсеместных восстаний, именно здесь были убиты все члены Союза. Великий город, воистину великий. Туристы навещают его также, как лагерь Освенцим… Мартин и Дасти гуляют вместе. Пёс гордо вышагивает на красном дорогом поводке, на который его новоприобретенный хозяин не пожалел денег, радостно облизывается, виляет куцым хвостом. Улицы оживленные, тысячи стендов подмигивают рекламными объявлениями, машины носятся как оголтелые, шипя колёсами. Хороший город, особенно в сравнении с тем, где раньше жил Мартин. Только вот обманчива эта первоначальная беззаботность. Чикаго – многоярусный памятник, каждая его улица в свое время была вдоволь залита слезами и кровью. Не помнить об этом не представлялось возможным. Госпиталь №2, гласит табличка на входе в мемориальный парк, возводился в течение всего лишь двух недель и был самым высоким среди своих «братьев» - шесть этажей. На фотографии это здание выглядит как обычная медклиника, разве что вопиюще белый цвет режет глаз. И не скажешь вот так, какие зверства учиняли в этой «больнице», скольких людей из нее отправили прямиком на тот свет… — Уймись, Дасти, — Мартин одергивает пса, нетерпеливо тянущего поводок. — Веди себя прилично. Дасти слушается. Умная собака, кто бы что ни говорил. Чтобы прочесть всю информацию на табличке, Мартину приходится подойти почти вплотную. Госпиталь №2 был взорван примерно за полчаса до полуночи и на час раньше назначенного времени. Виной всему была, видимо, неисправность некоторых механизмов, а также непоследовательные действия оппозиционеров и общая спешка. В здании находилось почти две тысячи человек, а именно – одна тысяча девятьсот сорок шесть. Не выжил никто. На месте самого Госпиталя располагался не столь давно открытый монумент, один из так называемых «теней Чикаго». Всего их было трое. Не стандартные бронзовые изваяния, а причудливых, неесественных форм фигуры, многие без рук или ног, с изъеденными наполовину лицами и перекошенными остатками улыбок. Мартин рад, что неугомонный пес тащит его дальше. Смотреть на «тени» дольше нескольких секунд было невыносимо тяжело. В здании Госпиталя №1 сейчас располагался мемориальный музей памяти жертв Союзной диктатуры. Эта лечебница не была уничтожена ночью двадцать четвертого января, захватить ее удалось лишь к утру. Многие из врачей, вдохновленные, быть может, Джонстаунским инцидентом, совершили ритуальное самоубийство, некоторые из них открыли стрельбу по пациентам. Общее число жертв составило более двухсот человек, остальных же удалось спасти. К концу дня Мартин очень устает. Не столько даже от ходьбы, сколько от постоянного нервного напряжения. Люди останавливались у «теней», кланяясь обрубленным фигурам, в Музее какая-то девушка рыдала навзрыд, смотря представленные фотографии пациентов, цифры, написанные на информационных стендах, ужасали. Мартин был чужд этого горя, интуитивно понимая, что не мог так по-туристически ходить здесь, неспешно поглядывая на фонтаны и скверы. У него просто не было на это права. — Страшная это вещь, Homo sapiens, — рассуждает Риверс вполоборота к собаке. Дасти будто бы действительно слушает его, и он замечательный собеседник. — Сделают все ради ничего, переубивают своих же, по головам пойдут… Вот вы – собаки, да? Ну конечно собаки, не кошки же… Так вот, у вас, у собак, все как-то проще. Деретесь часто, глотки друг другу грызете, так хоть ради чего-то! Ошметки не поделили, самку, лежанку… Да и какой с вас спрос, с бессловесных… А мы вот – люди. И тоже грыземся не хуже вашего, а зачем? Вот зачем было это все, скажи мне? Не хватало там чего, жить было негде?.. Столько судеб перемололи, искалечили… Сердце рвет, как об этом подумаешь… Огни ночного Чикаго отражаются в зеркале заднего вида. Подмигивают, переливаются, блестят. На глаза похожи. Путь Мартина продолжался, а выбросить из головы Город Ветров он никак не мог. Любовался звездами и водопадами, ходил по музеям и театрам, но мыслями оставался там, в раскидистом и по-весеннему зеленом парке, где на него смотрели дырявые глаза бронзовых фигур. Говорили, что скульптор, работающий над монументами, попал в больницу с нервным срывом. Почему-то в это охотно верилось... Техас встречает их с Дасти сильными ветрами и страшной духотой. Лохматому псу особенно тяжело, жара одолевает его даже несмотря на стриженую шерсть, но он терпит, не скулит и не воет. В придорожных дайнерах Мартин просит стакан льда и дает Дасти его полизать или погрызть. Умная собака. И собеседник из него лучше всех соседей вместе взятых. На третью техасскую ночь их маленькая компания попадает в ливень. Мартин не сразу понимает, что они сбились с намеченного пути. Подозрения начали закладываться ещё вечером, когда чернобрюхие тучи окутали горизонт с северо-востока, а воздух погустел, стал плотным как патока. Южные грозы неистовы и опасны, а вокруг ни души на много миль. Мартин начинал нервничать. — Бестолковый у тебя хозяин, Дасти, — он сжал руль покрепче, — но ты не бойся. Придумаем что-нибудь. Спина противно заныла, боль отдавала в ноги. Мартин тяжело вздохнул, утер пот со лба. В конце концов, он знал, на что шел. Буря разразилась меньше чем через час. Недвижимые до того равнины внезапно проснулись, сжимаясь вокруг жалкой старой машинки. Сухой ветер бил по стеклам, приносимые им капли ложились косыми линиями, точно пытались разрезать окна, выдавить из салона непрошеных гостей. Дасти спрыгнул с сиденья и забился вниз, спрятал морду в лапы. Стихия пугала его. Пугала она и Мартина, страх сковывал конечности, а в голове пульсировала одна мысль: вот что ему на месте не сиделось? Едва лишь он смирился с тем, что грозу придется пережидать в машине, вдали замаячил слабый огонек света. Мартин напряг близорукие глаза, поправил очки на переносице. Нет, не показалось: сизая тьма расступалась о небольшой желтоватый квадрат, медленно приобретающий отчетливые границы. Наверное, закусочная, хотя странно, что навигатор показывал лишь пустоту. Оставалось надеяться, что хозяин разрешит непутевому путешественнику с собакой хотя бы переждать ночь. — Дасти, это, кажется… ферма, - Мартин удивленно вглядывается в двоящиеся уже световые точки, оказавшиеся широкими окнами. — Ну и ну… Ферма в такой глуши! Ему не показалось. Огромный дом, прорезающийся сквозь стену дождя, выглядел благодатью господней. Главное теперь не снести его обитателям забор и не получить разряд солью из ружья за внезапное вторжение. Когда Мартин выходит из машины, прихватив сумку, на крытой террасе уже виднеется смутный силуэт. Должно быть, хозяин, кто же ещё. Мартин хлопает дверью и демонстративно поднимает обе руки вверх – может, это и лишнее, но он думал только о том, как бы поскорее укрыться от бури. — Идите скорее сюда! – долетает до него подхватываемый ветром мужской голос. — Ну же! Просить дважды не приходится. Спешно выпустив Дасти – пёс как оголтелый рванул к дому – Мартин и сам поковылял как мог быстро, надеясь, что не споткнётся и не свернет шею. — С ума сошли, в такую погоду разъезжать! — хозяин дома оказался высоченным мужчиной, похожим на ковбоя из старого фильма, его голос долетал как из трубы. — Ещё и совсем один… — Я заблудился. Плотная дверь как ножом отрезала их от буйства стихии. Мартин и не сразу понял, что рубашка на нём мокрая насквозь, а куртку он оставил в машине. — Я так и понял, — снова пробасил мужчина, которому низкий Мартин едва доставал до шеи. — Ничего страшного, заночуете у нас. Мы с женой как раз садились ужинать. Меня зовут Уилл, — хозяин протянул ему руку, цветом напоминавшую красный песок, твёрдую, как у всех фермеров. — Мартин Риверс. А это Дасти. Спасибо вам огромное, я… Дом, так неожиданно свалившийся на Мартина как благодать господня, оказался удивительно тёплым и просторным, не похожим на обычные фермерские домишки. Ничего лишнего и в то же время по-своему изысканно – много ухоженных растений, пол и стены из светлого дерева, приятные глазу уют и чистота. Пахло какой-то сладкой выпечкой и жареным мясом. Совсем как у Мартина – до того как он остался один, разумеется. — Уилл, кто там? – это, должно быть, была хозяйка дома. — Всё хорошо? — Прошу прощения за вторжение, мэм, — Мартин почувствовал себя чрезвычайно неловко, тем более что говорить, чтобы быть услышанным, приходилось громко, — я… попал в бурю, и… Фигура, показавшаяся в дверном проёме, была затемнена – в коридоре свет не горел, а сзади мягко разливался золотистым от потолка. Близорукий Мартин увидел лишь расплывчатые очертания высокой женщины с превосходной фигурой и длинными волосами, да ещё тряпкой в руках. Но и глазеть он не стал – невежливо. — Ничего страшного, — почти пропела женщина, тембр у неё был приятный и очень мелодичный. — Переждите её здесь. Уилл, проведи гостя в ванную. Что и говорить, Мартин никак не мог ожидать настолько радушного приёма. Рассчитывал максимум на «можете посидеть в коридоре». Наверное, люди тут были явлением нечастым. — Идите за мной, — из коридора хозяин повёл его вверх по лестнице, — только не шумите, наш сын уже спит. Пса, наверное, тоже сполоснуть надо… — Не боитесь незнакомца в доме, мистер…? — Янг. Вы меня извините, — мужчина негромко и добродушно хохотнул, — но маньяк из вас… Посредственный. В нашу глушь специально едут или дураки, или сумасшедшие, или вот такие, потерявшиеся. Не боюсь. Дасти то и дело поглядывал на Мартина как будто бы насмешливо. С пуза у него стекала почерневшая от пыли дождевая вода. — Вот. Одежда у вас, я так понимаю, есть, а полотенца там лежат, — Уилл толкнул узкую дверь, за которой пряталась крохотная, но довольно современная ванная комната. — Спускайтесь, как закончите. Моника как раз накроет на стол. Моника. Красивое имя, редкое. Жену Мартина звали Хелен — тоже красивое, но произносить его было больно. Пёс перепрыгивает через низкий бортик идеально-белой ванны и требовательно виляет остатком хвоста, да так, что рваные уши – следы старых уличных боёв – даже подпрыгивают. Мартин ворчит, но всё же окатывает друга из лейки, смывая с лап и шерсти налетевшую грязь. Когда Риверс подобрал его с улицы, Дасти был покрыт таким слоем грязи, что выглядел совсем чёрным, а оказался желтоватым. — Иди, приятель, я тоже мыться хочу, — Мартин с трудом стягивает с себя мокрую рубашку. Спина неприятно стреляет. Что ни день, то приключение. Когда будет звонить детям, они, наверное, будут в голос хохотать от своего непутёвого отца. Когда он идёт вниз, густой мясной запах буквально заставляет его желудок жалобно завыть. В этом доме было так уютно и тепло, что Мартин по-хорошему позавидовал всем его обитателям. — И снова здравствуйте, — поприветствовал его Уилл, сидящий за столом. Ужин проходил на кухне – наверное, чтобы не потревожить спящего сына. — Всё хорошо? — Всё просто замечательно. Даже не знаю, чем вас отблагодарить, — Мартин неуклюже, как он делал почти всё, улыбнулся. Моника, стоящая до того лицом к плите, обернулась. На миг у Риверса перехватило дух. Кажется, никогда доселе он не видел настолько кинематографично-красивых женщин. — Глупости, — она очаровательно улыбнулась, от улыбки став совсем уж, просто неправдоподобно очаровательной. Черты лица аккуратные и изящные, глаза огромные, зелёные как у кошки, по плечам волнами спускаются шоколадного оттенка волосы. Мартин не сразу даже заметил, что она беременна, он был действительно поражён. — Садитесь. Вы заблудились очень вовремя, мы ещё не успели поесть. Риверс сообразил, что пора бы уже перестать пялиться как идиот и кое-как упал на стул. Таких красавиц он встречал только в рекламе духов, они казались существами не от этого мира. При этом Моника показалась ему будто бы знакомой… Но это, наверное, неудивительно. Канонически-идеальная внешность, воспеваемая модой – Моника была похожа на многих актрис и моделей. Уилл был настоящим счастливчиком. — Что вас занесло в такую даль? — поинтересовался хозяин дома. Дасти подбежал к нему, высунув язык, и доверчиво ткнулся лбом в ладонь. К плохому человеку животное не пойдёт, они в этом хорошо разбираются. — Собственная неосторожность. Тут не рассчитал, там не предусмотрел… свернул, наверное, не туда… Я еду в Остин. Техас был в составе Республики Адерсен, поэтому его столица, Остин, нисколько не пострадала. Говорили, что это интересный город. Мартин, однако, больше всего ждал момента, когда же он доберётся до Флориды. Казалось, что будто и Дасти не терпится помочить лапы в Атлантическом океане. — У вас там семья? — Моника сняла с плиты большую сковородку и переместила её на деревянную доску. Со стороны можно было сказать, что готовка доставляет ей искреннее удовольствие, настолько умиротворённым было её лицо. — Нет. Я путешествую. В глазах Уилла промелькнуло некое подобие уважения. Ещё бы – нечасто встретишь кого-то старше двадцати, кто решится на подобное сумасбродство. Чета Янг тоже не походила на авантюристов. Просто на очень хороших людей. — Знаю, знаю, — Мартин рассмеялся, — мне все говорили, что под старость я свихнулся. Но терять мне было нечего, и… — По-моему, это замечательно, — улыбающийся Уилл выглядел как ребёнок, даже несмотря на гигантский рост и грубый голос. — Всё же это требует какой-никакой, а смелости. Выпить не хотите? С его набором болячек пить следовало разве что апельсиновый сок. — Нет, спасибо, мне не стоит. — И правильно, — Моника кинула на мужа укоризненный взгляд, — тем более что кое-кому завтра рано вставать. До чего же она красива. Есть еду, приготовленную такой женщиной, было вкусно вдвойне. Моника выглядела как мечта любого мужчины – неудивительно, что Уилл смотрел на неё как послушник на икону Богоматери. Мартин, должно быть, тоже. Может, он и выглядит как жирный пень, но ценить прекрасное не разучился. Смешно, но в юности он ведь слыл казановой… Действительно смешно. — Откуда вы сами? — Уилл предупредительно отодвинул перед женой стул, буркнув что-то вроде «хватит носиться». Они друг друга любили, и это было видно. Мартин почему-то за них радовался – иногда бывает приятно посмотреть на чужое счастье. — Живу недалеко от Гранд-Риверса. Да-да, и фамилия у меня Риверс… А до этого был в Чикаго. До этого он был много где. Но только Чикаго имел значение. Город мертвецов не оставлял Мартина ни во сне, ни наяву, и сложно было сказать, хорошо это или плохо. Быть может, всем людям стоило съездить туда, чтобы своими глазами увидеть, на что способны их собратья, чтобы… чтобы не позволить такому случиться ещё раз. — Страшное место, — протягивает Уилл, ковырнув мясо вилкой. Мартин не так давно заметил, что об этом городе стараются не упоминать лишний раз даже в новостях, сознательно избегая щекотливой темы. — Он больше всех пострадал в своё время… Я там жил раньше. Десять лет назад уехал и больше не возвращался. Десять лет назад. Это значит, что Уилл находился в городе в течение действия режима. Ругнув себя за бестактность, Мартин осторожно переводит тему – спрашивает о детях. Ход беспроигрышный. Янги моментально оживляются, рассказывают, какой у них замечательный сын, что сейчас они ждут дочку, что планируют потом завести ещё одного ребёнка… Просто американская мечта, только без глянцевой слащавости. Мартин предлагает помочь в мытье посуды или ещё в чем-нибудь – не только из вежливости, на самом деле, просто ему хотелось разглядеть Монику поближе. Он её точно где-то видел и был в этом уверен на двести процентов, но понять, где именно, никак не мог. — Мартин, — Уилл подошёл к нему, когда они совместными «усилиями» наскоро прибрались на кухне, — не сходите со мной проверить загоны? Буря немного стихла, а там может понадобится помощь. — Само собой, — Риверс оглянулся на Дасти, но тот самозабвенно вился у ног Моники, выпрашивая, видимо, лакомство, и скучные хозяйские дела его мало интересовали. Пёс лизнул протянутую ему ладонь, с готовностью подставил лобастую голову – ему нравилось, когда его трепали за остатки ушей. Моника наклонилась, улыбнувшись… и Мартин наконец-то вспомнил, где он уже видел эту ровную улыбку и аристократически-правильное лицо. Музей в Чикаго, зал, посвященный ОСРБ и сопротивлению. Ряд фотографий. Алисия Ллойд, лидер повстанцев и главная опора всех подпольщиков. Действительно она. Ракурс совпал. Она нисколько не постарела, но всё же довольно сильно изменилась — может, пластику делала, может ещё чего. Волосы на фотографиях были блондинистыми, да и общее восприятие немного изменилось… Но сомнений больше не было. Данные об Алисии были мутными и неточными, как о Ли Харли Освальде. Она считалась как бы национальной героиней, но потом так резко и внезапно исчезла с радаров, что и говорили о ней меньше заслуженного. Многие полагали, что скрыться ото всех захотела сама мисс Ллойд, а правительство ей просто помогло… Наверное, так и было. Её роль в событиях двадцать четвёртого января была огромной. Может, и хорошо, что ей удалось сбежать от мира вот сюда? Тишина, покой. Только семья и никого больше. Мартин кидает на Монику-Алисию ещё один взгляд и уходит вслед за Уиллом. Надо же хоть чем-то отблагодарить этих людей, и потом, ему не терпелось уже лечь спать, чтобы утром тронуться. Ведь впереди у него ещё очень, очень долгая дорога… И надо набираться сил. Чем дальше от Чикаго, тем прекраснее казался этот мир. Прочь от смерти, от мёртвого места, и ближе, наконец-то, к чему-то живому.

***

Мы встретились случайно, на углу. Я быстро шел - и вдруг как свет зарницы Вечернюю прорезал полумглу Сквозь черные лучистые ресницы. На ней был креп,- прозрачный легкий газ Весенний ветер взвеял на мгновенье, Но на лице и в ярком свете глаз Я уловил былое оживленье. И ласково кивнула мне она, Слегка лицо от ветра наклонила И скрылась за углом... Была весна... Она меня простила - и забыла. И. Бунин

Новый Орлеан действительно кружился в джазе, пел, точно живой, каждая его улица была наполнена музыкой – всё как в рассказах и мечтах. Здесь хотелось петь, запрокинув голову. Танцевать в идеально-белых брюках, отбивая чечётку по звонким и сухим в этот период мостовым, бросать в фонтан десятицентовики и смотреть, как они сверкают под водной кромкой. Пить холодный лимонад с утра и есть устрицы вечером, жадно глотая тёплый ласковый воздух… Джек никогда не любил Юг. Но сейчас он пересмотрел свои принципы. Новый Орлеан возродил в нём что-то. Нечто, что он не испытывал уже много лет — быть может, со дня своего последнего концерта, данного в Лос-Анджелесе. Из прежнего состава их группы только двое были живы, он да Энни. Обоим по тридцать два, оба поправились физически, но не морально, оба выглядят куда старше своих лет. Стадион собрал рекордное количество зрителей, просмотры трансляции зашкаливали… И, разумеется, «Ice Cube» навсегда попрощались со сценой. Просто раньше у них не хватило смелости наконец-то поставить точку в этом вопросе. А в Новом Орлеане петь захотелось снова. Будто Джек ничего не забыл, будто не нашёл себя в другом, будто хотел что-то исправить и вспомнить молодость. А ведь ему уже — сказать страшно — почти сорок четыре года, и голос давно уже не тот… Ему остался здесь один день. Завтра самолёт, кратковременный отдых быстро подошёл к концу. Пора возвращаться домой, в Солт-Лейк-Сити… Но ещё есть один вечер. Можно прогуляться. Джексон-сквер по своему обыкновению многолюден, как и всегда к вечеру. Фрост присаживается на бортик фонтана, задумчиво опускает пальцы в нагревшуюся за день воду… Этот город тоже останется для него лишь воспоминанием, красивым, но мимолётным, как и всё на свете, и пора уже идти в отель… А потом Джек поднимает глаза. И думает, что спятил. Неужели… — Мерида? Шёпотом, себе под нос. Но ему не кажется. Она. Совсем взрослая — ещё бы, ведь прошло десять с лишним лет — статная, даже красивее, чем была когда-то. Огненно-рыжие волосы, яркие как никогда, уложены в изящный пучок, а изумрудное платье по колено ей так потрясающе идёт… А рядом с ней – парнишка лет девяти, точно такой же, как и она, рыжий и кудрявый. Мерида Джека не замчает. Говорит с кем-то по телефону, крепче перехватывает руку ребёнка, на лице цветёт всё та же робкая и мягкая улыбка. Джек никогда не забудет, как она улыбалась и ему когда-то… Но не в последний день. В тот самый, когда утром, зайдя в их ещё общую комнату, она просто сказала, что всё кончено. И осуждать её было сложно. Да, для них это был единственно правильный выход. Пусть… пусть Джек действительно её любил. Имело ли это смысл сейчас?.. Вряд ли. Но забыть её, забыть их быстрые и такие настоящие чувства, забыть весь пережитый на двоих ужас он бы никогда не смог. И оттого не стал её окликать и догонять. Пусть всё останется как есть. Уйдет в небытие, останется в памяти горячими и желанными поцелуями, жадными объятиями, слезами, размазанными по больничной пижаме. Туда, где они чуть не погибли, откуда смогли выбраться, но не смогли унести и сберечь друг друга для себя же. И это, разумеется, тоже исчезнет, как исчезает всё на свете. Как и когда-то любимый силуэт, и отзвук её голоса, подхватываемый и уносимый шальным джазовым ветром.