Поворот колеса

«Прости ему, когда он будет отставать опять, Верни ему его глаза, и дай лишь миг дышать…»

Было ли это сном? Макс не знал, он кружился в светлых потоках, которые окутывали его тело, касаясь поочередно кончиков пальцев и стекая щекочущей прохладой куда-то к щиколоткам. Потоки были полупрозрачны, будто кисея, эфир… Сквозь их почти нереальную ткань были бы различимы очертания предметов, если бы в этом месте вообще были какие-то предметы. Макс видел только свет, такой теплый, приятный, ласкающий, проникающий сквозь любую, даже самую плотную материю. Хотя плотной материи тут тоже не было. И сам Макс казался себе нереальным и полупрозрачным. Сначала Максу казалось, что это сами потоки касаются его так — нежно, но уверенно. Но постепенно ощущения стали четче, и в свете потоков проступили очертания рук с длинными пальцами и более чем аккуратным маникюром. А когда Макс смог различить черные закорючки рун на ногтях, то понял, что сам он совсем без одежды. Смущение искрой промелькнуло в мозгу, но было захвачено очередным дуновением свежести и унесено восвояси. Знакомый силуэт, кстати, был одет по всем правилам: белоснежное лоохи с голубым кантом. Ни единой складочки, ни одной пылинки — все как обычно, между прочим. Но среди почти плотных потоков света эта привычная аккуратность тоже казалась сказочной. Ритм дыхания Шурфа совпадал с ритмом пульсации окружающего пространства, а стук его сердца, как показалось Максу, был контрапунктом в этой симфонии движений. В какой-то момент Макс стал считывать звучание всей этой изменчивой картинки. Потоки были гитарным рондо — они повторяли одну-единственную тему, иногда уходя в вариации, но все равно потом возвращаясь к основной теме. Сам Шурф звучал гобоем — он звучал ровно и вел свою линию уверенно и спокойно, подолгу задерживаясь на низких нотах. Макс на секунду задумался, что логичнее бы Шурфу звучать виолончелью. И откуда вообще взялся этот гобой? Пальцы Шурфа, кстати, звучали совсем иначе — как будто несколько музыкальных треугольников звенели так тонко и пронзительно, что сердце замирало и слезы проступали на глазах. Сам же Макс был арфой, он был многозвучен, тяжел и в то же время изящен. Мелодия, извлекаемая из его струн тонкими пальцами, была ему самому не знакома. Он звучал и тут же поражался тому, как именно он звучит. Тем временем эта пьеса для небольшого ансамбля двигалась к своей кульминации — основная тема звучала все громче и быстрее, звон треугольников казался почти агрессивным, а дуэт арфы и гобоя будто отражался в пространстве многократно. И в самой торжественной и громкой части композиции, когда гобой запел пронзительно высоко, а гитара с перебора перешла на бой, Макс почувствовал, как по его телу проходят волны, заставляя сокращаться все мышцы, выгибая спину… От своего крика Макс проснулся. Да, он был рядом. Он лежал за спиной, обнимая Макса и прижимаясь к нему гладко выбритой щекой. Макс повернулся и спросил, смеясь: — Так почему ты был гобоем, а не виолончелью? — Откуда мне знать? В твоих сновидениях я почему-то обретаю самые странные очертания.