Agnus

Оголившиеся ветви вишнёвого дерева скребутся в окно, скрывая блеклую голубизну неба за своими рассыпающимися от ветра силуэтами, и я, отрывая взгляд от их тоскливых конвульсий, принимаю из рук Джека кружку с горячим кофе и утомлённо прикрываю веки, вслушиваясь в это торопливое, суетное утро. Стажеры снуют по коридору из одной стороны в другую, перекрикиваются, посмеиваются, всячески напоминают о своём существовании даже через плотно закрытую дверь кабинета, Джек сосредоточенно перебирает бумаги, которые измученно шуршат между его сальными пальцами, ветки продолжают скрестись в окно с характерным кряхтением, большая муха пролетает над рабочим столом и садится мне на ладонь, перебирает мелкие лапки, устраиваясь поудобнее, и замирает. Настойчивый взгляд ожогами расползается по моим рукам, плечам, шее и останавливается на лице, пытаясь пробиться к глазам сквозь стеклянные форты и расплавить их. Я открываю глаза, встречаясь лицом к лицу со своей болью, и умоляю её ненадолго уйти. А потом поворачиваю голову немного левее и сглатываю оправданное возмущение, прицепившиеся к гортани. Какой-то незнакомый мужчина, — если бы я его и встречал когда-то, то определено запомнил бы по цепкости взгляда. Какой-то незнакомый мужчина, кажущийся болезненно чётким, непривычно ярким среди остальных людей, полинявших от многочисленных стирок жизни, — а жизнь использует, как правило, самый дешёвый порошок и никакого кондиционера. Какой-то незнакомый мужчина, который легко, почти неопознаваемо улыбается, наблюдая за моей реакцией. Что он забыл в этом месте? Почему он продолжает смотреть? Не могу пошевелиться. Вдохнуть. Какая чертовщина. Джек что-то говорит, нужно его слушать. И кивать. Не забывай кивать, Уилл, это несложно, давай же. Уилл. Уилл. — Уилл. Вздрагиваю, расплескивая пил-и-похуже кофе из кружки в моих руках по сторонам, и смотрю на Джека. Он недоволен, хмурит брови, изгибает полные губы в гневное «ты опять меня не слушаешь, я так устал возиться с тобой, гребаный пропавший мальчишка, но ты всё ещё нужен здесь, поэтому будь паинькой и просто слушай». — Ты в порядке? Не ошпарился? Кивок. И ещё один. И ещё — ведь так убедительней. Джек, не вздыхай, ну Джек. Ты ведь так утомлен. Сплошные убийства и психопаты. Джек. Всё нормально. Джек. Меня не спасти. Джек. Почему в твоем кабинете этот мужчина? Джек. Нам нужно говорить о деле. Джек. Он смотрит на меня, как на какую-то редкую диковину — стоит тебе отойти на секунду, и он вскроет мне голову, залезет в мой мозг. Джек. Кровь можно окупить лишь кровью, ты знал? Джек. Мне кажется, он съест мой мозг. Сегодня туманно. На улице или в моей голове. — Вы голодны? — резко спрашиваю незнакомца, фокусируясь на его губах. Они искривляются в лёгкой усмешке. — Пока слишком рано для ланча, — отвечает нейтрально. И смотрит. Я знаю, что смотрит. Смотрит изучающе, заинтересованно и крайне внимательно, словно пытается предугадать и заранее проанализировать реакцию неизвестного вида бабочки, попавшей в хитросплетённую паутину. Серьёзно, Джек? Психиатр? — Джек, — хриплю сдавленно, пытаясь выплыть на поверхность, но вода, её так много, почему так много воды, она окрашена красным, попадает в носоглотку, я задыхаюсь. — Что ты задумал, Джек? Джек открывает рот, собираясь ответить что-то абсурдное и неизменно на грани приемлемого социумом гротеска, но звонок телефона отвлекает его. «Я сейчас», — бросает он быстро и выходит из кабинета, громко хлопая дверью напоследок. Я вздыхаю. Я устал. Без пятнадцати десять утра. А туман всё гуще и гуще. — Ваши руки в крови. Я хмурюсь и внимательно смотрю на свои ладони, — они покрыты сплошными ссадинами с запёкшейся багровой корочкой и влажны от пролитого кофе, — и, кажется, умудряюсь поймать иронию. — Она не смывается, — бормочу устало и прячу руки в карманы брюк. — Кто вы? — А кто вы? Смеюсь. И смеюсь. И смеюсь. Я не знаю, чёрт подери. Не знаю. Ничего не знаю. Что вам нужно, док? Что? Вы ведь доктор, верно? Я вижу. У вас пальцы хирурга. Или музыканта. Вы увлекаетесь музыкой? Живописью? Искусством в целом? Эстетика выше этики, верно? Вы читали Ницше? Для вас Бог умер? Для меня он даже не существовал. Почему вы так смотрите? Скажите, вы понимаете, что видите перед собой? Кого видите? О чём вы думаете? Что творится внутри этой черепной коробки? Чем отличается его мышление? Он нестабилен? Социопат? Аутист? Как работает его эмпатия? Как её можно использовать? Он съест моё сердце. Он съест мой мозг. — Уилл Грэм. И вы прекрасно осведомлены об этом, доктор. — Доктор Лектер. Ганнибал Лектер. И вы заблуждаетесь, если предполагаете, что я здесь исключительно из-за вас. — Неужели? — Я здесь для вас. Я могу помочь вам, Уильям. Я вздыхаю (это утро слишком утомительно) и дрожащими пальцами поправляю съехавшие на кончик носа очки. Опускаю затуманенный взгляд в пол. Доктор Лектер слишком учтив, чтобы рассмеяться мне прямо в лицо, поэтому ограничивается беззлобной усмешкой. — В детстве я часто плутал по лесу возле отцовской хижины и однажды наткнулся на раненую лань, — начинаю я, неловко сминая края рубашки в руках. — Она лежала ослабшая в жухлой траве, тяжело дышала, смотрела безумно, я хотел ей помочь, я должен был ей помочь, понимаете? Но я был мал и позвал отца. Он осмотрел её и сказал, что она не протянет долго. Единственное, что возможно, это убить её — так она хотя бы не будет мучиться. И он убил. Застрелил. Тем самым ружьем, которое висело на стене в нашей гостиной. И тем же вечером повесил его обратно. Я сидел подолгу и смотрел на него, задаваясь вопросом: как убийство может быть гуманным? Почему чтобы помочь, необходимо убить? Но часто, слишком часто смерть от чужой руки — единственное спасение. Вы хотите помочь мне, доктор Лектер? Спасти меня? Но способны ли вы на убийство невинной лани? Возьмете ли на себя маленький грешок для того, чтобы лишить её предсмертной агонии? — Неужели вы хотите умереть? Я смеюсь надломлено и отрицательно качаю головой. — Что вы, ни в коем случае. Я хочу спастись. Но в конечном итоге это ли не одно и то же? — Вас беспокоят весьма занимательные вещи, Уилл. — Единственное, что беспокоит меня на данный момент, так это ваши вопросы. — Неужели? Они задевают вас? Или моё присутствие вызывает у вас смущение, неприязнь? — На самом деле, вы мне очень понравитесь, если уйдете и оставите меня в покое. — Покой для вас непостижимое блаженство. Вам снятся кошмары. Вы путаетесь во времени и пространстве. Видите всё сквозь густой туман исключительной в своем роде эмпатии. Вы уникальны, Уилл. И вы одиноки. Вас разорвет на куски, если вы окончательно замкнётесь в себе. Доверьтесь кому-то. — Хотя бы вам? — Хотя бы мне. — Вы просто невероятно самонаде… Ну, здравствуй, Джек. Почему так поздно, Джек? Что случилось? Ты злишься? В смятении? Очередное зверское убийство, которое ты не смог предотвратить? Джек, не вини себя. Вини меня. Что ты говоришь доктору Лектеру? Просишь помочь составить психологический портрет убийцы? Или же мой? Мне одному кажется это до жути забавным? Куда ты уходишь? Почему доктор Лектер снова смотрит на меня? Он протягивает мне мое пальто? Зачем? Мы куда-то идём? Что происходит? — Я отвезу вас домой. — У меня лекция через сорок минут, — упрямлюсь я. — Вам нужно поспать, Уилл. И вы, наверное, правы. Но я не могу. — У меня есть машина, я прекрасно доберусь сам. — Вы не в состоянии водить. Я не в состоянии жить. И всё же на улице ясно. Я иду рядом с доктором Лектером и наслаждаюсь исходящим от него теплом. Почему-то хочется прижаться к нему, плечом к плечу, и убедиться, что он реальный. Живой. Из плоти и крови. Но он слишком быстро и без видимых затруднений перешёл проведённую мной черту. Когда доктор Лектер решится действительно помочь и убьёт мою лань, небо будет цвета крови с молоком.

***

Мир людей всегда виделся мне распавшимся на атомы, на отдельные личности, и каждая из них являла собой изолированную вселенную среди масштабной Пустоты. Эта Пустота казалась алчущей на чужую кровь и бездонной, словно зыбучие пески: стоит оступиться за пределы границ собственной телесности — и тебя непременно засосёт, как бухту Мон-Сен-Мишель, и лик твой святой исказится мукой гротескных страданий, пока ты будешь иступлено взывать к Агнцу Божьему. И сейчас я только и делаю, что смотрю в Пустоту. Она пока что не успела поглотить меня, но это лишь вопрос времени. И она смотрит в ответ. Протягивает свои настырные щупальца к моему лицу. Касается лба, висков, щёк, скул. Горячая кровь стекает по моей коже — она жадно слизывает её острым кончиком языка, теребя старые раны, и обжигает, обжигает, обжигает. Всё в огне. Мой Иерусалим в огне. Мне больно. Невероятно больно. Я не могу потушить пожар внутри. Я горю. Мне нужно к реке, к лесу, к солнцу. Я так устал, так устал. Я изнеможён. Вымотан. Опустошён. На мне оставляют сплошные бессмысленные послания, которые я не в состоянии смыть. Купи молоко, мам. Забери Карла из школы, милая. Полей цветы, дорогой. Поставь чайник, Джесси. Спаси нас, Уилл. Мы хотим жить. Ты задыхаешься в нашей крови. Почему ты не хочешь помочь? Почему? Что мы сделали, Уильям, что? Появились на свет? Решили жить для себя? Пропустили воскресную службу в церкви из-за поездки к побережью? Что? Разве это грех? Разве за это отправляют прямиком в Ад? Уилл. Ты ничтожен. Ты никого не спасёшь. Ты жалок. Бесполезен. Сломан. Зачем ты продолжаешь жить, Уилл? Тебе нравится это, не правда ли? Нравится чувствовать чужую боль и знать, что лишь фактом своего существования ты окупаешь её? Ты следуешь воле Божьей, Уилл. Тем временем как Бог обрушает крыши церквей на головы ни в чём неповинных людей, которые верят ему, которые любят его, ты смотришь на обезображенные трупы, больше напоминающие свиные вырезки, и делаешь вид, что сожалеешь. Сочувствуешь. Понимаешь. Тебе так жаль, Уилл, так жаль. Ты готов быть распятым на кресте за наши грехи. Но ты не готов предотвратить их и тем самым спасти нас. Но тебе предлагают помощь, Уилл. Протягивают руку из глубинной тьмы. Так ухватись за неё. Перестань сопротивляться, Уилл. Ты не можешь быть один. Не сейчас. Тебе нужен контроль. Ты не можешь жить в вечном хаосе своего сознания, понимаешь? Уилл. Не беги. Останься с ним. И он съест твое сердце, он выжжет твою душу, он поработит твой мозг. — Проснитесь, Уилл. Мы приехали. Я открываю глаза и сонно смотрю на него. На доктора Лектера. Ганнибала. Почему он так заботлив? Почему смотрит так обеспокоенно? Я понимаю, что ему нужно. Моя преданность. Моё бесконечное доверие. Он хочет честности. Я должен открыться ему, и тогда он сможет узнать и понять особое, уникальное устройство моей психики. Это даже не научный интерес, хотя, разумеется, и это имеет место. Скорее личный. Скорее обсессивный. Лёгкая форма мании. Это должно мне льстить, учитывая, что мы познакомились всего лишь пару часов назад? — Я не спал, — бормочу устало, отстёгивая ремень безопасности. — И никогда не сплю. Я думаю. — Хм, — неопределенно протягивает он и обводит взглядом мою стаю, окружившую незнакомую им машину. — Сколько их? — Шестеро. — И все кобели? — Преимущественно кобели. Доктор Лектер усмехается чему-то своему и открывает дверцу машины. Выходит. Треплет собак по макушкам. Они спокойны. Слишком спокойны. Некоторые даже льнут к нему. Это озадачивает, ведь было бы намного учтивей с их стороны встретить доктора усердным лаем и как бы шутливо вцепиться ему в лодыжки в попытках разорвать плоть на куски, но чему я удивляюсь? — этот человек обладает удивительной способностью безнаказанно прорываться на чужую территорию, легко переступая границы и скрывая свою атаку за вежливыми улыбками и располагающими оборотами речи. Я открываю дверцу со своей стороны и встречаюсь с Уинстоном. Он жалобно скулит и утыкается в мою ладонь влажным носом, показывая, насколько сильно скучал. — Тише, Уинстон, тише, — шепчу я и направляюсь к дому, с опаской вслушиваясь в чужие шаги за своей спиной. Уинстон, петляющий сзади, издает сдавленный рык и тут же замолкает. Дом привычно встречает спёртым воздухом, осевшей на каждой поверхности пылью и беспросветным унынием. Я еле доползаю до кресла, падаю на него и прикрываю веки, отдаваясь во власть неизменным болезненным пульсациям в голове. Я никогда не смогу отдохнуть. Доктор Лектер уходит куда-то, видимо на кухню — я слышу, как льётся вода из крана. Приносит мне стакан воды. Говорит выпить. Снимает с меня очки, словно я не в состоянии сделать это сам (наверное, это действительно так), пальто. И снова смотрит, просверливая многочисленные дыры в моём лице. — Зачем вас прислал Джек? — спрашиваю тихо. — Составить заключение о вашей психической стабильности для бюро, — отвечает спокойно, размеренно, намеренно искренне. Словно ребёнку. — Ну и как? — усмехаюсь я. — Оно будет благоприятным. При условии, что вы будете посещать мои сеансы. Скажем, в пятницу. С семи до восьми вечера. Вас устроит? — Хотите быть моим консультирующим психоаналитиком? — Скорее другом. — Странные у вас представления о дружбе, доктор Лектер. — Неужели вы из тех, кто предпочитает навешивать ярлыки взамен того, чтобы наслаждаться происходящим? — Сомневаюсь. Мне казалось, это прерогатива вашей специальности. Доктор Лектер снисходительно растягивает губы в уже знакомое «потешный мальчишка», наклоняется слишком близко, опаляет моё лицо горячим дыханием (смесь дорогой арабики, мускуса и иллюзорной надёжности), говорит: — До скорой встречи, Уилл. Прошу не опаздывать. И уходит, с намеренной аккуратностью прикрыв за собой дверь, прекрасно понимая, что от малейшей резкости стены моей крепости способны рассыпаться в одно мгновение. И вот я ворочусь на продавленном кресле в надежде вздремнуть. Хожу по комнате в поисках старого пледа. Кормлю собак. Завариваю травяной чай. Стараюсь не думать, только не думать. Прекрати думать. Доктор Лектер прав, утверждая, что я обязан отдохнуть. Джек прав, убеждая, что моя помощь несущественна, пока я не способен хотя бы устойчиво стоять на ногах. Алана права, настаивая, что я должен в первую очередь заботиться о себе. Беверли права, советуя мне высказаться, довериться кому-то — ведь иначе я просто сойду с ума. Все абсолютно правы, чёрт подери. Но почему, почему это не работает? Почему я не могу бездействовать хотя бы пару часов? Каким-то образом я добираюсь до своей кровати, ложусь на усеянное собачьей шерстью покрывало, накрываюсь найденным под креслом пледом, засыпаю. Боль снова ласково гладит меня по макушке, убаюкивает, напевает предостерегающе и болезненно: «Не пускайте волка на ночлег, в кровать: голову и душу сможет он забрать. Дремлешь ты… Нет смысла волка умолять… Скоро зверь голодный будет пировать…». Позже меня разбудит очередной кошмар, в котором я буду бежать по кровавым лужам от всевидящих тёмно-янтарных, с винными бликами глаз; позже мне будет страшно, неловко, смутно, зыбко; позже. А сейчас я закрываю глаза в надежде хотя бы пару часов провести без Билла, Лолы, Джесси, Сары, всех тех, кого я не смог спасти и никогда не смогу; в надежде проснуться прибитым к кресту; в надежде не просыпаться вовсе. А утром я нахожу визитку доктора Лектера в кармане пальто, аккуратно висящего на обыкновенно покинутых плечиках, и с нарастающим раздражением буравлю её взглядом, прежде чем торопливо спрятать в потрепанный бумажник и сделать первый за месяц глубокий вдох.