Поворот колеса

«Ведь нет стены Между тобой и мною, Если мы Вдруг станем тишиною, Как рассвет, Ворвемся в мир дешевых фраз, Для озарения сейчас, Для озарения…»

Исколотая память давала сбой. Цветные параллелепипеды кружились, никак не желая складываться в стройную систему, сталкивались гранями, меняли цвет, становились прозрачными и таяли на глазах. Их заменяли не менее цветные облака, тоже предпочитавшие вести себя совершенно несвойственно для солидных, неспешно плывущих по небу субстанций. Они почему-то прыгали, вертелись и смешивались, закручиваясь в невиданные спирали, вызывая тошноту и неприятное чувство неустойчивости. Разноцветный водоворот затягивал, угрожая небытием, это пугало, и только упорно доносившийся сквозь радужную вату звук удерживал на краю. — Макс! Макс! Очнись, очнись, пожалуйста! — Шурф? — полушепот-полувздох, невнятно, ватными губами, преодолевая сопротивление столь же ватных облаков. — Грешные Магистры, Макс! Наконец-то! — сильные руки крепко сжимали плечи, трясли, и от этой тряски противные облака разлетались, и в просветах замелькало темное небо и ветви деревьев. — Шууурф! Я так скучал, — губы пытались сложиться в улыбку, — я скучал, представляешь? А они, они говорили, что я болен, меня надо лечить, представляешь? А я просто скучал, скучал, правда! — Макс, Макс, послушай, все хорошо, я помогу тебе, но надо вернуться, вернуться в Ехо, — горячий шепот обжигал ухо, — сосредоточься, Макс, только ты можешь нас вывести, сосредоточься! Давай, посмотри вокруг, где мы? Как же тяжело! Облака снова наплывали, уже не радужные, а зловеще-коричневые, мешая смотреть. Пруд, деревья, скамейки… Фонари светили тускло, едва пробиваясь сквозь мглу. — Патриаршие… — Что? — Патриаршие, — с трудом, громче, облизнув сухие губы. — Москва, Патриаршие пруды. — Молодец, — голос звучал одобрительно, — молодец, а теперь еще немножко постарайся, нам надо попасть назад, в Ехо, там все будет хорошо, давай, Макс, ты сможешь. Что нам нужно — дверь? Дверь… дверь. Зеленая, да в общем неважно, можно и не зеленая. Любая дверь. Внезапно стало совсем темно, а потом из этой темноты вдруг выплыло лицо. Лицо друга. Лучшего в мире человека. Любимого до невозможности. Лучшего… лучшего, лучше всех, лучше… — Шурф! Я вспомнил! Меня лечили, представляешь, лечили! В Кащенко! Они думали, я больной, представляешь, я — больной! Ахаха! Я! Сами-то они… — все поплыло куда-то, перед глазами снова заплясало, стоять было тяжело. Крепкие руки подхватили его, поддерживая, не давая упасть. Вот хорошо, держи меня, держи, я сейчас. Сейчас. Мне уже лучше, только не отпускай. — Я не отпущу, Макс, — рука скользнула за спину, прижала к теплому телу, волос на виске коснулись сухие губы. — Все будет хорошо, я забрал тебя, теперь все будет хорошо. Другая рука гладила волосы на затылке, забираясь в них, голове было тепло и уютно в этой ладони, и туман рассеивался, проглядывали звезды, и фонари, и вода. — Смотри, голуби! Они по воде ходят, правда! — Это лед, Макс, — усмехнулся, отстраняясь. Зато теперь его видно. Видно глаза, глубокие, как море, видно тонкие губы в страдальческой усмешке, видно прямую линию носа и резкие скулы. Оказывается, его даже можно коснуться. Провести рукой по щеке, потрогать губы. И он даже прикусит кончики пальцев. Слегка. — Мне было плохо, — очень важно его видеть, и поэтому надо не дать снова прижать себя, приходится упереться руками в его плечи. — Я так ждал тебя. Надеюсь, ты все-таки настоящий, потому что галлюцинации были препаршивые. А ты, как всегда, красив, — кажется, улыбка вышла беспомощной. Шурф смотрит так, что не жалко пройти все это еще раз. И нелепое путешествие в мир Паука, и глупое, совершенно глупое, чего уж там, даже вспоминать неохота, попадание в психушку. И грубых санитаров, и слюнявых соседей по палате. И самое страшное — тяжелые гнетущие галлюцинации, вяжущие пятна, затягивающие облака, грозные параллелепипеды. Монстры, скалящиеся из-за углов, хватающие за штанины, разевающие гнилые зубастые рты. Все круги ада, и еще раз, и еще. Вот за этот взгляд, в котором все. И за отражение фонарей в глазах, и воды, и блестящего льда. И за этот холод, пробирающий под больничной одеждой. И за теплые руки, настойчиво обнимающие, вытягивающие из кошмара. — Я помогу тебе, — шепчет Шурф, — я помогу, но нам надо в Ехо. Надо найти дверь. Ты уже помог. Ты уже вытащил, уже спас. Твоя рука на затылке — уже спасение. Твой взгляд — уже лекарство, и я вполне здоров. — Можно и без двери, — вот теперь улыбаться совсем легко, совсем по-прежнему, бесшабашно, живо, наконец без следа рассеялась муть в глазах, и облегчение, написанное на лице Шурфа, сложно даже сравнить с чем-либо еще. — А как тогда? — Тонкий лед. Две фигуры шагают вперед, два тела падают в воду, разбрызгивая осколки льда. Упоительное тепло. Яркий оранжевый свет от дюжины грибов. Кажется, это зал Обжоры. Ну, куда смог, туда попал. — И где вас вурдалаки носили? — возмущенный возглас. Джуффин стряхивает с лоохи разлитую камру. Дома.