***
Кролик, серьезно? Дирк и багажник машины, да ну? Неужели полицейские в кои-то веки стали нам помогать? Мироздание, СЕНК Ю ВЕРИ МАЧ, ты расщедрилось, я знал, я верил! А ещё впервые за эти месяцы не нужно ломать голову над тем, как поступил бы Дирк, ведь теперь здесь он, весь донельзя дирковский, и тот… впервые не знал, как поступил бы на своем месте. Подавленно замолкал, растерянно глядя на нас всех, прятался в стороне и замыкался, пока кто-то не вытаскивал его обратно в гущу событий, схватив за шкирку, как перепуганного щенка. Аж фигово стало, в какой степени это неправильно было и иррационально. Насколько человека можно потерять даже тогда, когда он с тобой рядом. Ведь всё в нем такое угловатое и несуразное. Худоба с округлыми щеками и выступающими грудными мышцами, безумная веселость и невыразимая грусть. Ничего из этого никоим образом друг с другом не вязалось, но каким-то образом органично соединялось в нём одном. Тут и там яркие всполохи цветной непонятной одежды, словно космическая палитра. Галактики, звезды, планеты. Мерцающее, многогранное. Будто Джентли сам являлся воплощением Вселенной, хотя всеми силами отвергал её. Он, блин, определенно детище загадочного, безудержного, непостижимого космоса и потому было еще грустнее осознавать, что Дирк бежит не от Вселенной — Дирк бежит от себя. Я двигался дальше с тупой надеждой, что всё выправится, а Дирк лежал рядом, зарывшись в сотни подушек и пледы на полу в доме Хоббса, с влажными растерянными глазами, чуть ли не поскуливая. Погладишь его по челке, подоткнешь простынь, закрывая торчащие ноги в фиолетовых носках, а он не шевельнется, ни капельки, словно неживой. — Ты так замерзнешь. — Нет, все отлично, супер. Только дай мне еще одну подушку. И вон ту тоже. — Лишь одну, иначе мне самому не на чем спать будет. — Ладненько, тогда спокойной ночи. — Ты же помнишь, что ты не пешка, да? Мои слова те? Что?.. Не бурчи в одеяло, я не слышу. — Да, говорю, у меня есть своя воля, свои амбиции. Может, завтра проверю это. — Разбудишь меня? Снова бормотание, которое потом затихло. Перешло в тихое сонное сопение. Хотя вроде перед этим удалось различить ответ: «Не всегда мне нужна помощь со стороны». Наблюдаешь это безумие, заворачиваясь в тонкий колючий плед на скрипучем кожаном диване, устраиваясь на жесткой подушке, которую уже и отдать хотелось, лишь бы этот, в углу, снова стал чуточку поярче. В голове перед сном мешались хаотичные мысли и мешались всё быстрее, стоило упереться взглядом в укутанную простынями спину. Хоть бы вбить ему осознание. Хоть насильно. Телепатически. Я вижу тебя сквозь пространство, Дирк, понимаешь? Сквозь материю, сквозь время, сквозь то, что диктует Вселенная, без всяких там сектантских машин апокалипсиса. Вижу твою личность. Желания, страхи, характер и британский акцент, который ужасно пародирую. Всё, что делает тебя многим больше, чем простой пешкой. Ты человечище, Джентли. Такой же осязаемый, как я, материальный. Ты существуешь вместе с тем, чем являешься. У тебя есть своя воля, и никто не вправе помешать тебе действовать согласно ей. Возможно, ты прав в том, что сомневаешься теперь. Но в нашем положении потеря силы духа — роскошь, которую мы позволить себе не можем. Это промах, за которым тут же последует наказание. Или ты, Тодд, немного слишком эгоист и толкаешь Дирка, тащишь вперед буквально за руку, потому что Аманду найти может только он. А сам до сих пор безработное нищенское отродье неудачника, которое живет за счет других. Сначала за деньги родителей, теперь благодаря способностям Дирка. Или ты лучше, а? Стал ли ты лучше? Ой, вот же дилеммы посреди ночи, как обычно, блять. Но он же вправду мой друг, а я — его. Потому что кто в здравом рассудке кинется в тоннель в другое измерение к сиреневому людоеду, чтоб вытолкнуть этого растерянного, напуганного, в сплошную шумовую завесу. Кто ему даст по голове, чтоб вправить механизм, как телевизор с помехами, или погладить по ней, когда нужно. Кто сделает это, если не я — его друг. КТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ?!***
А еще я обожал его. Непонятный шумный фестиваль в ангаре, бесчисленные танцующие люди, и я любил каждого из них, знал каждого, как они меня, словно всю жизнь мы знакомы были, и отчего-то иногда слезы наворачивались, стекая по щекам; смеяться хотелось непрерывно и вместе со всеми вокруг танцевать, полыхать, кружиться в сплошном розовом мутном сумраке, вибрирующем от четкого музыкального ритма. Одно целое из нас вышло, таких разных, незнакомых, многообразных — слепило в одну маленькую мини-вселенную, подчиненную единому движению. Галактики вихрились, рождались звезды. Пропала разница между любовником и другом, между прошлым и будущим. Всё вокруг светилось, начиная с ламп, со сцены, с треугольников, витающих в воздухе остатками невесомой блестящей пыли — заканчивая глазами. Глазами Фары, Тины, Дирка, сияющими совсем близко, чем-то ярко-голубым с коричными переливистыми крапинами. Отчего так близко? Ах, да, мы же обнялись, а я… Кажется, на танец его пригласил. Он внезапно чудесным стал, волшебно-легким, от улыбки сердце-щемящим. Улетучил свою горечь, грустную озабоченность, смахнул мрачную ношу с плеч, повторял на выдохе «Тодд, ты так важен для меня» раз сто или двести за вечер, что слова стояли в ушах, воспроизводясь на мягкой шершавой пленке в мозге раз за разом. И я что-то ему такое отвечал, мол, друзьями будем навеки, он лучшее, случившееся со мной, а самого тянуло ближе, потому что вовсе необычным обернулся Дирк — магнитным, склоняющим навстречу к себе и влек непреодолимо, как теплое одеяло в конце долгого дня. Очень тяжелого и долгого дня. Или жизни долгой? Будто внутренняя занозная иголочка выпилилась из сердца, облегчая хроническую холистическую боль, задела виниловую поверхность пластинки и заставила играть новый мотив. Он ловил мой взгляд из-под замечательно длинных ресниц (они у него таки-и-и-е длинные, как раньше не замечал) и хохотал совсем по-ребячески. Уперся лбом в плечо мне, положив на него голову, звонко смеялся вновь. Боже, давно же он искренне не смеялся, с самого возвращения почти ни разу. Рука по своей воле к нему на талию легла, тело прильнуло. Дирк в ответ сам склонился, кончиком носа щекоча ухо. Я тоже хохотать стал вместе с ним: впервые эта чертова Вселенная начала казаться дружелюбной, и это не могло не радовать. Впервые она любила нас всех: ласково обхаживала измученного детектива, бормотала нашей компании и всем остальным о том, как мы прекрасны, а мы благодарно, с неимоверным облегчением отваливали ей комплименты в ответ. В одном слитном моменте единения. С Дирком, чего-то шепчущим на ухо, которого я ближе к себе прижал, теплого и до чертей родного, потому что захотелось. А тот и возражать не стал — обнял за спину крепче, скрипнув кожей куртки, тихо и спокойно дыша рядом. Я почти заплакал в который раз за вечер.***
Речь Дирка неслась на сверхзвуковой скорости, будто под мощной кофеиновой атакой, когда нас унесло в сторону, в небольшой коридор сбоку от сцены. Я оперся спиной о шершавую стену, сплошь в наклейках с лого разных музыкальных групп, а Дирк сразу навис сверху, тянул, отпускал и беспокойно теребил мои подтяжки в руках. Я сам уцепился за край красной куртки, засмотревшись, как лихорадочно мерцают его выразительные глаза в сине-пурпурном свете. Ритмичная музыка приглушенно бухала неподалеку. Большая часть толпы кучковалась в другой части клубного пространства — не здесь. То ли вечность, то ли пару секунд назад неоновые треугольники загадочным образом сорвали замок с двери, за которой Дирк прятал свои переживания: слова хлынули, будто дамбу прорвало. Он захлебывался в них, а я слушал, потому что не мог иначе. — Знаешь, хоть круто, что Вселенная привела тебя ко мне, я не хочу, чтоб ты был связан со всем этим. Чтобы пострадал из-за меня или попал в еще большие неприятности. Ты прекрасен, Тодд, ты идеален, а я не хочу тебя отпускать, но почему ты здесь, почему? Вдруг парарибулит это твой супер-дар. Вдруг Черное крыло захватит тебя тоже, потому что вы с Амандой какие-нибудь чудаческие сестра и брат медиумы, прямо как в том фильме — Ведьмина гора, они все светились таким фиолетовым, когда пользовались способностями своими. Стоп, боже, фиолетовым… АА, не снова! Я теперь ненавижу фиолетовый, Тодд, представляешь, я его ненавижу! Сжал руки на моих боках почти до боли, комкая ткань рубашки, и на миг в мимике проступило столько остервенелой злости, тупого бессильного отчаяния, даже сквозь текшую по венам эйфорию, что я не заметил, как приложил ладонь к его щеке, мягко провел большим пальцем по носогубной складке. Проследил взглядом за движением — от носа до уголка губ. Успокойся же. — Фиолетовый - это всего лишь цвет. — Только и удалось сказать. А дудень этот всё торопливо продолжал; слегка расслабившись, но с грустным влажным блеском в глазах. — Вдруг ты здесь, чтобы исполнить свою роль. А после тебе надо будет уйти. Ты в любом случае покинешь меня, ведь так заведено. Либо сам, либо потому что умрешь. Прижался к ладони, потерся щекой, словно заблудший одинокий кот, мучительно сведя брови и зажмурившись. Совершенно потерянный. Ну чего ты так, ну? — Зачем ты здесь, Тодд? «Так спрашиваешь, будто я в курсе». Притянул его лицо поближе, заставив пригнуть шею, рот выгнуться в удивленное «О». Выбившаяся длинная челка на миг мазнула по лбу. Выдох по губам. — Не знаю, Дирк. Понятия не имею. Ты только одно мне пообещай… Кто-то из нас прошептал. Или мы оба. Не уходи от меня никогда Прежде чем поцеловались.***
Проснулся у Хоббса в участке в куче блесток, не помня почти ничего из прошедшей ночи. Ни как оказался спящим рядом с Фарой, ни как вернулся со всеми этими людьми сюда. На периферии сознания только мелькнула вспышкой Тина, которая стащила с тусовщиков кучу леопардово-готичных шмоток с истошным кличем: «Мы должны возродить Мексиканские похороны!!». Уже не вспышкой, а вполне осознанным воспоминанием к ее крику примешались другие радостные вопли, вроде тоже фанатов, один даже радостно меня засосал, перед этим ткнув пальцем в грудь «Ты же Тодд Бротцман?!» и не дождавшись ответа. Что самое необъяснимое, я согласился всё это напялить, а Дирк сразу радостно разделся, схватил себе майку и шубу, забыв про штаны. Шуба ему особенно приглянулась. Через мгновение тот патлатый фанат, который меня узнал, притащил из подсобки потрепанную электрическую гитару и бас. Дирк тут же протянул к грифу ручищи, затянул инструмент к себе в объятья и, прижав к груди, с молчаливой мольбой-вопросом глянул на меня. Я расплылся в лыбе; наверняка от неё щеки треснули, но я не мог не. А Дирк столь ярко рассчастливился, стал улыбаться широко, обнажив ровные зубы, с морщинками у глаз и искрами, что в груди разлилось ужасно горючим теплом, от которого коленки в миг слабеют. Не знаю, что мы играли вместе: он ведь не слышал моих песен, а я их сам слабо помнил, полагался лишь на мышечную память. Зато помогали фанаты, Тина, Фара: напевали хором, скучковав нас в маленькой подсобке, где хранили инструменты и прочее оборудование, под неровным светом трех лампочек подсказывали мотив, барабанили по коробкам невпопад, но душевно. Пальцы сами двигались, а Дирк, хотя и не знал нот, попадал своими скромными аккордами, гаммами в мелодию настолько, что не выбивалось ничего, лишь добавляло глубину и колорит, подмахивал челкой в ритм, зажмурив глаза от удовольствия и закусив губу. Он так выглядел, будто мечта его сбылась, а я все налюбоваться не мог, ни на дикую розовую шубу, ни на движения и кожу, что майка почти не скрывала. Нечто этакое обнажилось в этот вечер, что в Дирке, что во мне. В один момент я точно… Одну строчку мы пели вместе, заедучую, из припева, но она кричала о чем-то, что отзывалось в душе настолько, что Дирк к моему микрофону прижался, запел вместе со мной в один динамик, касаясь моей щеки своей, обжигал дыханием, и тоже истошно драл пальцы о струны, быстрее-быстрее и громче, пока из нас лились слова, которые энергичным, обширным эхом тут же возвращала толпа. А когда лирика обрывалась, и в дело вступало соло на гитаре, я не выдержал — перехватил его рот, начал целовать, не прекращая игры, он тоже не остановился, лишь втянул в поцелуй глубже, чувственно, горячо. От его губ я оторвался лишь тогда, когда должен был грянуть последний аккорд, конец песне, точка. Но посмотрел в глаза Дирка совсем вблизи — большие, добрые, с невыразимой словами эмоцией внутри — и заиграл снова. Потому что вспомнил мелодию. Я вспомнил.***
А позже Дирка снова сломало. Будто не было вчерашней буйной вечеринки, и не стало ничего хоть чуточку лучше — лишь хуже. Мальчика-Кардинаса убила скатившаяся с катушек Сьюзи, откуда-то вдруг активизировалось Черное Крыло и мать-его-Прист с игривым, пробирающим холодом кличем «Свла-а-ад, выходи». Надрывное объявление Дирка, что дело закончено, решено и вообще «Готово!». Уж не в курсе я, что у тебя настолько готово, Дирк, каких мальчиков ты собираешься найти еще сотню раз, но так нельзя, понимаешь? Ни капли нельзя. Никак. Сидеть на траве бесформенной куклой, из которой скелет словно вынули, не искать ничего, не двигаться. А в глазах даже слезы не стоят: одна сплошная боль изнутри наружу хлещет, и уголки губ кренятся ниже, ниже. На лице мертвая маска растерянности и обреченности из недвижимых изломанных линий. Настолько недвижимых, что схватить за плечи хочется, хоть выше этот чудик, но схватить изо всех сил и трясти. Потому что, черт побери, опасность не уйдет по щелчку пальцев, мальчик не вылезет из сказочной лужи по первому зову, трава не приведет в Вендимор, поэтому валяться на ней нет смысла, а Кардинас, несчастный, придавленный грузом вины… Он сам к этому шел. Без всякой нашей помощи. Только вот тебе, Джентли, из-за вины убиваться тоже не надо, смекаешь? Уж я-то знаю, насколько велик этот груз, уж я-то сам… Вероятно, и иду потому, что это мне печет спину извечный комплекс вины перед Амандой, которую надо защитить, которая убежала из-за моей лжи и попала теперь в неприятности в другом фиг-знает-каком мире, но… Этот вес возможно сбросить, Дирк, понимаешь? Если действовать и пытаться исправить ситуацию. Если двигаться дальше. ДА ВСТАВАЙ ТЫ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, РАСКАЧАЙ ЭТУ КРОВАТЬ! И позволь мне повести тебя, раз уж мы в Вендиморе, если уж Вселенная не может. Только позволь. НУ ИЛИ НЕ ПОЗВОЛЯЙ, БЛЯТЬ, НАФИГ НУЖЕН, НАФИГ, ЧЕРТ. Я бы тебя поцеловал и обнял и сказал, что внимательно слушаю, что давай подождем, ради бога. Если нужно время и повод остановиться, подумать — ради бога. Но нет, я опять эгоистичный кусок картона. Или мы оба. Но кто-то обязательно продолжит верить в наше светлое будущее. Не исключено, что кто-то из нас, повзрослевших, со вставшими на место мозгами, его и обретет. Или к нам явится добродушный радужный туземец и с кличем «Алоха!» или что там в Майями говорят, подаст пару коктейлей с зонтиками, а потом обоюдно нам починит головы, пока мы их сами, не дай мироздание, не вывернули и не вывихнули. Его достаточно лишь поискать.