Agnus

Моя машина находится лишь к вечеру следующего дня. Алана подозрительно щурится, всё спрашивает и спрашивает, каким же образом она оказалась на обочине обыкновенно пустынной дороги, но я лишь неопределенно пожимаю плечами и выдавливаю правдивое «лунатизм», упуская дальнейшие подробности, связанные с Ганнибалом. — Ты такой потерянный, Уилл, — вздыхает она, стоит нам войти в мой дом после долгожданной находки. — Мне так жаль, что я не могу помочь. Хмурюсь и тяжело вздыхаю. — Мне не нужна помощь. Твоя помощь. Алана невольно поджимает вишнёвые губы и проходит на кухню. Морщится, заметив рассыпанный собачий корм на полу, но с поистине королевским достоинством переступает через него. «Ты такой потерянный, Уилл, такой потерянный» — продолжает думать она, пересиливая в себе близкое к материнскому инстинкту желание смести все мои проблемы вместе с сомнительными питательными веществами для собак в совок и выбросить всё это в мусорный бак. — Я сварю кофе? Пожалуйста, Алана. Делай что хочешь, Алана. Если ты почувствуешь себя полезной, Алана. — Если найдешь. Похоже, остался лишь растворимый. Вздыхает и бормочет: «Тогда лучше чай». Я наблюдаю за её плавными, но слишком торопливыми движениями, и никак не могу понять, что её держит. Иди, Алана. Убегай из этого дома, убегай из этой одичавшей, пропитанной безысходностью жизни. Ты заслуживаешь лучшего, Алана. Не возись со мной в память о старой дружбе. Лучше отпусти и забудь, как какой-то сюрреалистический сон, вызванный прочтением рассказов Кафки. — Ты с кем-то встречаешься сегодня? — спрашиваю, уже зная ответ. — Я? Ох, да, Уилл. Так заметно? Криво улыбаюсь. — Ты торопишься — хотя я прекрасно понимаю, что моё общество далеко не самое желанное, особенно для женщины твоего статуса. Ты нервничаешь — и явно не из-за моих ночных приключений. У тебя волосы уложены по-особому, и платье роскошней, и губы, они такие насыщенные, и сама ты такая… Ты что-то предвкушаешь. А я вытащил тебя на поиски какой-то рухляди, хотя запросто мог бы попросить кого-то другого. Не мог. И она это знает. — Всё хорошо, Уилл. Я всегда рада помочь тебе. И мне действительно необходимо уйти в скором времени. Но, — она мягко улыбается и смотрит с жалостливой нежностью, — я рада, что мы наконец-то можем поговорить. Мы так давно не общались. Я скучаю по тебе. Но не по твоим странностям. Галлюцинациям. Кошмарам. Не по твоей пугающей эмпатии, граничащей с безумием под высоким градусом. Пожалуйста, Уилл, побудь хотя бы немного нормальным. Хотя бы рядом со мной. Выдавливаю улыбку, принимая из рук Аланы чашку с чаем, и пытаюсь, правда пытаюсь. Говорю вроде игриво, как сказал бы любой нормальный человек на моём месте: «Расскажи, кого же ты заманила своими обольстительными чарами в этот раз». И она смеётся, смеётся искренне, обнажая красивые, ровные, белоснежные зубы — я сделал всё правильно, я не потерян, я могу выкарабкаться. И я знаю, что она всего лишь вспомнила тот неловкий поцелуй, которым я одарил её пару месяцев назад. Знаю, что прозвучал и буду звучать нелепо. Но я стараюсь. И она это ценит. — Ты льстишь мне, Уилл, — продолжает Алана нашу малобюджетную трагикомедию. — Но ничего такого в этой встрече нет, серьёзно. Ганнибал всего лишь пригласил меня на ужин для того, чтобы обсудить один наш совместный проект. Можно подумать, что этим проектом являюсь я, но давайте откровенно — уж у доктора Лектера точно найдется более благоприятный предлог, чтобы вкусить в компании моего когда-то несостоявшегося любовного интереса божественную пищу гурманов. Алана может быть вполне приятным дополнением к его трапезе — доктор любит всё утонченное и красивое; любит шёлк, скрывающий сталь — между железом и серебром. — И ты не можешь разочаровать его, явившись в домашних трениках. Понимаю. — Подобное прощается лишь тебе, — шутливо замечает она, не догадываясь о правдивости своих необдуманных слов. — А ещё мне прощаются пятиминутные опоздания на сеансы. Но тебе лучше поторопиться, если не хочешь вывести одержимого манией контроля кавалера из душевного равновесия. — Чёрт, ты прав, — соглашается Алана, взглянув на часы. — До встречи. И помни, Уилл: ты всегда можешь обратиться ко мне. Я твой друг. Хорошо? Я киваю и выдавливаю улыбку. Алана улыбается в ответ и уходит, уходит в свой правильный, рациональный, незыблемый мир, и всё, что мне остаётся — судорожно вдыхать оставленные ей напоследок неловкую ложь и хилую надежду, отдающие выдержанной пряностью.

***

Кровь. Кровь. Кровькровькровь. Чьи-то внутренности. Кровь. Кровь. Заботливо вырезанные лёгкие, преподнесенные ФБР на блюдечке с голубой каёмочкой. Кровь. Я закрываю глаза, и мгновенно тону в различных оттенках красного: от киновари до ализаринового; от терракота до бордо. Жидкая, застывшая, засохшая, средней густоты; первая отрицательная, вторая положительная, третья, четвёртая; кровь. Слизь застревает в горле и снова оседает где-то в лёгких; у неё привкус меди. Выцветшие лоскутья чьей-то кожи развеваются на сквозняке. Синие губы изгибаются в дьявольском оскале и безмолвно шепчут: «Смотри, смотри, смотри». Мы замёрзли. Нам зябко. С нас сняли кожу и беспощадно оставили задыхаться в собственной крови. Лишили нас органов — лишь мясо и кости. Так укройте нас, пожалуйста. Кто-нибудь. Дайте немного тепла. Нам так холодно. Пожалуйста, помоги нам, Уилл. Простите, разрешите пройти, я аккуратно, постараюсь не наступить на ваши покрытые печатью смерти лица. Доброе утро, мистер, прошу прощения, мисс. Вы так хаотично разбросаны — это чертовски неудобно для выполнения моей работы. Я знаю, вам всё ещё больно; я знаю, вы дышите кровью. Но я не могу помочь. Я найду вашу кожу, соберу вашу органы, сошью ваши части тела воедино, но не смогу помочь. Не смогу спасти. Перестаньте шептать. Перестаньте просить. Вы такие громкие. Вас так много. Ваши голоса смешиваются с перманентными помехами в моей голове, я теряю свою связь с эфиром, мне больно, так больно, помолчите, пожалуйста, ну замолчите, заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь! Я не могу помочь! Я не могу спасти! Ну чего вы хотите? Немного тепла? Держите, забирайте, наслаждайтесь; сорвите с меня кожу и укройтесь ею, если вам полегчает; выдавите мои глаза, чтобы я тоже остался в беспросветной тьме; а хотите моё сердце? — оно всё равно бесполезно, только мешает. Замолчите. Да замолчите вы! Пожалуйста. Мертвецы тянут ко мне свои склизкие, облезлые, ледяные руки, хватают меня за рукава рубашки, штанины, волосы, продолжают бессвязно шептать свои настырные просьбы, как будто я могу помочь; гладят меня по лицу, шее, плечам, спине, требуя ответной ласки; утыкаются в мои ладони и скулят жалобно — я одёргиваю руки, но они снова и снова ищут их и обдают слизью; из их ртов выливается гниль, чёртова медвяная падь. Я просыпаюсь в холодном поту и задыхаюсь под тяжестью собак. Они беспокойно смотрят своими понимающими глазами-бусинками и ластятся к моей разгоряченной коже, пытаясь успокоить. Торопливо встаю, несмотря на их протесты, и бросаю взгляд на часы. Шесть утра. Самое время для начало нового и многообещающего, как всегда безнадёжного дня. Кажется, понедельника. Хотя я могу ошибаться. Кофе оказывается слишком кислым и слабым. Тосты, по обыкновению, чёрствыми. Боль деликатно помалкивает, сидя напротив, и лениво ковыряется в своей порции сухих хлопьев — молоко прокисло около недели назад, и она никак не может мне этого простить. «Ты должен заботиться обо мне, — ворчит она, выливая остывший бурый напиток в раковину. — Должен-должен, глупый Уилли. У тебя только я, понимаешь? О, успокойся, пожалуйста, со своим психиатром, как там его? — доктор Лектер, точно. Он не спасёт тебя, наивный. Скорее погубит. Он одержимый маньяк, ты ещё не заметил? На самом деле, это забавно, наблюдать, как обыкновенно боязливый кролик самолично лезет в пасть к злому-презлому волку. Лучше бы купил, наконец, молока. И научись варить этот гребаный кофе, в конце концов — от твоей растворимой хрени меня тянет блевать, как после прочтения Сартра». «Зря ты так, — отвечаю, — его пьеса «За закрытыми дверями» не так уж и тошнотворна — скорее актуальна и от этого невыносима. Ведь ад — это другие». «Ты и сам свой ад, — усмехается, —других тебе и не надо». На свою лекцию по психоанализу я пребываю ровно за минуту до её начала — капризная боль вынудила меня заехать в аптеку за аспирином. Аудитория сегодня полупустует — это не может не радовать. Я достаю свои записи, поправляю очки и начинаю говорить. Преподавание для меня, пожалуй, единственно возможная зона комфорта: ты социализируешься, общаясь со своими студентами (в основном говоришь ты), но в то же время не подпускаешь никого близко и ограничиваешься простыми теоретическими разговорами; пожалуйста, оставайся замкнутым и нелюдимым Степным волком, главное — грамотно преподноси материал будущим агентам бюро. Благо, на это я вполне способен. По окончанию лекции я по привычке снимаю очки и начинаю эмоционально дёргать руками, донося тревожные импульсы до каждого в помещении. Замечаю где-то вдалеке знакомый, но смутный из-за близорукости силуэт и останавливаюсь. Заканчиваю лекцию. Студенты клокочущими потоками покидают аудиторию, бросая что-то вежливое на прощание. Я учтиво киваю и продолжаю наблюдать за ним, не решаясь надеть очки. Когда мы остаёмся одни, я тяжело вздыхаю и всё же подаю голос. — Доктор Лектер? С вашей стороны крайне невежливо переносить наш сеанс ко мне на работу. Он подходит ближе с насмешливой полуулыбкой на лице — я вижу её, но всё равно надеваю очки. Стеклянные стены всё же стены, не правда ли? — Вы такой мятежный цветок, Уилл, — протягивает он со странной нежностью. Усмехаюсь и протяжно зеваю. — Как там ваш ужин с Аланой? — Прекрасно, спасибо. Мясо молоденького ягнёнка получилось на удивление сочным. — Говорят, употребление невинных в пищу полезно для пищеварения. — Могу вас заверить, этот ягнёнок был далёк от невинности.  Резко отворачиваюсь и начинаю собирать свои вещи. «Не стой спиной к волку», — предупреждает боль, но я благополучно её затыкаю, глотая очередную таблетку. — Как ваше самочувствие, Уилл? — Прекрасно, спасибо за интерес, — бросаю через плечо. — Всё ещё ходите во сне? — В эти выходные, благо, всё ограничилось лишь ночными кошмарами. — И порцией виски перед сном? — Вас это смущает, док? — выплёвываю, поворачиваюсь к нему лицом. А он улыбается всё шире и шире. — Беспокоит. Хроническая алкогольная интоксикация вам ни к чему. — Вы так заботливы. Наверное, поэтому решили проведать меня? — Разумеется. Мы расстались на фальшивой ноте. А я не переношу неточностей. — Тогда у вас явно проблемы, — хмыкаю, собираясь к выходу. — Наш сеанс уже завтра. Возможно, вам хватит времени исправить некоторые оплошности. А теперь мне пора, доктор Лектер. — Это не последняя ваша лекция на сегодня. — Вы правы. Но до следующей у меня ещё есть около часа, поэтому я хочу отсидеться в кафетерии академии за гадким кофе и не менее гадкой книгой и всеми силами избежать встречи с Джеком. — Что весьма сомнительно — он собирался к вам, когда я приехал. — Ну так спасите меня, Ганнибал. Усмешка синхронно касается наших губ. Ганнибал галантно протягивает мне руку, и я хватаюсь за неё, как за якорь. Спокойствие накрывает меня белым саваном, и, кажется, я постепенно начинаю оттаивать. — Думаю, кофе по-восточному в достаточно безлюдном ресторане неподалёку вас вполне удовлетворит. — Вы самый явный потребитель из всех, кого я встречал, знаете. — Смысл жизни в наслаждении, Уилл. Просто попробуйте ненадолго спуститься с вершины вашего мессианского страдания. И вам понравится. Обещаю.