Agnus

Константа существования — боль. Острая или тупая, навязчивая или практически незаметная, физическая или душевная, она неизменно ютится где-то в висках, переносице, шее, мышцах, груди и среди естественной внутренней пустоты ощущается особенно остро. Каждый день я просыпаюсь после непродолжительного беспокойного сна, бурчу ей осипшее приветствие, пою её отвратным кофе с чёрствыми тостами, небрежно накидываю на её костлявые плечи истерзанное молью пальто и торопливо несу на работу, стараясь не расплескать по дороге. Боль — это всё, что у меня есть. Я пью её из фарфоровых чашек, треснувших по краям, набиваю ею подушки и перину, смазываю ею скрипящие петли дверей и шкафов, насаживаю на неё наживку для рыбы, тщательно ополаскиваю ею своё практически выцветшее лицо с алеющими потеками чужой крови — как видите, она весьма пригодна в домашнем хозяйстве. По ночам она с материнской нежностью гладит меня по макушке, аккуратно откидывает мокрую чёлку со лба, целуют сухими, словно испанская Сахара, губами в висок и торопливо шепчет: «Беги как можно скорее и возьми меня с собой. Мы можем уехать на Север (ведь ты помешан на норд-норд вест) и слушать морозными вечерами поверье о соранге. А хочешь, отправимся куда-то на Юг и будем щуриться от слепящего солнца? Хочешь, найдем Атлантиду? Хочешь спастись? Ты ведь всё ещё жив, забыл? Ты снова забыл? Глупый-преглупый мальчишка, ты никого не спасёшь, даже самого себя. Беги». Я жалобно вою и трясу головой с такой силой, что безмолвные просьбы бессознательного неоднократно ударяются о мои раздробленные виски и издают протяжный треск прежде, чем успевают рассыпаться в пыль и осесть в уголках моих глаз. Ты никого не спасёшь. Даже самого себя. И я бегу. Бегу к Джеку, к его «Ты нам нужен» или «Ты должен помочь», бегу в спешке и вязну в зыбучих песках чужого обезумевшего отчаяния, прекрасно понимая, что мне не спастись. Никому не спастись. Мы все заключены в бесконечный круговорот жизни и смерти. Спасу одного — погибнет другой. Неважно как, неважно когда. Мы все умрём для того, чтобы освободить место бесцветным копиям самих себя. И сами мы копии. Копии копий. С каждым разом всё бесцветней и уязвимей. И всё же самое главное в человеке — кровь. Выцветшее небо нависает над горе-городами, залитыми кровью. Ваши дома стоят на земле, залитой кровью. Я смотрю на стены, залитые кровью. Мое лицо залито кровью. Стёкла очков залиты кровью. Беверли критично рассматривает труп, залитый кровью (которая неестественно яркая, её слишком много). Неужели человечество потонуло в собственной крови? Эй, ты, посмотри-ка сюда! Целое кровавое наводнение, ты можешь себе представить? Кровь здесь, перед тобой, на исцарапанном ламинате. Ну, давай же, посмотри поскорей! Что ты видишь? Каков его замысел? Почему ты молчишь? Почему ты всегда молчишь? Стой, аккуратней! — испачкаешь штанины в крови. Эх, дружище, какой же ты неуклюжий! — всё уже багряней ада. Знаешь, могу посоветовать химчистку, в которой прекрасно выводят кровавые пятна с одежды. Сказать её адрес? С десяти утра до семи вечера. И всё же посмотри на это. Удивительно, как много крови! Откуда она? Зачем? Для чего? Леди Батори и то могла бы использовать её несколько экономней, не находишь? Ха-ха. И всё же: что ты видишь? Что ты видишь? Что ты видишь? Ему было больно? Скажи же скорее, больно? А тебе больно? Что я вижу? — кровь. Что я чувствую? — боль. — Поздравляю, Джек, — говорю тихо, впиваясь ногтями в огрубевшую кожу ладоней. — Очередной помешанный Антихрист. — Дерьмо, — выдыхает громко, на автомате нащупывая пачку сигарет в кармане. — И каков его замысел? — Каков его замысел? — уточняю снисходительно, почти что смеясь. — Ад. А теперь всё, свободен, мальчик. Выспись уже, в конце концов, хотя бы немного, а с утра прямо ко мне, в отдел бихевиористики, хорошо? Спасём этот мир от нашествия новоявленного Антихриста. И, пожалуйста, не потони в своей ли, чужой ли — неважно — крови. Ты нам нужен. Ты ведь это знаешь. Твоя болезненная эмпатия — ключ ко всему. Чёрт подери, ты, да чтоб тебя, безумный сукин сын, лучший профайлер, практически святой! Помоги же. Спаси же. Мы взываем к тебе. Я прощаюсь с Джеком («Завтра в девять утра»), с Зеллером («Он сумасшедший!») и Прайсом («Да нет же, Би, он грёбаный гений!), с Беверли («Береги себя, хорошо?») и выхожу на улицу. Иду к машине. Спотыкаюсь раз. Спотыкаюсь два. Спотыкаюсь три — а Бог любит троицу. Оставляю кровавые следы — меня легко будет найти. Но кто будет искать? Я слишком долго гоняюсь за чудовищами, чтобы надеяться на их милость. Убить меня было бы милосердием с их стороны. Я так устал. Я не знаю, куда мне идти. Я не знаю, как мне идти. Я не знаю, к кому мне идти. Я просто хочу помочь. Подарить людям еще несколько бессмысленных минут, часов, лет. Спасти их. Спастись самому. Но я невыносимо устал. Меня преследуют кошмары во сне и наяву. Я просто хочу помочь. Моя жизнь тянется перманентными излучинами кровавых рек через все штаты Америки и оседает плёсом между Вирджинией и Мэрилендом. Я хожу по разлагающимся трупам, как по мелкому речному дну в ожидании улова, их вереница волочится за мной громоздким шлейфом и спёрто дышит сладковатой гнилью в затылок, шею, спину; я омываюсь багряными водами, они вином стекают по моим лопаткам и оставляют на коже пьянящие разводы. Меня зовут Уилл Грэм, и я задыхаюсь в крови.