***
24 января, 20 часов 4 минуты Времени до взрыва: 3 часа 56 минут Перчаток на всех не хватает, но оно и к лучшему. Холод металла в руке действует отрезвляюще. Напоминает, в конце концов, что это не ружьё для страйкбола. Злоба вокруг накаляет воздух, и без того спёртый. Кто-то обматывается тряпьем, обезличивая себя, получая новую дозу пьянящей агрессии от собственного инкогнито, дичая с каждым мгновением. Не поддаться этому сложно. По рядам кочуют бутылки с мутным содержимым. Десятки губ прикладываются к сбитым горлышкам с ревнивой жадностью, десятки лиц жмурятся от чрезмерной крепости, десятки голосов лопочут что-то непонятное. Капли стекают по небритым подбородкам, прячутся в шарфах и воротниках, сбегая по шее. Глаза вокруг постепенно наливаются кровью. Металл, металл. Думать об оружии, осторожно придерживать, не идти на поводу. Оставаться в сознании. К бутылке Иккинг не прикасается. Рапунцель делает огромный глоток. Мысленный циферблат грохочет тяжёлыми стрелками. До взрыва остаётся меньше четырёх часов. Если всё пойдет по плану, к этому моменту город будет взят. Удерживая автомат левой рукой, Иккинг нащупывает на поясе крепко закреплённый нож — маленький, острый, с плотным лезвием. Крис передал его сегодня, ранним утром: — Подарок Алисии, — Крис выдавил из себя подобие улыбки. — Просила вручить лично. Ей… очень нравились твои работы. Если они оба переживут эту ночь, Иккинг скажет ей спасибо лично. В конце концов, надоедливые попсовые песни мисс Ллойд не раз скрашивали его тяжёлые будни. Голос у неё был красивый. Рапунцель обматывает нижнюю половину лица куском тряпки, в котором с трудом угадывается импровизированное одеяло, ещё утром мирно лежащее на её плечах. Длинная чёрная куртка укрывает их, прячет фигуру, в обесцвеченности которой видны лишь глаза, чуть потемневшие от алкоголя. В таком облачении Рапунцель не узнать. Лицо, измазанное растёкшимися тенями, почему-то светится счастьем. Позади Иккинга слышится скрип тяжелого деревянного стола — единственной добротной вещи, находившейся в убежище. Ещё не обернувшись, Хауард почему-то знает, что он увидит. Может, пробыл рядом с Крисом достаточно долго, чтобы запомнить его движения. А может просто ждал чего-то подобного, то ли со страхом, то ли с нетерпением. — Я уже отчаялся когда-нибудь встретить этот день живым, — начинает Крис, едва только гул голосов вокруг понемногу стих. На столе он стоит неровно, чуть шатаясь, будто боясь выпрямиться до конца. — И думаю, вы тоже. Мы ждали его слишком долго, мы… Крис никак не обратился к людям — никаких тебе «друзья», «собратья», «союзники». Оно и к лучшему. Нет тут никаких друзей и собратьев. Если им повезёт выжить, они будут всеми силами пытается стереть из памяти это день и всех его участников. — …многое потеряли. Все мы. Наши мечты и надежды, наши амбиции, наших друзей и… родных, — Крис запинается. А снизу он выглядит совсем ещё ребёнком, только в бронежилете. — Всё. У нас отняли всё. Но они думали… Думали, что могут нас победить. Что мы не дадим отпор. По щекам стоящей рядом женщины бежали слёзы, крупные, одна за другой. Она не всхлипывала, не дрожала, лицо её оставалось беспристрастно-пустым. Иккинг знал её. Знал, что Госпитали сожрали двух её детей, а тюремные работы — мужа. И сколько их, таких женщин, по всей этой проклятой стране? — Сегодня, — Крис сжимает кулаки, — сегодня мы отомстим им. Всем и каждому. Они не жалели нас, и мы не пожалеем их. Сегодня мы покончим с этой дрянью. Раз и навсегда! — Раз и навсегда! — эхом отзывается плачущая женщина. — Раз и навсегда! — кричит Рапунцель, плотнее прижимая к себе автомат. — Раз и навсегда! — РАЗ И НАВСЕГДА! — РАЗ И НАВСЕГДА! — РАЗ! И! НАВСЕГДА-А! Вашингтон, детство. Церковь у дома. С утра хоронили соседа, старого и толстого. Колокола не унимались почти час. Какой же знакомый гул...***
24 января, 21 час 3 минуты Времени до взрыва: 2 часа 57 минут — Мы можем уйти. Тоффиана не по-женски крепко стискивает его слабнущие пальцы. Её глаза лихорадочно сверкают, щеки укутаны чумным желтоватым румянцем. От неё смердит отчаянием, и Джек тонет в этой вони как щенок в глубокой луже. — Уйти, — повторяет она, покачивая головой. Тёмные волосы сильно отросли, прикрывают уши. — Подальше отсюда. Там мы начнём заново... «Нет никаких "мы", дура. Есть я и твоё безумие», — думает Фрост, а голова болит всё сильней. Лекарства сделали-таки из него безвольную кучу костей, ему и пальцем-то тяжело пошевелить, а сегодня предстоит бежать. Не верится в это. Он не выберется, мечтать о таком глупо. Да и нет у него ничего на этой воле, чтобы так к ней рваться. За такой срок взаперти он разучился мечтать… — Не молчи, — Лэмб требовательно поворачивает его голову к себе, заставив упереться взглядом в неспокойные карие глаза, словно посветлевшие, как у козы. — Ты бы хотел этого, Джек? А врать нехорошо. Его этому отец научил, втолковал, вернее, без церемоний и с кулаками. — …да, — выдавливает он, игнорируя разрывающий голову голос отца, или, быть может, совести. — Хотел бы. Тоффиана широко и нездорово улыбается. С осунувшимся лицом эти длинные зубы выглядят совсем лошадиными, хищными. Ногти, которыми она маниакально водит по шее Джеффа, разной длины, то и дело срезают верхние слои эпидермиса, но, наверное, белых полос не оставляют. Куда уж белее. — Мы сможем это сделать. Сможем, я тебе обещаю. Он смотрит на зарешеченное окно. Ночь по своему обыкновению молчалива и необъятна, отблески слабой люминесцентной лампы исчезают в ней как мотыльки в паучьих сетях. У этой ночи надо просить милосердия. Спаси нас, укрой нас, помоги нам, спаси нас… — …сбежим, я убью тех, кто встанет между нами… — Никого убивать не надо, — осмелившись, он осторожно сталкивает с себя её настырные руки. Джек говорит с ней как мама с сыном, объясняющая, почему ему не могут достать с неба луну. — И не убьешь. Перестань говорить ерунду, тебе надо… поспать. Да, поспать. Иди и отдохни, хорошо? Тоффиана удивлённо моргает. Глаза у неё слезятся, как всегда, но, кажется, суть слов до неё дошла. Или ей нравится это «проявление заботы»?.. — Ага, — она встряхивает головой, — да. Конечно, просто поспать, да, ты прав. — Разумеется прав. Иди, мы ещё увидимся. Ещё немного посидев на его кровати, психиатр с трудом поднимается, оперев руки на неестественно вспухшие колени, и уходит медленной походкой выгоняемого арестанта. Джек устало откидывает голову на плоскую, вытертую временем подушку. Убью, сбежим… А ещё купим единорога и уедем жить под радугу. Бредни сумасшедшей…***
24 января, 22 часа 35 минут Времени до взрыва: 1 час 25 минут Эльза упивается торжеством и эйфорией. Внутри неё всё разливается злорадным смехом, когда из коридора доносятся крики умирающих медсестёр и охранников. Они орут в унисон, им страшно и больно, а она смеётся, смеётся громко и бесстыдно, жаль, правда, что она не может принять участие в общем веселье. Элиот потребовал, твёрдо сказал сидеть и не высовываться, пока он или кто ещё сам за ней не придёт. Обидно, конечно. Хочется ведь взглянуть в глаза каждому из своих мучителей, прежде чем они подохнут… Эльза не выдерживает. Вскакивает, оправляет тёмно-синие джинсы — Келли постарался — и с любовью приготавливает пистолет. Он так приятно помещается в руке, будто сам в дело просится. Ничего. Скоро это всё кончится. Иэн жив, его перевели в Чикаго, и с утра Эльза-таки выпытала у Элиота, что тот находится в Госпитале №2. Тара в приюте, наверняка в приюте, и Эльза её найдёт, и они снова будут вместе. Только семья. Остался последний раунд… Раз-два-три, вдохнуть и выдохнуть, поправить ремень и пригнуться. Дверь открыта, счёт пошёл. Наконец-то проклятый Госпиталь вдоволь упьётся крови, наконец-то будет стёрт с лица Земли, как зловредная опухоль. — На выход! Живо! — орёт голос вдалеке, голос, отчего-то кажущийся безопасным и верным. — Бегом! Жирный охранник оседает на пол, зажимая дыру в пухлом животе. Ублюдок, похотливый ублюдок, поговаривали, что он тоже не чурался затащить куда-нибудь хорошенькую пациентку. Вот бы мучился подольше… Эльза выскальзывает из палаты. Эйфория вдруг сменяется ужасом. Ведь… Попади в неё пуля сейчас, на самом конце этого пути, и она никогда больше не увидит Тару. Стоит быть осторожнее, идти аккуратнее, жаться к стене. Коридор второго отделения всё тянется, кажется бесконечным… Не верится даже, что у неё действительно есть шанс уйти отсюда на своих ногах. Лестница. Вниз, первый этаж, тоннель. Последовательность простая. Скрыться, бегом, снова осторожно, пистолет начеку. А за поворотом к ступенькам, на лестничной клетке, полулежит-полусидит раненая медсестра, в которой с трудом можно опознать её, Эльзы, верную помощницу. Николетт. Зажимает руками кровоточащий левый бок, сидит здесь, видимо, давно. Кому, чёрт побери, мешала она?! — Николетт… — Эльза бессильно кладёт ладонь на её морщинистую щеку. Глаза мгновенно защипало. — Боже, Николетт, ты… — Невезучая, — медсестра косо усмехается, но улыбку у неё перекашивает от боли. — Страшно невезучая… Погибнуть сейчас, после всего пережитого… Какая банальщина… Эльза закусывает губу, чуть касается ткани халата, почерневшего от тяжелой крови. Одного лишь взгляда на жуткий мглистый цвет хватает для того, чтобы понять — рана смертельная. Низ левого бока, плохое место… Наверняка какая-нибудь важная артерия, или вена, или чёрт знает что ещё, Эльза не врач, не разбирается… Нутром только чует, что Николетт вот-вот умрёт. — Не реви. Ты только… Ты только выберись отсюда, хорошо? — Николетт требовательно стискивает руку Эльзы. — Давай, бегом… И маме моей напиши, её зовут Терез Руже, Марсель, она жила в Марселе… Улица Робер де Ру… Терез Руже, Робер де Ру, Марсель… Найдёт как-нибудь, справится. Николетт отпихивает Эльзу от себя со всей слабостью медленно гаснущего человека. Приближение смерти омолодило её лицо, сделало его добрее спокойнее. — Уходи. Я и сама смогу умереть… — она снова улыбается и не отвечает ни на полуобъятие Эльзы, ни на слёзы, капающие с лица бывшей уже пациентки. И она права. Умирать легче в одиночку. Эльза ей верит. Оставляет на прощание короткий поцелуй в лоб и бежит, невзирая на солёную пелену на глазах и щемящую боль в сердце. Это подождёт… На первом этаже страшная толчея. Одни крики заглушают другие, стрельба перекликается со внезапной серенадой сигнализации, мигающей ярко-красным. Эльза замирает, отскакивает к стене, не давая человеческому потоку себя зажевать. Дыхание нужно перевести. — Эльза, что ты тут делаешь?! Каким-то образом крик Элиота гораздо громче всех остальных. Келли спрыгивает со ступенек возле неё, так изящно, будто в рекламном ролике снимался. Волосы растрёпанны, карие глаза пылают гневом и… беспокойством? Настоящим беспокойством, он даже кладёт руки ей на плечи и слегка надавливает на них. Испугался, что любимую игрушку потеряет? — Сказал же, чтоб не высовывалась! — Тебя только за смертью посылать! Элиот ругнулся и оттянул её в угол подальше, ближе к основанию лестницы. Дыхание у него было загнанное и тяжелое, вид больной. — Ждём несколько минут, — скомандовал он, напряжённо вслушиваясь в визг сигнализации. — И бегом. Раузенграфф сосредоточенно молчит. И без её разглагольствований здесь достаточно шумно. Рука Элиота обхватывает её руку поперёк кисти, на коже чувствуются грубоватые мозоли. Прикосновение совсем не такое, какого ожидала Эльза и к каким успела уже почти привыкнуть — не сосчитать, сколько раз её за запястья придавливали к кровати. Сейчас же Келли будто пытается её успокоить, заменяя бессмысленные «всё хорошо» вот этим вот поглаживанием… Хорошо, что она ничего не ела сегодня. А не то бы стошнило, вывернуло наизнанку, как на курсе сомниотерапии. — Келли, — чтобы он услышал, приходится наклоняться к самому уху, а голос у Эльзы скачет от страха и усталости, — ты видел Мериду? Я не… — Видел. В инвалидной коляске, а рядом её белобрысый дружок. Живы, и их уже вывезли. Лучше б о себе беспокоилась. Спорить не хочется. Не хочется вообще ничего. Выжить бы. Минуты тянутся как часы, перемежаются с выстрелами и отчаянным ором. Едва лишь толпа обезумевших от ужаса пациентов чуть иссякает, Эльза и Элиот срываются с места и мчатся к тоннелю. Псы не прибыли ещё, не успели, но когда это случится, они и думать не станут — просто убьют всех находящихся в здании. В этом тоннеле спрятан всеобщий последний шанс. Дверь нараспашку, люди проталкиваются внутрь, не жалея ни себя, ни соседей. Раузенграфф скользит по страшным коридором последним, уже окончательно последним взглядом и снова хочет расхохотаться. У тебя не вышло. У вас всех не вышло! Линдси мертва, мертва, мертва! Мертва. Умирает окончательно, едва лишь Эльза делает шаг к высокой и опасной лестнице, ведущей к тоннелю. В этом самом подвале произошло то единственное собрание ОСРБ, вселившее в Эльзу надежду. Много дней спустя этот же подвал стал её путём на волю. Тусклая лампочка под потолком мигает всё так же, только освещает уже не глупую Линдси, а свободную Эльзу. — Получилось, — Келли с трудом выдыхает, сбежав с лестницы. Его трясёт. — Получилось! У нас получилось! Я… — он смотрит на неё как-то странно, — то есть ты… Боже, нет, я тебя… Да. Получилось. И Эльза наконец-то может закончить начатое. Использовать, в конце концов, подаренный пистолет по назначению… Элиот снова отворачивается, спина у него вздымается прерывисто и напряжённо, как у чудом откаченного утопленника. Звук его дыхания Эльза не сможет забыть уже никогда. Да и можно ли стереть из памяти закольцованный часы унижений и боли, обиды, слёз, чувства, что твоё тело тебе не властно, что ты — всего лишь вещь в руках у кукловода-садиста?.. Ни за что на свете. Десятки часов ненависти к себе и миру вокруг. Желание уйти, оставить этот жестокий мир, допустивший такое... Как с этим можно справиться? Как люди прощают такое?! Пистолет выскальзывает из-за пояса так охотно. Будто и создан был только для этого момента, для этого дня, для этого человека, ублюдка, о смерти которого она мечтала больше всего на свете. — Ты думал, — её голос такой угрожающий, пусть внутри всё трясётся, — думал, что я смогу тебя простить? За всё, что ты со мной сделал? Эльза делает шаг назад. Она смотрела достаточно фильмов, чтобы понимать, как легко будет Элиоту выбить пистолет из её рук. Лучше встать подальше — так она точно успеет выстрелить. Келли осторожно, по дюйму, поворачивает голову. В его глазах лучшее, что только можно было увидеть. Никакого страха, лишь удивление. Он действительно не ожидал, что Эльза это сделает. Сам вложил ей в руки M1911, сам дал патроны, будто не понимая, что её ненависть никуда не делась, что ничто и никогда не сможет исправить содеянного. Искупать вину он начнёт уже сегодня. Где-нибудь на седьмом кругу Ада, в кипящей реке. Много лет спустя Эльза найдёт его там, спустится отмыть это убийство. Только раскаиваться она в этом не будет. Ни за что на свете. — Эльза, сейчас не лучший момент… — Лучше уже не будет. — Опусти чёртову пушку. — Уже не так рад, что дал мне её? Как же она ненавидит его глаза. Была бы возможность — выколупала. Пластмассовой ложкой для пудинга. — Я спас тебе жизнь, — Келли говорит спокойно, рассудительно. Не только смазливой мордашкой он забрался на высокую должность, само собой. Но Эльза на такое уже не поведётся: — Предварительно испортив её. Можешь считать, что мы в расчёте. В замкнутом пространстве выстрел нещадно бьёт по ушам. Эльза оступается, вжимает загудевшую голову в шею. Мир затрясся как при землетрясении, но это ничего. Она знает, что Келли мёртв. Такую ерунду можно и перетерпеть. Отпускает не сразу. Раузенграфф с трудом поднимается, отряхивает джинсы, засовывает пистолет за пояс. А на душе становится легко и свободно, и снова долгожданная эйфория, и жизнь наконец-то начинается с чистого листа. Бомбы уничтожат проклятое место, этот тоннель уже не найдут. А если и найдут… Что ж, прекрасное личико главврача к этому моменту успеет истлеть. Жаль, что Эльза не сможет полюбоваться этим самостоятельно. Несущиеся прочь люди даже не обращают на неё внимания, не до того им, и ей теперь тоже. Своё дело она сделала. Она уходит, перешагнув через распластанное на проходе тело, и не оборачивается. Странный смех вновь пробивается сквозь голосовые связки. Какой же болван. Неужели Элиот действительно считал, что хоть кто-нибудь способен его любить?***
24 января, 23 часа 1 минута Времени до взрыва: 59 минут От судной ночи за версту несёт кровью и выбитыми мозгами. Стрельба повсюду. Её визги разносят по пересечением улиц тысячи автоматов, десятки тысяч рук ноют в одной и той же точки от постоянной отдачи. А убитых считать времени нет, да уже и не будет. Сегодня Америка — их общая братская могила. — За мной держись, — сказал Иккинг за секунду до того, как группировки яростным осиным роем вырвались из вонючих подвалов. — И вперёд не лезь. Он и не рассчитывал на то, что она прислушается к его совету. Псиное море нестабильно. В нём то и дело появляются бреши, но одного Пса тут же заменяет идентичный другой, а вместе с этим Псом уйдут пятеро повстанцев, чьи ряды мельчают гораздо быстрее. Первый взрыв настигает их задолго до того, как здание Госпиталя №3 показывается на виду. Витрины одёжного магазинчика на первом этаже разлетаются как водяные капельки, когда изнутри их выдавливает огненная волна. Иккинг чертыхается, успевает пригнуться и дёрнуть Рапунцель за руку, чтобы и она наклонила голову. На пару мгновений звуки выстрелов сменяются воплями заживо горящих Псов, истерически мечущихся туда-сюда и пытающихся сбить с одежды жрущее их пламя. — ГОРИ-ГОРИ ЯСНО, ЧТОБЫ НЕ ПОГАСЛО! — внезапно выкрикивает Рапунцель и, резво вскинув автомат, выпускает одну-единственную пулю в самую ближнюю мишень. Попадание меткое и точное, в самое уязвимое место псиной брони — в шею. — Ты чего?! — Иккинг торопливо прикрывает её точной очередью и как может быстро тянет за угол, из-за которого они выглядывали. Только сказанных слов обратно не затолкаешь... Весёлая присказка прыгает от одного повстанца к другому как осенняя инфекция. — ГОРИ-ГОРИ ЯСНО!.. — ЧТОБЫ НЕ ПОГАСЛО!!! — ГОРИ-ГОРИ ЯСНО, ЧТОБЫ НЕ ПОГАСЛО!!! Рапунцель тяжело и нервно дышит, как загнанная лошадь. Ветхая тряпка сползла, обнажив глухо выбритый череп. — Ничего, — это должен был быть шёпот, а не крик, — ничего! Перестрельная песня поднимает новый куплет. А вместе с ней — цепная реакция заложенных бомб, разметающих витринные осколки по рядам солдат, один магазин за другим на этой бесконечно длинной улице. С напичканными стеклом глазами оседают не только Псы, но… кому какое дело? — Двигаемся, — слышится голос Джона Рида, их лидера и предводителя. На вид ему не меньше пятидесяти, а бегает как подросток-спортсмен. Пулемёт держит легко и вольно, стреляет без раздумий, убивать ему наверняка не впервой. — Быстрее, быстрее! Человек слева падает как скошенный. Пуля вошла ровно между глаз, всё происходит так стремительно, что на страх времени не остаётся. В онлайн-играх это было иначе, это было весело, это было задорно. Там можно было тыкнуть на кнопочку и перезапустить жизнь, и снова перемочить толпу рисованных вояк и монстров, и снова по-старому. А в их запасе жизнь всего одна. Быстрее, быстрее. Кричат люди, раненые и умирающие. Кричат машины, верещат сигнализациями. Кричат огнестрелы. Кричит огонь, рвущийся из Преисподней. Кричит этот издохший и пробивающийся из старой могилы мир, город, растаскиваемый на части. Эта ночь соединяет их только криком, ревущей сатанинской балладой. А огонь всё пляшет, скользит по бензиновым дорожкам — Иккинг так глупо надеялся, что от этого шага повстанцы всё же откажутся. Пожарные сюда не приедут, а счёт жертв зашкалит за сотни… Это же люди, все они люди, а грызня эта даже на звериную не похожа… Огонь так беспощаден, думает Иккинг. Беспощаден настолько, что почти красив. Чикаго загорается постепенно, изнутри, огонь будет зачищать его медленно и беспощадно… Страшный грохот заставляет их всех разом закричать. Бестолково заметавшись, люди зажимали загудевшие уши и все как по команде припадали к земле, не понимая, что спустилось на них сейчас — неужели сама кара Господня? Или же ещё одно дело рук человеческих?.. Хауард почему-то сразу понял, что случилось. И неотрывно смотрит на небольшое возвышение, холм на юге города, где ещё минуту назад стоял Госпиталь №2. Был заминирован. Ими же, освободителями, заминирован. — Какого дьявола, Рид?! — собственного голоса не слышно, а связки напряжены до предела. — Какого дьявола?! Небо на юге туманится оранжевым заревом. — …не…выйти… строя…заминированы, — долетают до Иккинга обломки фраз, всё как сквозь водную толщу, в ушах гудит. Видимо, Рид имел в виду что-то вроде «вышли из строя». А цена их ошибки… — Хоть кто-то успел уйти?! Сколько там было людей? Почему, почему так вышло?! А с кем он вообще разговаривает?.. Совесть утихомирить пытается? Поздно. Её давно уже пора отпевать. По лицу бегут капли неровного внезапного дождя. Иккинг отодвигает воротник от шеи — дышать тяжело. Ни рук, ни ног, ничего не чувствует. Стена здания напротив Госпиталя №3 кажется настоящим спасением. Им же больно, им же страшно, их не спасти, им никто не поможет, никто… Верно. Здесь уже никто не поможет. Никому. План. Надо сосредоточиться на плане, надо ждать и не делать глупостей, ну же, Иккинг, возьми себя в руки и не думай о том, как пахнет горящая плоть шестисот человек. До взрыва уже чуть меньше часа, а у них много работы. Думай только об этом, о тех, у кого есть шанс, не глупи… Эта смена патронов у Рапунцель точно последняя, Иккинг помнит. Она перезаряжает автомат ловко и умело, будто и рождена была для этого, её пальцы поразительно быстро отвыкли от кистей с карандашами… Где-то наверху хлопают лопасти вертолёта, огромный прожектор проделывает в залитых кровью улицах белые дыры. Всё идёт как нужно, Иккинг, соберись. Защита от воздушных атак была установлена, всё хорошо, пилот, прощайся со своей семьей — ты сейчас спустишься прямо к ним, быстро, очень быстро… Сбить вертолёт ведь не так уж и сложно. Зажми уши, а ещё ляг на землю. В кино упавший вертолёт обязательно взрывался. Этот — почему-то нет, а подёрнувший землю грохот заставил дрожать даже зрачки глаз, и белых дыр больше нет, и вторая часть плана вступает в силу. — Давай, — кажется, говорит Рапунцель, снова перехватывая автомат поудобнее. Губы у неё застыли кривой улыбкой. — Давай. Всё равно выбора у них нет. Воображение рисовало штурм Госпиталя как нечто масштабное и героическое. Даже само слово к этому располагает — «штурм», звучит гордо. В реальности же у этой крепости не нашлось ни одного защитника, все разбежались. Жизнь дороже. За снесёнными воротами нет ни души. И нет никаких бравых воинов, просто нескладная толпа оглушённых оборванцев с мокрыми от крови и дождя лицами… Государство так надеялось на то, что люди верят их идеалам, что будут бороться за них как за новую веру… Смешно. До слёз смешно. Госпиталь вырастает перед Иккингом как великан из сказки про бобовый стебель. Некоторые окна всё ещё горят, как у прожорливого чудовища, большинство же погрязли в туманной темноте, в глубине которой мелькают красные огни тревожной сирены. Её злобный вой сразу отсекает любую прокрастинацию. Часть третья: основная. Устранение мешающих, помощь в выводе пациентов, зачистка этажей. Без десяти двенадцать здание должно быть пустым. Их не так много, Госпиталь большой, надо поторапливаться. — Пятеро на первый, шесть на второй, трое на последний, — отрывисто командует Рид, без лишних церемоний распихивая своих «спецагентов» по сторонам. Никто не знал, сколько именно дойдут до Госпиталя живыми, поправки к плану возникали на ходу. — Шевелитесь!!! Дважды просить не придётся. Глаза то и дело режут красные лучи, по лицу хлещет вода — сработала пожарная сигнализация. Иккинг, Рапунцель и ещё одна девчонка из числа добравшихся несутся вверх, на последний этаж, в самое страшное и самое мёртвое отделение, в котором совсем недавно нашла свою смерть наивная добрая Белла, никому не причинившая зла. А точного количества жертв никто назвать не сможет… Двери большинства палат распахнуты. Собравшиеся на полу лужи отсвечивают неоновым, точь-в-точь кровь фэнтезийных инопланетян. К стене жмётся вусмерть перепуганная медсестра, белый халат точно светится. Иккинг неожиданно для себя узнаёт её. Старая мразь, все эти годы работающая на первом отделении. В своё время он успел от неё натерпеться. У неё были шприцы, но и Иккинг не с пустыми руками. Чувствует ли она то же самое, что он, гния заживо и морально разлагаясь? — Это конец?.. — бормочет женщина, когда на неё разом направляются три автомата. — Конец?.. — Конец, — легко соглашается Рапунцель. Первый и последний выстрел принадлежит ей. Иккинг удерживается. Не стоит переводить патроны. Уродливые палаты вызывают немедленное и болезненное дежавю, раз за разом навещающего Иккинга во снах. Он не хочет задерживаться здесь ни на секунду больше, проверяет комнаты так быстро, как только возможно. Беглый взгляд и прыжок дальше, палец на курке, нервы как канаты. В четвёртой по счету его встречает полутруп. Тень получеловека, увитая капельницами и трубками, лежит на кровати с бортиками. Скелетные руки прикованы кожаными ремнями, сквозь завывания сирены едва слышны дрожащее мычание. Группа Криса, выводившая пациентов, бросила парня здесь, решив, что он и так не жилец. Герои-спасители… Что там Кант писал о теории отсутствия объективной морали? Да и плевать, нет здесь никакой морали, здесь есть «можно» и «нельзя», и заниматься сейчас этим бедолагой нельзя, а Хауард это делает. Нож Алисии здесь очень кстати. Ремни режутся неохотно, но сталь острейшая. Глаза пациента недоверчиво расширены, мычание понемногу стихает. Он, очевидно, уже успел сказать этому миру «прощай». По нему и видно. Еле дышит. Лицо, кажется, знакомое. — Идти сможешь? — Иккинг понимает, что это бесполезный вопрос. Не сможет. Парень слаб настолько, что даже не восстановившийся толком Хауард придерживает его без особого труда. — Чёрт с тобой… Вода всё льётся, от холода руки начинают неметь. Иккинг выволакивает парня из палаты, понятия не имея, зачем он это делает. Видно же, что тот со дня на день отойдёт… — Эй! — Иккинг окликает девчонку, третью из них. Она бежит с противоположного конца отделения, явно обрадованная, что там никого не оказалось. Перепуганная, губы дрожат. — Спускайся и его забери! Живо! Девчонка не верит своему счастью. Кто угодно хотел бы побыстрее убраться из этого места, готовящемуся взлететь к праотцам. Иккинг помогает ей покрепче обхватить больного — тот повисает на ней как пират на мачте — и кивает. Уходи, время есть. А у них с Рапунцель его почти не осталось, всего-навсего пятнадцать минут, живее, если не хочешь поджариться, живее… Она кричит. Там, вдалеке этажа, перебивая визг сигнализации и хлещущий искусственный дождь. Крик тонкий, длинный, полный боли и ужаса, крик, который никто и никогда не заслуживает услышать, потому что так кричат только взглянувшие в глаза смерти. — Рапунцель! Идиот, зачем он оставил её одну?! Идиот, идиот… Бежит, надеется, что обгонит старуху с косой… Но вместо косы у старухи маленький перочинный ножик. Дамский ножичек для самообороны. И у Смерти безумное перекошенное лицо Тоффианы Лэмб, у ног которой полулежит Рапунцель, прижимая ладони к продырявленной шее. — А вы?.. — психиатр уставляется на Иккинга тупым немигающим взглядом. — Вы… Автомат Рапунцель медленно соскальзывает с колен на пол. Она смотрит, нет, пытается смотреть на Иккинга, думая о чём-то ускользающем и невысказанном, надсадно хрипит, требуя пробитое горло просипеть хоть что-то напоследок, а по пальцам у неё ручейками бежит кровь, обвивая их как бордовыми кольцами. Хауард накрывает их своими, а сознание расплывается как воздух в жаркий день, и он смутно понимает, что Рапунцель умирает, что счёт ей остался на секунды, и рана слишком большая, и… — Боже, нет, Эри, нет, пожалуйста, нет, ты не можешь… — кто из них двоих плачет? — Прошу, милая, только не… Она кашляет кровью и почему-то просто замирает, как от испуга. И глаза точно мутнеют. Окровавленные пальцы не смогли преодолеть половину дюйма до его щеки. Умерла. Неподвижная. Кровь всё течёт, окутывает воротник лилового свитера, ту самую тряпку-шарфик, под которой они лежали сутки назад. Губы у губ, тихие поцелуи, счастливые слёзы. Они снова обнимают друг друга… только под рёбрами теперь бесконечная ледяная пропасть. — Прости. Иккинг не сразу разбирает, что она сказала. — Прости, я не… Она сказала «прости». Тоффиана, по-прежнему стоящая над ними с коротким дамским ножом, попросила у него прощения. Иккинг поднимается. Аккуратно и бережно кладёт голову Рапунцель на мокрый пол, на котором густая кровь смешивается с хлещущей с потолка водой, встаёт, опираясь на колени. Забывает слова, вертящиеся на языке. Всё забывает. Когда он хватает Тоффиану за кисть, она роняет нож. Добровольно — зачем? Бросает как нечто ненужное. И почти спокойно позволяет подтащить себя к лестнице, так, словно это и должен было быть. Никакой ярости Иккинг не чувствует. Он вообще не понимает, чувствует ли хоть что-то. Его… его просто больше не существовало, вот и всё. — Я ему не нужна, — говорит Лэмб, вглядываясь в темноту лестницы. — Несмотря ни на что, не нужна. — Я ей тоже теперь не нужен. Иккинг легко, как невесомую, сбрасывает Тоффиану по наклонной. Больно, наверное, пересчитывать кости о ступеньки. По их хрусту и отчаянному визгу можно смело утверждать — больно. Как и ему сейчас. Он возвращается. Я ду-у-умала, что больше тебя не увижу, — мёртвая девушка шевелит стынущими губами, которые Иккинг так самозабвенно целовал. В коридорах больницы, на ненавистных аллеях, там, в смердящем подвале, ставшим для них Раем на жалкие несколько часов. Почему, почему, за что им не дали шанса?! Они же любили, Боже, Дьявол, они любили, они ведь так друг друга любили. Да хоть кто-нибудь когда-нибудь чувствовал это так, как они? За что, за что, за что?! Иккинг ложится рядом, прижимает к себе её тело так, чтобы ей не было холодно лежать на ледяном полу. Мягко гладит плечи в куртке не по размеру. Греет. Целует неподвижный лоб. До взрыва осталось меньше десяти минут. Каких-то десять минут в обмен на вечность вдвоём — цена смешная, верно? — Подожди меня чуть-чуть, — шепчет он только для неё, хорошо ведь, что сирена не затыкается и их никто не услышит. — Я скоро. Госпиталь их так и не забыл. Но могила у них будет одна на двоих, и уже ни в одной жизни Иккинг не выпустит её руки из своей. Он улыбается и закрывает глаза.***
24 января, 23 часа 30 минут Времени до взрыва: 30 минут Воздух гниёт запахом криков и ярости, свинца и огня, грязью и смертью. Дворец Союза окружён этой какофонией, она вот-вот выдавит все его стёкла, распахнутые снайперами, дула их автоматов торчат как зубочистки. Один вдруг оседает — подстрелили. Алисии наплевать. Она идёт другим путём, чувствуя по-детски глупый авантюризм, будоражащий сознание. Это не метафора — она всего лишь проникает во Дворец по-тайному, чёрным ходом. Через него обычно водили шлюх. Руки еле заметно трясутся. Алисия их не видит, просто понимает, что дуло опущенного автомата ходит ходуном. В подземелье холодно, но по лбу у неё струится пот. Страшно. До чёртиков страшно. Ты скажи, барашек наш, сколько шерсти ты нам дашь? Песня из детства, единственное, что приходит на ум. Сырость сводит зубы, а корни волос уже мокрые от пота, если бы не перчатки, оружие выскользнуло бы из рук. Не стриги меня пока… Моника идёт впереди. Её шаги тихие, почти кошачьи, и совсем неслышимые. В темноте подземелья фигура в чёрном теряется, Алисия едва удерживает себя от того, чтобы ухватиться за нечёткий силуэт. Зубы звонко клацают друг о друга. — Д-дам я шерсти три-и-и мешка-а… Моника застывает как вкопанная. Ллойд казалось, что песню она еле бормочет — на деле же, видимо, простонала, выдавила из себя. Чёртовы зубы продолжают клацать. — Ты чего? — шипит подруга вполоборота. — Нашла время… В промозглом тоннеле трудно дышать, воздух влажный и спёртый, пахнет плесенью. Отведя палец с курка, Алисия кое-как вытирает лоб рукавом. Вся спина взмокла. — П-прости, Мо, — слова искорёживаются о подрагивающие губы, — мне очень страшно. Она и сама не может сказать, чего же так боится. Как-то… Всего. Этой ночи. Этого тоннеля, жуткого и бесконечного. Пистолета в своей руке. Утра, гипотетически пришедшего. Жить не хочется. Моника снова издаёт странный шипящий свист. Наверное, будь тут чуть светлее, в её глазах можно было бы разглядеть подобие жалости. — Соберись, — коротко бросает она. — Один мешок хозяину, другой мешок хозяйке. Про себя, Лис. Про себя. Сказать легко, но она права. Ллойд с трудом заставляет себя заткнуться. Когда Моника с нажимом толкает разделяющую тоннель и Дворец дверь, дрожь едва не выбивает из Алисии всю жизнь. В боевиках героини с идеальными укладками разбрасывали двухметровых амбалов с шутками и песнями, а что она? Волосы налипли на вспотевшую макушку, глаза почему-то слезятся. Не ела ничего больше суток, но вот-вот стошнит непонятно чем. Мерзко. А третий — детям маленьким на тёплые фуфайки! Песня про барашка заканчивается. Алисия начинает новую. Дворец внезапно встречает их тишиной. Где-то вдалеке визжат пули, автоматы сплетаются друг с другом в адской песне, а здесь царит безмолвие. Подошвы соприкасаются с ковром спокойным шуршанием, воздух почему-то уютный и тёплый. Алисия помнит этот воздух. Мэттью пару раз трахал её здесь, в вонючей подсобке, ради так называемого экстрима, бьющего через край. Попадись они — и карьера обоих полетела бы под откос… Его это не остановило. Старый дедушка Коль был веселый король… «Где все?!», — кричит Алисия про себя, отмечая, как немеют колени. Вот-вот разъедутся в разные стороны. Рядом ни одного Пса, только грёбаное молчание. Они прячутся под гигантской лестницей и обе слишком громко дышат. Нет, не обе, это только Алисия хрипит как раненое животное. У Моники даже грудь не поднимается, она вся точно неживая. Их главной целью был Зал Заседаний. Именно в нем сегодня должна была пройти конференция относительно ситуации в стране в целом и городе в частности. — Вместе мы заметнее, — произносит Моника в переменчивый воздух. — Ты предлагаешь разойтись?! — Предлагаю дойти до Зала разными путями. Искристо-чёрные глаза впились в Алисию полумёртвым усталым взглядом. Плотный шарф укрывал нижнюю часть лица Моники, но она наверняка скусывала с губ тонкую кожицу, как всегда делала. — Это не по плану, — Ллойд роняет это машинально, не зная, чем возразить подруге, абсолютно правой в своём решении. Они попали в непредвиденные обстоятельства, один солдат и один балласт, времени на раздумья мало. Ерепениться нельзя. Страшно, чёрт, Господи, как же страшно. Громко крикнул он свите своей: эй, налейте нам кубки… — Влево, — командует Моника и медленно, оборачиваясь через плечо, выходит из укрытия. Напутственное «будь осторожна» не успевает сорваться у Алисии с языка, она вмешивает его в строчки песенки детской про короля и идёт по другой стороне, огибая лестницу и как может тихи двигается по безмолвному коридору, которому нет ни конца, ни края. Да набейте нам трубки… Кримсоны мертвы, мертва Джессика Норт. Союзных крыс ещё семеро. Могли ли они сбежать? Легко. Что сделают ради восстановления прежнего уклада? Всё. Если захотят — выведут на площадь с дюжину детей и перевешают их. Не люди это, звери. И способны на всё. Свет потухает внезапно и мгновенно. От ребяческого испуга и взведённых нервов Алисия едва не завизжала в полный голос. Все лампы погасли в один момент, как по щелчку пальцев, и темнота наступает на пятки, впивается в спину, ссутуленную пол тревогой. Должно быть, электричество отключили во всём городе… Тьма египетская, начало судной ночи... — Не двигайся, Ллойд, а не то вышибу мозги. Сухой. Голос сухой как наждачка, режет уши, в которых всё вьётся песенка про короля. — Хью. Как же она надеялась на то, что он сдох. Поганый ублюдок Макферсон, вожак пёсьих отрядов и главный палач их нового мира, стоит в нескольких метрах от неё, палец на курке не дрогнет. У кого угодно, но не у него. — Я всегда знал, что тебе нельзя верить, — Макферсон делает шаг. Алисия не видит его лица, но знает, что оно искажено презрением. — Грязная шлюха. А ведь он не врёт. Грязь укутывает Алисию как плотным нитяным коконом, стесать её можно только с кожей вместе. — Где все твои шавки? — она по-прежнему не шевелится, а автомат прижала к себе, удерживая его не как оружие, а как ребёнка. — Почему здесь никого нет? — Зубы мне не заговаривай. Брось пушку и развернись. Смешно, но она и не думает сопротивляться. Ковёр смягчает падение. Рукам становится невыносимо легко, их даже пробирает своеобразный слепой зуд, разрастаясь, когда их подняли ладонями наружу. Да зовите моих скрипачей, трубачей… Макферсон — ублюдок, Макферсон её ненавидит. Жилистый, сухой, высокий как железный забор, он просто не мог быть человеком. Роботизированная груда мусора. — Я их перестрелял, — вдруг отвечает Хью, на секунду опуская прицел. — Всех, кто здесь был. До одного. Алисия понимает, что хочет расхохотаться. Стая кровожадных псин погибла от рук своего же создателя, не смогла исполнить свой последний долг — перегрызть как можно больше людей. До чего же нелепо… Мнить себя Законом и закончить жизнь здесь, в осаждённом здании, бесславно и безвестно… — Были скрипки в руках у его скрипачей… — Что ты там бормочешь? — Макферсон делает ещё один шаг. С такого расстояния Алисию ни один бронежилет не спасёт. А ей уже и не нужно. — Не играй в плохиша, — внезапно соскальзывает с её языка. — Просто убей. И давай покончим с этим, я… «Я к маме хочу. Очень хочу», — уже думает она, всматриваясь в чуть озадаченное, но по-прежнему беспристрастное лицо своего будущего палача. За что же он так её ненавидит? Неужели за то, как три года назад Алисия отказалась «составить ему компанию» вечером в его доме? Да и неважно. Уже разницы нет. Пусть пристрелит, а потом хоть на куски растащит. — Ну давай же! — кричит Алисия, срываясь почти в визг. — Хватит медлить! А что кричала своему мужу Элинор, до того как он убил её? И почему грёбаный Хью куда-то оборачивается, почему Ллойд жива до сих пор?! Моника. Очередь выстрелов звучит почти одновременно. Алисия не пытается даже упасть на землю, закрыть руками уши. Свой автомат она поднимает как под водой, не понимая, почему конечности не подчиняются, а дробная очередь обрывается так же резко, как началась. Два застывших тела почти не видны в лишённом освящения коридоре. У Макферсона изрешечено лицо, вместо глаз — пустые дыры, изуродованный череп. А у Моники всё лицо в рвущейся из горла крови, пуля оставила ровный почти след на стыке ключиц. Хрипота, кашель, стремительно блёкнущие глаза. Были трубы у всех трубачей… — Мо! — она кричит или шепчет?! — Мо!!! Бестолково вцепляется в застывшие плечи подруги, сжимает их, оттягивая толстую ткань куртки. Мо, Мо, Мо. Умерла. Быстро, слишком быстро, не успев кинематографично полежать на руках Алисии и сказать хоть что-то на прощание. Она была мертва ещё до того, как глупая певичка успела подбежать. — Мо… И что теперь плакать, дурочка? Джинсы быстро пропитываются кровью. Щеки и шея мокрые от слёз, спина — от пота. Сердце вот-вот разорвётся от боли и заполонит кровью лёгкие, и вот тогда-то всё закончится. С очередной смертью. Алисия сидит у тела, трясясь в рыданиях, не более минуты. Ярость и жажда мести вспыхивают и погасают столь же быстро, как спичка на ветру. Внутри всё высасывает усталость и тоска, свернуть бы себе шею и просто раствориться здесь, на ковре, хлюпающем, когда Ллойд тяжело встаёт, выпуская из рук бездыханное тело. Остались дела. Она идёт не глядя, даже не пытается услышать потенциальной опасности, автомат небрежно держит за рукоять. Убьют её — и пускай. Только сделать это некому. Трупы Псов приветствуют её мрачным безмолвием. Кто-то лежит почти ровно, большинство — свальными кучами друг на друге. Маски и шлемы у многих сняты, на неподвижных лицах можно заметить как удивление и ужас, так и спокойствие. Не все, видимо, пошли на смерть добровольно. Сказал ли им Хью что-либо напоследок? Алисия так и не успела задать ему главного вопроса, о котором мечтала так давно. «Зачем?». Зачем всё это было, что пришло в голову человеку, пролившему на землю столько крови, перевешавшего и замучившего десятки тысяч таких же, как он, людей? — Зачем, Хью? — спрашивает она сама у себя, перешагивая через очередной труп. — И пилили они, и трубили они… У входа в Зал лежит четверо Псов. Самая прочная броня, ножи и гранаты везде, куда только падает глаз. Не спасла их эта броня. Подохли, треклятые шавки. Алисия бездумно толкает дверь ногой. Звук бьёт по ушам. — Рад встрече, мисс Ллойд. Весь свой запас эмоций она расплескала ещё там, в ледяном тоннеле, бормоча песню про барашка. Её уже ничем не удивить. И уж тем более не Люком Тенрисом, Всеотцом их гнилого мира, спокойно восседающего за столом на мертвецком пиру. Щеки у него прямо-таки горят, как у гипертоника. Остальные сидящие уже успели… остыть. С простреленной головой другого не оставалось. — Приятно будет встретить конец от ваших красивых рук, — пояснил старик. Разрезавшая его лицо неровная гримаса, инсультная такая, жуткая, оказалась улыбкой. Источник света в Зале был один — крохотная бра на стене, работающая, видимо, на альтернативном питании. От её слабого дребезжания плешивая голова Тенриса поблёскивала как пузатая луковица. Он был одет аккуратно, как и всегда, разве что неизменный галстук был немного ослаблен, на воротнике рубашки висели складки дряблой черепашьей шеи. А прямо под короткопалой рукой — пистолет, спущенный с предохранителя. Старикашка перехватывает её взгляд, прикованный к оружию на столе. И снова его щёки рвёт отвратительная улыбка. — Спокойно, мисс Ллойд, — его руки не дрожат, когда он под прицелом автомата вытаскивает магазин и демонстрирует его, — спокойно. В нём нет патрон. Но, чтобы вы не нервничали… Со слабым скольжением пистолет полетел по поверхности стола и свалился на пол. Алисия ногой отпихивает его подальше. Повисает тишина. До утра не смыкая очей. — У нас не так много времени, — Люк аккуратно постучал по стеклу наручных часов заострённым и наверняка желтоватым ногтём. — По моим подсчётам, олухи, стоящие на обороне, сдадутся не позже чем через десять минут. Спустите чёртов курок, мисс Ллойд, и станете героем. Я могу даже встать, чтобы… — Заткнись! — резко рявкает она. Язык прокушен. — Заткнись, заткнись, ты, ты… Ты столько человек убил, да как ты можешь, ты, заткнись, просто замолчи, ты… Прицел ходит ходуном. Алисия втискивает губы меж зубов, чтобы не зайтись отчаянным воем. А слёзы всё текут и текут, как у ребёнка, у которого отобрали леденец. Тенрис смотрит на это с любопытством, но без жалости или отвращения. И чуть качает головой — ай-ай-ай, как нехорошо, держи себя в руках, маленькая девочка. — Перестаньте, — цедит он почти мягко, — истерика вам не к лицу. Никому не к лицу, когда он пришёл на убийство. Выпить не желаете? Грязный. Ублюдок. Похотливый урод, сволочь поганая, Алисия обязательно размажет по стене его поросшие мхом мозги. Но выпьет. Старый дедушка Коль был весёлый король… Старик пускает стакан по столу совсем как бармен в разухабистом вестерне, только вместо бурбона там почему-то ром. Говорят, его надо пить медленно, смакуя и перекатывая на языке, но Алисия лишь опрокидывает его прямо в глотку, едва не закашлявшись от яростной крепости. Если выживет — завяжет с выпивкой. Может быть. — А теперь скажи мне, — она садится ровно напротив Люка, на противоположный конец помпезно-длинного стола. Колёсики кресла неспокойно зашуршали. — Скажи. И не смей юлить, — автомат она ставит как снайпер в засаде, ровно и твёрдо. Слёзы наконец-то иссякли, — скажи, зачем? Хью… Не успел ответить. Зачем всё это было? Эти жертвы, этот… этот ужас… Вы уничтожили столько памятников, вы убили нашу историю, вы… Они как будто сидели на совещании. Два узурпатора — настоящий и будущий — и пятеро бывших. Праздник жизни и смерти. Может, и остальные мертвецы сейчас спустятся к ним? Стоит ли за спиной Алисии Элинор с пробитым затылком, Моника с кровоточащей шеей, мама, разъедаемая болезнью, когда-то любимый муж?.. Тогда стоит попросить их о помощи. Тенрис задумчиво кладёт подбородок на скрещённые пальцы, обсыпанные пигментными пятнами. Как будто и правда размышляет, пытается отыскать в голове ответ на этот по-простому парадоксальный вопрос. Чем он будет оправдываться? Чем замолит свои грехи? — Ты мыслишь узкими категориями, — изрекает он твёрдым спокойным голосом, в тон ей переходя вдруг на «ты», — сразу сказывается недостаток образования. Жертвы, ужас… Никогда не думала о том, что наступит после? Или не вспоминала то, что было? — Не говори со мной как с ребёнком. Он хмыкает, омерзительно и хрипло. — Будь ты чуть умнее… Пять лет назад мы все жили в другом мире, — Люк допивает ром одним глотком, — и этот мир был хуже. Религиозные и расовые конфликты, приближающаяся экологическая катастрофа, угроза ядерной войны… Ты не можешь не помнить этого, Алисия, ты тоже жила в ожидании ужасной смерти… Но мы, — он выразительно наклоняет голову, — мы изменили всё. Мировое сообщество едино как никогда. Мы избежали климатического кризиса. Ни одного теракта… если не считать твоей маленькой шалости на Рождество. Для меня это не секрет, не делай такие глаза… Конечно, я не могу тобой не восхищаться, мисс Ллойд… Всё спланировано замечательно, а через пару минут ты станешь почти что Богом для тех людей… Только ты, разумеется, не подумала о последствиях. Как скоро эта идиллия закончится? Что будет дальше? Не стоило тебе в это лезть. Ты не политик, ты… в общем-то, никто. Может, это ты мне скажешь, зачем? Как хорошо, что он прав. Он прав, что Алисия — никто. Прав, что ей не стоило в это лезть. Прав, что мир был жутким местом… И на этом его правда кончается. За Тенриса сейчас распевался сам Дьявол, и он должен замолчать. Алисия расплывается в улыбке. Ей действительно смешно. — Один дурак отчитывает другого, — Ллойд наводит прицел, — и оба пустоголовые. Вы были просто кучкой уродов, оправдывающих жажду власти высокими целями. И это вам с себя не отмыть. Убирайтесь откуда пришли! Несомненно, в Аду он будет почётным гостем. И Ад восторжествовал, вопли грешников вьюгой пронеслись по земле, разнеся оконные стёкла и лизнув небо огненным столпом. Вместе с Люком Тенрисом туда провалился Госпиталь №3, разнесённый взрывом. ◦