Качели в пустоте

Дождь кончился, стемнело. Мягко блестит асфальт. На Обводном совсем пусто, когда народ вытекает из клуба. Не хотят расходиться. Общее возбужденное бурление. Камеры. РиП, VSRAP, Хованский, Джарахов. Особо стойкие фанаты. Кажется, эту девушку видел с утра на ступеньках, когда выставлялись. Бесконечный забег длиной в двое суток. Длиной в три нервных месяца. Длиной в проебанный год. Это все окупит? А разве нет? А неужели да? В теле невесомость, прошла усталость, осталось смутное чувство, как будто тебя здесь нет. Теплый, глубокий запах дождя, честные щедрые слезы. Можно селфи? Конечно. Пару слов? Тебя уже внутри записывали, уже сказал, Даш. Дим, технику проверили? Такси Славе приехало? Круто. Нет, это для Умновича, Славино желтое. Он внутри еще? Слава на другой стороне дороги. Андрей, Ваня. Абба. Отошел, не хочет слушать комментарии? Оби на серьезных щах рассказывает про легкий перевес в третьем раунде. Потрясающе. Подойти, поздравить все-таки? Славе все без тебя скажут, он поздравления слышал раз сто сегодня, сто тысяч раз услышит после выкладки. Димон поговорил с Мироном, надо же. Димон даже с Забэ поговорил. Его ладонь между лопаток. Надежный, привычный вес. Излишний. - Все в порядке. И все действительно в порядке. Юлька обнимает третий раз за вечер. Пожимает плечами, как будто извиняясь, знает, что не любишь, но случай особый, вливается в тебя, не чувствуешь сопротивления. Она переполнена вот этим ощущением, из-за которого с крыльца не уходит толпа. Не подобрать ни имени, ни образа. Даже не оценить его толком. Все видели: что-то произошло. Не Гнойный победил Оксимирона. Что-то гораздо большее. Она знает. Ее руки на твоих плечах. Остается только кивнуть в ответ. Друг друга поняли. Ей слабо верится. Лицо плохое, что ли? Кончиками пальцев, через нельзя, касается твоей щеки. - Ты хорошо чувствуешь себя? Не совсем хуево, в смысле? Не посидеть ли нам? - Нет. Голос осип без мегафона. Откашливаешься. - Нет. Ян бомбит. Судьи ебланы. Кто их выбирал вообще? Юлька смеется, держит тебя за руку, озорно раскачивает, оба помалкиваете, но как тут не смеяться? Выбирал Мирон. Порядок расчетов. Торг за обнал и налоги по вашим участникам: с кого брать? Скрины переписки с договоренностью у тебя в телефоне. Ян оскорбляется, что ты их выкатил – и что заранее заготовил. Юля крепче сжимает твою ладонь, не одергивая, вторя тебе. Хорошее слово. Она на твоей стороне, неизменно. Прядка выбилась, падает на щеку. Саша сворачивает хай, его широкая улыбка авансом. Приходится высвободить руку из Юлиной, чтобы пожать ему. Она смущается почему-то, беспокойно оглядывается и прячет ладошки под мышки. Шаг назад, и наступает в лужу. Была библейская гроза. Как завтра охуеет Ершалаим. Знаешь наизусть все, что будет с этого момента до утра, от цепочки последних дел до пьяного вписочного сна. Шуршат колеса. Тают голоса. Фонарь горит. Летняя ночь радушна, как всегда, как три года назад, когда только начинали лезть наверх, ощупью. И ветер слегка подталкивает в спину. Мог бы просто уйти отсюда. Просто идти, пока не надоест, а дома, не зажигая свет, покурить у открытого окна, глотнуть чайку и лечь в свою кровать. Ищешь в себе голос, который внятно все вот это запретит. Ищешь нежеланье что-то упустить. Внутри пусто и мирно, ни мысли, ни звука. - Илюш! Микки! Оборачивается на ходу. Его непрерывный полет. - Закроешь выгрузку? Бежит к тебе. Водитель газельки пишет сообщение: еще семнадцать минут в пути. Свет, во-первых. Во-вторых, кабло, дым и огражденье, огражденье – главное. Микки радостно улыбается. Бланки у него в руке, на запястье – печать СловаСпб. Влажные белые зубы. И сияющая благодарность – за то, что нужен, и полезен, и вот ему доверили. Уезжают ребята. Не успел все-таки поздравить: Слава уже в салоне, уже следом пролез Ваня. Замай садится в другую тачку. Букер оступается с бордюра, перепил еще на баттле. - Юлька! Шо ты там? Генерал? - Я поеду. Ты хочешь? - Езжай. Смотрит под ноги. Потухли праздничные фонарики. А прядь невесомо гладит прохладную белую щеку. Старуха смешит Дашу Милк. Не прощаясь уехали Мирон с Полозковой, Рики запрыгнул на переднее, его не то, чтобы звали. - Юль! Водка стынет, хач ворчит! Водителю: - Извините пожалуйста, я фигурально… Окликаешь ее, когда идет к машине. Так резко оборачивается, что в любой другой день испугался бы: у тебя нет и не было того, на что даешь надежду. - Ты самая красивая женщина здесь была сегодня. Если сомневаться начнешь вдруг… вот не сомневайся. А она улыбается, мол, не наебешь, у вас эта улыбка одна на двоих, как с ней бороться – ты без понятия, Славка говорил, бесит невероятно. Слава погорячился, беспомощность не бесит, но огорчает. Надеешься, что Юлька опять поймет тебя молча. Она покачивается с носка на пятку, потом ныряет в такси. Зимой спросил маму: а что, если бы ты женился, например? Тогда бы что? Ей было бы спокойней, что ли? Приятней было бы? Ответила, нет. Не важно, что ответила. Не смог бы обойтись так с Юлькой. А у нее очередной новый друг. У нее на столе всегда початая бутылка. Но в ее движениях сверкнуло что-то счастливое, когда уходила. И хорошо смотрела на тебя. Она давно простила. Лишь бы еще поверила всерьез. Дойдя до Ковенского, выключаешь биток в наушниках. Смотришь на часы - час прошел. С запозданием понимаешь, что без разницы. Торопиться больше некуда. Все. Не смел заглядывать дальше, впереди ни планов, ни страхов на будущее. И ни один из вас не верил – не только ты – что этот день наступит и пройдет. Ты даже не мечтал: ни для себя, ни для Славы, ни о чем подобном. В тебе ни ревности, ни зависти, не мог бы оказаться на его месте, это ты точно знаешь, даже есть себя незачем. Никто не смог бы. Никто кроме Славки не смог бы. Во дворе ковер из зеленых листьев, сорвало ветром. Обломанные штормом ветки. Ни души. И так легко представить вас двоих, идущих мимо, на Маяковку. Слава тогда стригся в парикмахерской раз в три месяца, а у тебя на все про все была машинка, и он не разрешал смотреть в зеркало, пока не закончит, его рука лежала на плече и слегка пригибала к раковине. А когда ему снились кошмары, ты с раскладушки забирал его к себе на диван. Он толком не просыпался, но обнимал тебя, как ребенок, и утыкался лицом тебе в грудь. Слушали дэмки, читали книжки. По утрам на пути к метро без перебоев работало радио Интеллектуальный Изъеб. Вдвоем качались на волне. Слава рассказывал про Розанова и силу пылких заблуждений. Ты хорошо запомнил, как вы дошли до станции и еще десять минут не спускались, покурили, потом покурили опять, ты опаздывал на пару, он сказал, что сила заблужденья - это про тебя, и каждый раз, когда ты несешь хуйню, ты несешь ее так, что хочется за тебя поорать. Ты смутился и послал его в жопу. Он пугался и так старался загладить вину, когда ты обижался, что обижался ты через день, но быстро сворачивался (в основном). Теперь даже не верится, что он так носился, что все ушло в пустоту, бездарно потрачено. Пятничные пьянки. Завтраки субботним вечером. Журчанье водника. Съемушка на Ваське. И точно так же, как теперь: будущего не завезли, но все время мира было ваше. Поднимаешься в квартиру. Ставишь чайник. Пьешь таблетки по списку. И чувствуешь, отчетливо, как будто вот оно, - ваше не случившееся объятие. Славкина мокрая шея, запах пота, тяжелое дыхание и запыхавшаяся грудь, его шальная улыбка и податливое тело, ослабевшие руки, пальцы комкают футболку на твоей спине, его мокрые волосы, его безоглядная нежность. Не было. Ну что теперь, хорошо? Много чего не было. Не будет. Все взрослые люди. Пора научиться уже отличать блажь от реальности. Где он сейчас? Ну даже если припрешься, допустим. Потом что? Горячая вода, несвежее полотенце. Микки не закрыл форточку, промочило сигареты. Проверить звонки. Проверить отгрузку. Проверить, как Юлька доехала. Дальше что? Если рвануть к нему сейчас, если нанести пафосной хуятины, за которую будет стыдно завтра. Если зуд на коже унять. Допустим. Допустим, он ждет тебя. Допустим, тискаться захочет (после баттла отвернулся - не цепляйся, случайно, отвлекся). Допустим, пойдет к тебе в руки, допустим, все будет. Отсюда нельзя ни шагу дальше. Обоим ясно, и ясно давно, ясно было сразу, если по-хорошему, и нет значит нет, и так уже столько было драм и столько раз приходилось себе (ему в основном) давать по рукам. Ничего не может здесь хорошо кончиться. Даже думать в ту сторону не осмеливаешься. И так ясно. И так горько. Непредставимо: ничего, кроме зверского, летального разгрома. Непредставимо: как вот этот день. Но Слава похоронил Мирона. Слава похоронил Мирона. У тебя на глазах. Пять-ноль. Твой Славка. С которым в тринадцатом заблеванные, пьяные, спали в коридоре у сортира, не могли доползти до дивана. Он вас обоих – как мог – укрыл своей курткой. Славка. Непредставимо. Вот что вы почувствовали. Всей толпой, единодушно, счастливые, напуганные, растерянные, встревоженные, оскорбленные (привет, Ян) до глубины души. Не осталось ничего: непредставимого. Забываешь дома куртку и перескакиваешь через ступеньки, как пиздюк, потому что не можешь дожидаться лифт. Истерический забег по Питеру. Такси взять? Где твой телефон? Где деньги? Он у себя вообще? А с чего бы? Потом будет очень стыдно. Досадно, стыдно и муторно, эмоциональное похмелье, так после каждого всплеска, их с годами все меньше, слава богу, - а с другой стороны: ну какое славу богу, чего ради тогда продолжать, если ничто не трогает и не тревожит? Таблетки выпиты, но поток внутри не стихает. Это значит, настоящее, не болезнь? Знаешь, что настоящее. Внезапный наплыв энергии, чувство острого, окрыляющего вдохновения. Почти счастье. Надо знать меру. Мама в детстве говорила – угомонись, ты носишься сейчас, потом плакать будешь, каждый раз одно и то же. И все это пиздец нелепо, между прочим. И в Славиных глазах будет тем более. Нет. Ну конечно, нет. Конечно, не будет. Слава может треснуть, и неплохо, часто задевали друг друга, оба знаете, что не случайно, у обоих характер мерзкий, так и тянет ковырнуть, где побольней, но почему-то уверен – здесь не ударит, не припомнит потом, безопасно, тихо на сердце. Как не пытаешься нащупать трещину, - ничего. Только цельность, забытое чувство удовлетворения. Легкость, которой не было давно: когда находишь решения, делаешь шаги – раньше, чем в мозгу до конца оформится отчет. Славкины обветренные руки, мягкая челка, синие глаза. Захлебываешься. Он чиркал зажигалкой на морозе, в вашу первую зиму, вот здесь же, буквально, в трех шагах от Маяка, и ты держал его ладони в своих, не выпускал – а он не убирал – когда прикурил. Снег искрился под фонарем. Звонил в твою дверь, а потом стучал: это был уже пятнадцатый, осень, потом зима. Шуршал пакет из продуктового. «Ну зачем опять?». Открывал ему, шел назад в комнату и ложился к стенке. Славка не жил с тобой больше полугода, вы с Димоном переехали в двушку, но когда тебя раскатало, Славка приходил, как к себе домой (в первых числах октября ты выдал ему новые ключи, толкнул по столу, не глядя, он разулыбался, ты не смог сдержаться). Он готовил, ели вместе, потом он мыл посуду. Почти не разговаривали, но он настаивал, чтобы ты ел на кухне. Ты почти не вставал тогда, но тут его слушался. Он бережно собирал маленькие победы. Иногда приносил с собой книжку и оставался посидеть. Просил его не тратить время. «Рот ебал твой» - не отрываясь от листа. Выглядел тогда, почти как сейчас. Добрал вес, оброс, и даже до декабря почти не ставился. Тогда тоже казалось, что все позади, что дела на лад идут. А разве нет? А разве да? Родинки-пятнышки на мягкой коже его шеи. Целое созвездие. Растянутый ворот домашнего свитера. Неровно обстриженная прядь на загривке. Тянуло коснуться, мучительно. Сидел на полу у твоего дивана, только протяни руку. С тех пор, как трубка разрядилась, ты ее не включал. Не был у врача. Нигде не был. Никому, кроме него, не открывал. Донимать перестали быстро. Слава придумал, что ты вроде как работаешь, вроде ищешь бабки, вроде чем-то занят, и скоро всплывешь, и все устроишь, и будет новый сезон, и всех порвем на тряпки. Тогда казалось беспомощным несбыточным враньем. Димон кормил вас двоих, когда это делал не Славка. С Димой вышло совсем плохо. Он первое время спешил к тебе, боялся оставлять, как ребенка или инвалида, но у тебя ничего для него не было, не было сил его успокоить, не было сил, даже чтобы ответить, была жуткая неделя, две, может быть, когда толком не спал, чувство времени исковеркалось, ты не соображал, тяжело было даже перевернуться в койке. Он пытался растормошить. Его полное отчаянье. Поломал твой стол, в другой раз заплакал. Еще был момент просветления: когда он сказал, что нахуй убьет – Антона? – что если бы знал, как все будет и как тебя перекроет, забил бы ему нос в череп еще в Анапе. Да, про Антона речь шла, не про PLC, раз нос. Горячечное, безумное обещание, но говорил он всерьез. И ты понял, что всерьез. А еще стало как-то брезгливо и стыдно, что ли. Неуправляемую, неостановимую катастрофу, которая в тебе происходила, приписывать Антону и вашим вялым разборкам. Стыдно было даже, что тебе самому они казались важными, еще в августе. Что вообще как-то копошился. Выложил Диме все подряд: что глупо и незачем, что с Антоном тебе делить больше нечего, что перед ним – даже перед ним – больше ты виноват, чем он перед тобой, и бреющий полет вот этот длится с марта, и надо было сказать, и не надо было связываться, втягивать филиал, лезть на баррикады, когда не можешь вывезти, это давно с тобой, заводской брак такой вот, и ты вообще ничего начинать не должен был, если уж на то пошло, не надо было даже место орга брать, наебал всех, кого мог, их с Умновичем – особенно, но теперь уже все, кончилось, как должно было. Когда за ним дверь хлопнула, думал, что не вернется. В итоге почти не пересекались в одной квартире. Он уходил куда угодно, лишь бы тебя не видеть. Даже сомнений не было, что потерял его, но сил не было и на сожаления, отупело смотрел, как срывались куски породы и летели в провал, земля осыпалась под ногами. Славка изо всех сил старался не подавать виду, как обрадовался, когда ты спросил его, что он читает. Славочка. Читал «Кереля». Поразительный язык, но через книжку ты потом не продрался, невнятный воспаленный животный мир был слишком похож на твой собственный и отвращал во всем, а вот ваш разговор ты запомнил. - Это охуенно. Очень много ощущений – хуй знает – очень много всех, рефлексии, я не знаю, и при этом никаких обозначений, что ли. То есть генеральной линии партии вообще нет, за ручку вообще никуда не подводят. Вот там этот пидор ебать потек, а этот хуйню сделал, и понял поздно, а тот уебок, но чо-то вроде как бы постараться надо бы, не быть уебком-то, и няшка нравится, и хочется быть вроде как поприятнее, с няшкой, и поэтому на тебе, няшка, говна с добавкой. Хуй знает. По-моему это очень пиздато. Я вообще все больше к мысли прихожу, так-то, что настоящие какие-то вещи большие – они должны как по Брелю читаться. - Брайлю. Твой севший после долгого молчания голос, плохо управляемый. - Да? Не, хуйня. - Точно тебе говорю. Ваши пробные, настороженные разговоры в полголоса. И как он в первый раз пересел к тебе на диван. - Когда что-то словами называешь напрямую, оно сразу превращается в одно большое нихуя. Не! Не. Не оно, не так вообще. Они превращаются. Ну потуги вот эти вот – и твое обоссанное высказывание, соответственно. Замкнутый мирок вне времени. У тебя ничего не было дальше вашей с Димоном квартиры – дальше твоей комнаты – ты не выдержал бы вылазки, но в этом маленьком мирке стих скрежет и наступила спасительная, мирная неподвижность. Лежали бок к боку. Смотрели Клан Сопрано со Славкиного ноутбука. Пасмурный день, когда разливное пили из одной полторашки и ставили плохие треки из школьных лет – песни, треками их стали называть потом, когда вы подросли и научились грамотно выебываться. Его рука за твоей головой. - Я тебе сколько должен? Вот с этим со всем? - Ой – иди-ка ты нахуй, знаешь, с такой-то хуйней. Рот ебал. Симптоматика и ход отравления Ницше. Больная жена Льюиса и дальние планы на волшебный мир, сразу за ее смертью. Показательный процесс над Жилем Де Ре и отжатие Бретани. Почему Батум – плохая пьеса. А потом, гораздо позже, Славка подарил тебе на день рождения Солнце Мертвых. Тогда это была книжка о революции, а не демки с альбома, не Славин плач по тебе и Гене. Так легко было притвориться, что он не конченный наркоман, ты не бракованный материал, и у вас что-то стоящее может происходить. Подлые, непростительные мысли: когда стало получше, так не хотелось ему показывать, страшно было поправиться и потерять его, внимательный, сердечный, чудесный Славка, держал тебя у сердца и боялся не так на тебя дохнуть. Если бы только остановить время насовсем, в твоей комнате. Запереть его лепрозории и не выпускать. Тяжелый запах шишки и Славкины накусанные, шершавые губы. Дым изо рта в рот. Робкое прикосновение, его длинные пальцы на твоем голом локте. «Ну можно мне?». Так хотелось сказать ему – оставайся. Конечно. Всегда. Иди сюда. Два года спустя – все еще помнишь, как в тот момент считал часы и украдкой строил хлипкие игрушечные планы, на пробу, прикинуть. Был вечер среды. В пятницу на выходные Слава ждал Гену Рики Эф. Должен был встретить его с вокзала. Сказать Славе «да» - на два дня. Хлипкое игрушечное «да». Продолжал телиться, пока он целовал тебя. Непростительные мысли. Вот тебе хуже, чем Гене, и вот он у твоей постели. Пусть дальше будет хуже. Пусть останется на совсем. - Не надо. Славина вина и Славина печаль. Его большая, красивая кисть на твоем бедре. Убрал руки. Гена Рики Эф, поезда Москва-Питер. Хорошо помнил, как Славка рыдал, задыхаясь, выронив телефон, потом закрыл голову, нелепое, такое беззащитное движение, быстро обмяк в твоих руках и прижался к твоему плечу: весна-15, потом дыры у Славы в венах. Гена выпил таблетки, Гена в реанимации, Гена опять болеет, опять накрыло, опять впустую все. Верстовые столбы во времени, по Гениным дешевым выебонам (ну ладно, хорошо, допустим, взаправду болен, допустим, всерьез – дальше что? Сколько можно?). Зима и порезы на его жирном брюхе. Весна и таблетки. Лето и звонок среди душной ночи в дурдом: заберите меня, я больше не могу. Славины запыхавшиеся, бесконечные вопросы по кругу – совсем измучился – почему Гена позвонил в больницу, а не ему? Потом точно так же спрашивал тебя: почему не ему? Если никак, если падаешь – почему ничего не сказал, почему не позвал, не попросил о помощи? В рот ебал, мудацкая какая-то гордость «у вас всех», и, в конце концов, ты его хуйню подтирал столько раз – - Вот именно. Обиделся. Ни разу нормально не объяснились. Как надо было? От тебя с Васьки – к нему на Петроградку, от тебя с Горьковской – туда же, винтовая хата в Купчино, Рюмочная на Второй Линии, Белград с Дачей на Думской, квартира Светло на Адмиралтейской, поверните вот здесь налево – и через Благовещенский, откуда только не срывался, откуда только не вытаскивал его тяжелое податливое тело. Маршруты по минутам, деньги на такси, звонки в три часа ночи, «Это был не я», «Дэночка Чейни. Ты злишься на меня снова? Ну вот и прости тогда». Гена «опять». Гена не приедет. Гена не ест совсем. Гена выблевал ужин, который он приготовил. Гена упал в обморок. Гена не хочет фит. Гена не приедет. Гена не приедет. Гена в Питере, но у него не был. Год без перебоев. Сказал ему: - Я очень надеюсь, короче, что обо мне Геннадий вот этих охуительных историй не слышит всех. Слава глаза отвел нервно. Поссорились. Сразу видно, лучшало тебе: беспрерывно выебываться – работа не легкая. Потом Гена ушел. В ноябре перезапустили площадку, афиша, рупор, ребята, подводка, жмут руку, новая схема по свету, дополнительные палеты, браслеты-випки в коробке из-под кроссов, не было этой осени, ничего не было, Слава текст учил на твоем диване, но тебе не показывал, золотое солнце, его талант невероятный, не отвести глаз, Илюша вот про это написал кое-как – «видел полет и летал», - все слова обречены и мертвы, Слава прав был, как никогда, не выразить толком, каково было стоять рядом с ним, но его слова не были мертвыми и не были немощными, они смывали начисто твое недоверие, сомнения, непрерывные пиздострадания (ну пусть так, Слав), уносили за горизонт, и сиял под солнцем синий океан. В проброс, когда народ повыкатывался с афте-пати, и жрали в «столовке» Мода, прямо у прилавка, остывшую пиццу, он сказал тебе: - Ну мы короче типа разбежались. Так-то. А ты почти потянулся к нему и даже вроде бы чего-то ждал (а никогда не надо ждать). Потом было не вытравить едкое гадостное чувство из груди: ну куда полез опять? Ну сколько можно учить тебя? Не надо было ждать, что он придет потом, тоже. Он пришел, почти через неделю. И ты про себя порадовался, что пьяный, а не под высотой. Ты всплыл. Он пошел ко дну. Привычный порядок. Ты это видел тогда? Должен был. Да видел, бога ради. Видел, но он пришел сказать: - Дэнчик. А Геночка бросил меня. - Очень неприятно. Переживаешь все-таки? Ставил чайник. Он с силой притянул к себе, за пояс, не рассчитал (он в жопу был, с любым бывает), и прижал так крепко, что не сразу удалось высвободиться. Тоже масла в огонь подлило. Слюнявые, пьяные поцелуи. «Геночка бросил». А если б не бросил, тогда еще год? Гена не ест, Гена не спит, Гена меняет таблетки, Гена снова себя порезал, поверх растяжек на бедрах – свежие отметины, Генин отец приехал, страшно, что будет, страшно, что не в Москве с ним, но не отпускают с работы, опять снилось, что Геночка умер, дрожащий голос в трубке в шесть утра. - Мне кажется иногда, ты, по ходу, дрочишь на это вот все. Не один больной обсос, так другой сойдет? Или что? Свежее, непритворное страдание в его голубых глазах. - Дэнчик – А что надо было сказать ему? Ну что? Что угодно, кроме этого, конечно. - Ничем помочь не могу как бы: Геночка в два раза шире – и, ну типа, - ты короче нас с закрытыми глазами все равно не перепутаешь. Давай утешайся где-нибудь еще. Он постоял, потом убрался. Твой спокойный и целительный восьмичасовой сон. Славин зимний срыв и кровь из носа на ивенте. Передозировка в марте. Федя Букер. Бесконечная брезгливость от неразборчивого потного блядства внутри вашего тесного кружка. И оформившаяся, неподъемная мысль: по-другому не будет – не у вас. Все, что можешь сделать, - не навреди. Невозможно бесконечно кромсать себя об него, его об себя, нельзя, чтобы ему снилось, как ты умираешь, и если он будет плакать из-за тебя – то пусть один раз, а не годами, не те слова, неверные решения, не самые лучшие люди, больное самолюбие, нетерпение, унизительная похоть, мужчины, которые тушили об него сигареты, Гена вернулся, но как бы и нет, Илюша, бедный, надо было оставить записку, короткие завязки, бесконечные ночи, и Славка, на твоей кухне, третьей по счету, после переноса баттла с Мироном. - Его же не будет вообще, да? - Не понятно пока. Но давай исходить из августа. - Хорошо, что слетел, на самом деле. Я бы все равно текст въебал. - Очень здорово. А может, выучить? Как бы не мне тебя воспитывать – но так вот, для разнообразия? - Там учить нечего, хуета сплошная. - Месяц впереди, чтоб сделать шоколад. - Чо-то из говна как-то не варится. Максимум в фантик запихать. - Ты бы попробовал? Для начала, нет? - Нахуя? - Я не знаю, Слав. Потому, что два года ебался? Потому, что это мечта твоя? Потому, что если он тебя снесет, тебе с самого дна придется вылезать, и насмарку все? - Да кому не похуй. - Мозг не еби мне, я тебе школьник в перископе, что ли? Тебе не похуй. Было бы – ты с первого сезона жопу бы с дивана не поднял! - И дальше чо, хорошо? Ок, разоблачил меня. Не похуй, что он меня отъебет. Чо, как-то поменяется что-то? Дизлайк, отписка, встратенькая хуйня, мы как бы сразу знали всё про тебя, Славочка, пока-пока… - А вдруг нет? Ты бы постарался для начала – - Как ты стараешься, да? Твои домашние шорты и шрамы на лодыжке. Сидел, обняв коленку. Безнравственно соврал ему. - Я каждый день стараюсь, Слав. - Да? - Да. Я как бы здесь до сих пор. Соврал, без разговоров, - но неужели помогло? Ты сам там был. Ты его видел. И он тебе поверил. Верни ему хоть что-то. Хоть теперь – раз первым дать не получилось. Звонок в дверь. Он пьет и он не дома. Он дома – и еще сорок ваших с ним, бухло и дым. Не, для вписона слишком тихо. А надо было брать мобильник. Надо было хотя бы, блядь, отыскать пару яиц и для начала позвонить. Гена в Питере. Ну и что, что уехал не с ним? А если Славка просто спит? Он не спит, он разъебал Оксимирона и пляшет гопока на хате у Замая под Ларису Долину, это если не ебется, прекрати звонок дрочить. Мяукает Коха. Шаги. Тапками шаркает. Славка растрепанный со сна, мягкий, чистый, в душ успел после баттла, до конца не просохли волосы, в уголке рта – зубная паста. Ничего не говорит тебе, а ты не в ладах с Брайлем – точно так же, как с мертвыми словами, - но разводишь руками в ответ, а потом наконец обнимаешь его.