Как не писать идиотский сюжет и иные советы

      У меня уже была часть про конфликт цинизма и идеализма. Мне хотелось бы сейчас поговорить конкретно про опровержение циничной позиции — это прямо-таки один из самых распространённых сюжетных концептов, какие я только видел. У нас есть персонаж, который проповедуют нечто, радикально противопоставленное декларируемым общественным ценностям. Например, он утверждает, что все бабы — шлюхи, а солнце — долбаный фонарь. После чего автор показывает, что это не так. Над чем стоит подумать: • Циник утверждает, что добродетель ничего не стоит, после чего по отношению к нему проявляют добродетель, и циник перестаёт быть циником. Здесь циничная позиция показана в очень слабом и утрированном виде, в принципе — сгодится, но циничная позиция может быть гораздо сильнее. Например, она заключается вовсе не в том, что человек считает, что добродетелей не существует, а вот, что он считает добродетель бесполезной в качестве постоянного принципа, которому нужно следовать по жизни. Мол, «в жизни нужно вертеться» и «это не мы такие, это жизнь такая».       Я лично вот считаю, что добродетель существуют, однако служит пороку, так как увеличивает человеческие страдания. Ведь если люди были бы исключительно порочны, как орки Толкина, то они истребили бы друг друга. На том бы закончились все их страдания. Однако из-за того, что люди продолжают существовать в порочном мире, эти страдания продолжаются — если дать добродетель существу, которое добродетельно на одну половину, а на другую половину оно порочно, каким является человек, то это будет ещё хуже, чем если бы оно было полностью порочно. Такую позицию невозможно опровергнуть простым фактом констатации добродетелей и демонстрацией того, насколько она действует на общество.       Я, правда, вывожу из этого принцип любовь к добродетели как к таковой, так как у меня есть воля к жизни, но между тем я категорически не намерен оставлять потомство, чтобы приумножать жизнь, которая мне отвратительна. • Идеалист побеждает, а циник проигрывает — про это я говорил в одной из предыдущих частей: материальный успех не равен добродетели. • Концепция, которая противопоставляется цинизму, сама по себе является несуразной. Это, например, противопоставление цинизму какой-нибудь авраамической религии, где логических дыр больше, чем в сыре. Это противопоставление сверхценного пацифизма, в рамках которого, если довести его до логического конца, невозможно возмездие по отношению к преступникам и ко внешним агрессорам — это фактически означает отказ от воли к жизни.       Например, именно по этой причине мне дико не нравится Аанг, но нравится Усаги. Для Аанга нормально бросать людей в ледяную воду и слиться с духом воды и уничтожить целый флот, но вот лично убить Лорда Огня — это уже нет. Усаги, например, чётко различает тех противников, к которым имеет смысл проявить пощаду и милосердие, и тех, кого следует только по-быстрому уничтожить. Например, Усаги проявляет великодушие по отношению к Эйлу и Айн и к Амазонскому квартету, так как эти антагонисты не только проиграли, но и уже не представляют опасности (Эйл и Анна поняли, что крупно ошиблись, когда пытались кормить своего Творца человеческой энергией, а Амазонский квартет оказался кинут своей начальницей). В то же время Усаги без проблем расправляется с различными демонами, которые по своей природе являются чистым злом, и с людьми, которые в моральном смысле от них не отличаются (вроде Берил). • Циник обнаруживает, что против его цинизма восстаёт его совесть, тогда он начинает каяться. На это ответил ещё де Сад: он показал целую плеяду законченных моральных уродов, которые наслаждаются жизнью, могут чувствовать себя счастливыми людьми и ни о чём не жалеют — собственно, один из главных аргументов Жюстины против порока заключается в том, что как только человек совершит преступление, как только затихнут его отвратительные страсти, он начнёт испытывать муки совести. На это де Сад регулярно отвечал ей тем, что есть настолько чёрные души, в которых не осталось никакой совести.       У Достоевского этот момент обыгран более изящно — Раскольников не сколько испытывает муки совести, сколько просто обнаруживает, что не может жить нормально после убийства, потому начинает считать себя тварью дрожащей — то есть в его мировоззрении ничего не поменялось на протяжении этой части романа — он просто понял, что является плохим ницшеанцем. Де Сад на это заочно ответил тем фактом, что показал злодеев, которые как раз совершают самые разные преступления, но чувствуют себя после этого совершенно спокойно и сладко спят по ночам. Факт существования плохого ницшеанца не опровергает ницшеанство. • Противопоставление цинизму и готовности совершать циничные поступки разного рода милосердия и прочих гуманистических переживаний. Тут всё упирается в конкретику контекста этого самого противопоставления. Гуманизм может быть очень деструктивен, если речь идёт о том, чтобы опустить руки перед занесённым над тобой мечом, или он заключается в душевных терзаниях по поводу убийства всякого вражеского солдата.       Поясню на примере из моего фанфика, так как мне конкретно этот пример предоставляется очень актуальным. У меня есть два персонажа — Синдзи и Виктор. Оба в общем и в целом в обычной жизни — хорошие люди, но один из них, не скажу пока какой, гораздо легче переносит насилие, которое он вынужден совершать сам. Он не испытывает моральных терзаний по поводу очередной военной операции, у него не вызывает возмущение империалистическая политика собственной страны и т.д. и т.п. — то есть для него это всё неприятно, конечно, но приказ — есть приказ, нужно защищать Отечество. Он — патриот и рациональный империалист. Второй из них ненавидит империализм, ненавидит диктатуру, ненавидит военных, ненавидит насилие, считает патриотизм формой наебалова в руках правящего класса. Кто из них является Мессией Апокалипсиса? Синдзи куда более болезненно переносит всё то, о чём я сказал, и именно эти переживания в итоге заполняют его сердце негативными эмоциями, что проводит к всплеску отчаяния под лозунгом: «да пропади оно всё пропадом!» Виктор не такой — русский патриот и империалист не сломается на том, на чём сломался персонаж с казалось бы куда более гуманистическим содержанием. Обращу внимание, что я считаю этих персонажей положительными (не во всём, конечно, но в главном — в общем духовно-положительном заряде): я терпеть не могу манеру объявлять отрицательными тех персонажей, с которыми у меня разные политические взгляды.       Я развил эту идею, когда сравнивал Хиро и Саурона. Хиро страдает, когда причиняет зло другим, в результате чего его психика деформируется и заполняется негативными переживаниями, такими как ненависть к себе, в результате чего он потенциально может стать апокалиптическим маньяком, который будет уничтожать жизнь с целью избавления её от земных страданий. Саурон абсолютно циничен и абсолютно лишён каких-либо переживаний, им движет только жажда собственной эгоистичной реализации, находит он её в том, чтобы управлять низшими существами и налаживать для них приятную в бытовом смысле жизни (многие его методы далеки от гуманистических). Апокалиптическим маньяком он никогда не станет. Мораль: вот к чему приводят бесконтрольные гуманистические переживания как таковые.       Это где-то всё по основной части. Теперь я хотел бы показать, как я сделал перемену мировоззрения персонажа с эгоистично-циничной на нормально-альтруистическое. Такой я у себя вывел Аску — и я показал момент, где она рассказывает о подобных переменах в своей душе своим близким друзьям. Сама сцена очень длинная, так как я хотел разжевать всё очень подробно: — Я должна вам кое в чём признаться, друзья, — обратилась Аска ко всем остальным своим однополчанам. — Мне ужасно не хотелось бы вам в этом признаваться, но я чувствую, что не могу держать это в себе. Скелеты стучатся в шкафу, а на душе скребут кошки. Аска сейчас сошлась взглядом с Каору — Ангел-альбинос поддержал её будущую исповедь коротким кивком. — Наши враги, — Аска указала рукой в сторону Илльо и Даэйрет, — могут использовать это как компромат против меня. — Говори-говори, — заинтересовано сказала Мари. — Мы внимательно слушаем. — Я убила свою сестру. Пауза. — Что? В первый раз слышу, что у тебя вообще была сестра! — не понял Тодзи. Из присутствующих только Мари и Кадзи всё поняли. — Аска, ты причастна к смерти Анны?! Той, Анны, которая жила в нашем таймлайне, — уточнил Кадзи. — Я не просто причастна, Кадзи-сан, я — организатор убийства, — Аска поспешила внести столь важное уточнение. — И единственный организатор. — Аска… зачем ты убила Анну? — спросила Мари предельно серьёзным тоном, её глаза за очками выразили оттенок шока. Кадзи выглядел удивлённым. Все её внимательно слушали. — Я хотела быть пилотом Евы. Моя сестра Анна могла забрать у меня это место. Я нашла варваров-мигрантов, убивших мою сестру за мои деньги. Вот как это было. Я хотела быть пилотом Евы… Узнав об этих причинах, большая часть тех, кто слушал Аску, испытали сейчас глубокое нравственное возмущение. — Я убила Анну потому, что считала — так правильно. Все люди — на самом деле сволочи, думала я, и не достойны вообще никакого иного отношения. Нужно быть лицемером и эгоистом по жизни, нужно подло поступать с другими при первой возможности! Если с кем объединяться, то только ради личной выгоды — но ни в коем случае, никого не пускать себе в сердце! Человек абсолютно одинок в этой жизни, думала я. Нужно идти по головам и не волноваться ни о чём другом, кроме своего личного счастья, успеха и благополучия, — Аска держала руки на груди, она была напряжена, но в целом без лишних эмоций озвучивала всё это. — Вот что я думала тогда, когда выносила приговор сестре. Вы мои друзья, потом я хочу рассказать вам всё о себе. Если вы будете готовы меня принять, зная, какой я была, тогда — мы настоящие друзья. Каору уже знал об этом, потому просто с сочувствием глядел в лицо; остальные, только сейчас узнавая это, дружно ужасались той философии, которую им излагала Аска. — Да, Аска… я помню, как ты говорила мне… что я не должен думать о других, — вспомнил тут Синдзи, понимая, что нет ничего удивительного в том, что такая философия легла в основу преступления. — Аска, ты говоришь «я была такой». То есть сейчас ты думаешь не так? — уточнил Кенске с голосом, полным сожаления. — Сейчас я думаю по-другому, ты прав, Кен-Кен. Синдзи, — Аска сделала к нему пару шагов и взяла его за руку, голос дрожал, — я оказалась под впечатлением от твоего желания помогать другим. Твоя душа… вот почему она мне нравится. Ты заставил меня измениться, Синдзи! — Спасибо, Аска!.. — Синдзи немного помедлил, но таки счастливо улыбнулся ей. — О-о, я прямо не знаю… что сказать даже… Аска же продолжила сейчас рассказ о себе: — Я не хочу быть больше такой, какой была. Но раньше мне такое поведение лживой, циничной, бессердечной эгоистичной сволочи, верной только одному человеку — себе, оно мне казалось единственным разумным. Ведь обществу не нужно доброе отношение, думала я, обществу хватит обычного лицемерия, обычного притворства и обычной формальной вежливости, если хотите. Я ненавидела людей вокруг меня и я ненавидела себя. Но мне надоело жить в этой ненависти. Синдзи, я не могла назвать тебя наивным дураком, который не видит, какова жизнь на самом деле. Ты видел жизнь так, как её видела я. Но, даже думая, что все в душе эгоисты, как думала я, ты, Синдзи, ты беспокоился о других, ты волновался за них, ты пытался помочь — ты рисковал собой, чтобы вытащить других из безнадёжных ситуаций. Аска тут взглянула на Тодзи, который очень внимательно и проницательно её слушал, на ряду со всеми остальными. — Синдзи, я считала, что ты дурак. Дурак потому, что думаешь о ком-то другом. Я думала, ты правильно сделаешь, если выкинешь из своего сердца всех остальных… — Но ты хотела, чтобы я любил тебя, Аска. Ты хотела, чтобы ты была нужна мне, — понял Синдзи. — Да, Синдзи, я хотела, — на её глазах наконец появились слёзы, голос дрогнул, — я хотела, чтобы меня любили! Я поняла, что я хочу, чтобы меня, как мама в детстве, кто-то очень любил — искренне любил, говорил мне добрые слова, улыбался мне! Я не хотела, чтобы это было лицемерие, чтобы это была фальш! — Аска едва не кинулась дальше в истерику. — Я люблю тебя, Аска, — крепко обнял её Синдзи, благодаря чему заставил Аску расплакаться. — Ты похожа на меня в чём-то. Потому я люблю тебя. Я тоже хотел, чтобы меня любили и чтобы обо мне заботились. Я хотел того же. Если у нас одинаковые желания и одинаковый вкусы, даже судьба наша похоже — я думаю, мы — настоящие близкие люди. Аска взяла эмоции в руки, покинула руки Синдзи, вытерла слёзы и вернулась в разговор: — Синдзи, на твоё отношение ко мне никак не повлияло моё признание? Да, я раскаялась в убийстве и даже готова отсидеть срок, но я об этом не говорила никому, кроме Каору и Зеро Ту — они пообещали сохранить всё в тайне, — поделилась Аска. Все сейчас быстро взглянули на Каору. — Так было, я умею хранить секреты, — подтвердил тот. — Аска, если ты изменила сам образ мысли, то на наших отношениях это никак не отразится. Более того, Аска, я теперь знаю, от какого Ада я тебя спас, — очень оптимистично улыбнулся ей Синдзи. — Ты не представляешь, насколько это повысило мою самооценку! А я больше всего люблю это! — Спасибо тебе, Синдзи! — Аска ещё раз очень крепко обнялась с ним. — Аска, я убил своего отца, так что не мне тебя осуждать, — пожал тут плечами Тодзи. — Нет, — сразу же ответила ему Аска, — не сравнивай меня с собой: ты был в состоянии аффекта, я же сделала всё это со здравым умом. Тодзи, мы с тобой не в одной лодке, это точно! Аска хотела сейчас полностью признаться во всём, чтобы ничего не могло как-то исказить представление о том, что случилось тогда. — В таком случае… — Тодзи продолжал; на этих словах сердце Аски охватил испуг: она хотела, чтобы все её приняли, она этого хотела, но только, чтобы это было честно и без поблажек. При этом Аска была готова напомнить, кем Тодзи был в прошлой жизни — но это ей не пришлось делать — Тодзи сам об этом вспомнил: — Ну, я не могу на тебя… думать особо плохо, Аска; я же сам в прошлой жизни оказался фашистом, — Тодзи не мог не сравнить их [1]. — Если я достоин новой жизни, ты — не хуже меня, — Тодзи сделал шаг и положил руку на плечо Аске. Каору положил руку ей на другое плечо, но потом почти сразу же убрал, чтобы не мешать другим сделать такой же жест. Аска уже знает, как Каору отнёсся к ней. — Я тоже не могу судить тебя, Аска. Потому, если ты раскаялась, пусть это останется в прошлом, — был такого же мнения Кенске. — Моя прошлая жизнь мне показала, что я тоже могу совершать ужасные вещи и водиться со всякими негодяями . — Я хотела показать вам, что я по-настоящему раскаялась, ведь я рассказала вам всё это добровольно — без каких-либо попыток подать это всё в том свете, чтобы будто бы я не понимаю, что делаю или что меня к тому принуждают, — особенно уточнила Аска. — Я рассчитываю, что ваше отношение ко мне не изменится. А может… даже станет лучше, — Аска в этот момент уж позволила себе улыбнуться; эта улыбка особенно красиво сочеталась с влажными глазами, из которых совсем недавно текли слёзы. — Да, моё отношение к тебе, Аска, только лучше стало, — охотно подтвердил Синдзи. — Я ведь, оказывается, много о тебе не знал. Оказывается, ты из-за меня пережила такое внутреннее изменение, а я — не знал. Я с самого начала слышал от тебя много циничных слов, но, мне казалось, это всё жёсткие, но по-своему разумные слова. — Эти слова шли от моих мыслей, а мои мысли привели меня к преступлению, к убийству, к предательству. К тому, чему, как я, думаю, нет прощения, — сказала Аска. — Аска, как ты думаешь, если бы твоя сестра пережила покушение, она бы тебя простила? — спросила тут Хикари. — Не знаю, но я как представлю, что после неудачного убийства мне надо смотреть в глаза сестре… или моей маме… как я представляю это, так думаю: я бы наложила на себя руки — уж лучше стереть себя из этого мира, чем смотреть в глаза матери или сестре после этого. Аска признала, что она слаба, что сердце её не может вынести такого. — А будь ты на месте Анны, ты сама себе такое простила? — предложила подумать над этим Мари. — Я? Себе? Не знаю… будь у меня за плечами мой сегодняшний опыт — вероятно, я бы ей это простила. Уверена, — Аска взглянула на того, кого следом назвала по имени, — Тодзи-кун готов принять меня так уверено только после того, как сам получил такой жизненный опыт — опыт преступника, негодяя, подлеца и убийцы, которому нет оправдания. — Согласен, — развёл руками Тодзи, — иногда мы творим лютую дичь. — Совершенно верно, — кивнул Синдзи, — человек слаб и потому человеку многое можно простить. Человек достоин снисхождения, я считаю. В том числе от самого себе. Аска, я насиловал и убивал тебя в прошлой жизни. Вернее я сперва убивал, а потом насиловал труп. Насиловать живого человека, человека в сознании — я не могу, на это у меня нет сил. А вот задушить в припадке злобы и отчаяния — это я могу. Но я прощаю себе такую слабость, потому что я знаю, любой человек — слаб, в том числе я сам. Если я прощаю себе такое, то я обязан всем остальным прощать подобное. — Синдзи, у тебя есть оправдание: ты поехал крыше на почве войны; у меня нет такого оправдания — я действовала в своём уме, когда выносила приговор Анне, — ещё обратила на это внимание Аска. — Но, Аска, с чего это ты в таком возрасте стала думать как преступник? — спросил её об этом наконец Кадзи. — Я, конечно, знал, что ты проблемный ребёнок, но не до такой же степени!.. Я представить не мог, до чего ты можешь дойти!.. — Всё просто, Кадзи-сан. Смотрите. Сперва моя мать сошла с ума из-за того, что с ней сделали SEELE и NERV, — начала Аска. — Моя мать любила меня, но после помешательства начала думать, что кукла — какая-то старая тряпичная игрушечная кукла, очень жуткая, не знаю даже, блин, откуда она вообще взялась — мать стала думать, что чёртова эта кукла — это я, ну, а настоящая я — какая-то другая девочка. Которая ещё злобным образом хочет занять место «Аски». Однажды мать накинулась на меня в ярости. Я тогда была очень маленькой и не могла понять до конца, что с мамой? Потом отец сказал, что моей прежней мамы больше нет, у меня есть теперь новая мама. Отец говорил мне потом, что жизнь… она такая. В ней такое бывает сплошь и рядом. Мой отец говорил, никто не обязан меня любить. Я видела, что мать, которая меня любила, стала такой… — Аска, но Кëко — твоя мать — стала такой не из-за того, что она тебя разлюбила! — тут резко на эмоциях заявила ей Мари. — Она стала такой потому, что её личность была разрушена!.. — Да, но я видела теперь, что в жизни бывает такое. Я стала думать, что вокруг всё такое… неустойчивое, не обязательное, лживое, обманчивое — все тебя могут предать. Можно доверять только себе, только на себя надеяться. Аска говорила об этом, её взгляд проносился по окружающему пейзажу — бежал среди пыльных, древних руины вокруг пустошей. — Все двуличны и лживы. Я много наблюдала за отцом, много слушала его, их друзей, коллег по работе. Я постоянно видела, как они приветливо общаются друг с другом, но за спиной друг у друга говорят гадости друг о друге. Я решила, что вся жизнь такая, что все люди такие — вот, что я подумала. Аска посмотрела на Кадзи. — А потом я встретила вас — Кадзи-сан. Я влюбилась в вас, но вам было похуй на мои чувства. Что я для себя вынесла? Жизнь не вознаграждает твои чувства. — Да, ты была мне не интересна, тебе было слишком мало лет, — признал Кадзи. — И я поняла, что если жизнь несправедлива, если жизнь причиняет боль, если в ней нет ничего постоянного, если всё может измениться в один момент, если у всего есть изнанка… то мне надо стать циничной, подлой, жестокой, эгоистичной — как сама жизнь, чтобы вписаться в эту жизнь. — Аска, у тебя просто перед глазами не было примера хороших отношений, — важно сказала Хикари. — Совершенно верно, — признала Аска — Но, Хикари-кун, я была привязана к одним людям обстоятельствами, меня никто не водил на экскурсии в музеи искренних и преданных друг другу отношений. — А ты не видела фильмов и не читала книг? — Хикари приподняла бровь. Аска на это рассмеялась: — Я бы им не поверила! Всё, что говорили про любовь, про дружбу, про искренность — писали в книгах, показывали в кино, пели в песнях — всё это казалось мне тогда глупой сказочкой для взрослых дураков! — решительно ответила Аска. — Какое-то дураки верят в Иисуса, какие-то дураки верят в коммунизм, какие-то дураки верят в то, что политики говорят им правду. Что, меня должны были удивлять дураки, которые везде поют про любовь? Пишут книги про дружбу? Снимают фильмы про сопливые чувства? — Аска активно производила жестикуляции во время своей речи. — Нет верности, нет любви — только корысть и подлость! Никому нельзя доверять! Я думала, жизнь устроена так и я думала, что я — самая умная или в числе самых умных, раз понимаю такие важные вещи. — Аска-кун, если бы всё было так, как ты говоришь, то, знаешь, я бы, наверное, предпочла всю жизнь быть с завязанными глазами, чем видеть эту так называемую «суровую правду жизни», — так сказала Хикари, слегка качая головой. — Это не правда! Я люблю свою жену! — Тодзи поспешил тут обнять Хикари, они поцеловались и даже немного помиловались, очень нежно и трепетно. — Но твоя мать, — напомнила Мари, — она же любила тебя, Аска. Разве такое можно взять и забыть? Ведь, Аска, когда ты выросла, ты уже поняла, что твоя мать была не в себе, когда душила тебя? — О, а я лгала себе, чтобы оправдать себя! — Аска чуть дёрнула плечами. — Я знала, что моя мать любила меня! Я даже знала, что моя сестра любила меня. Но я стала лгать себе, внушать самой себе, что на самом деле они меня не любили. Потому что так мне было проще оправдать себя. — Аска говорила об этом прямо и исключительно в силу желания озвучить всю правду. — Если никто на самом деле никого не любит, если никто на самом деле никому не желает добра, — далее вела она свою речь, — если всё доброе на свете — чистое притворство, общественная формальность — тогда, да, я живу правильной жизнью. — Ты обманывала себя… — Мари глубоко задумалась над всей этой ситуацией. — Вот именно — совесть не будет меня в таком случае мучить, — указала на себя Аска.— А совесть у меня есть — можете не сомневаться, — если бы у меня её не было, мне не с чем было бы так бороться. Зачем мне доказывать, что меня никто не любит, что такое поведение оправдано? Тогда я думала, что лучше всего жить без совести, что совесть — результат промывки мозгов со стороны общества и морали. Которые нужны только ради одного — они фикция, чтобы оправдать угнетение слабых сильными, глупых лживыми, бедных богатыми — и всеобщую войну. Я тогда рассуждала так: в чём разница между атаманом шайки разбойников и нашими правителями, если обоими становятся ради денег и власти? Я думала, вся жизнь — это борьба за всё, чем только можно владеть, и если мораль, закон что-то где-то ограничивают — значит, это только потому, что кто-то лживый, подлый и хитрый наложил это ограничение ради своих корыстных интересов. Говоря всё это, Аска попутно заглядывала в свои детские воспоминания, старалась сейчас вытащить всё самые важное из своего прошлого: — Я помню, как я в те годы изучала историю. Там рассказывали про период ГДР. Я тогда подумала: «нацисты учили, что весь мир — война, война рас и народов, потому они призывали отказаться от химеры совести, которая ограничивает немецкий народ в этой войне; коммунисты проповедовали ненависть к классовым врагам простого народа — я тогда подумала, что они все — и нацисты, и коммунисты — лжецы и лицемеры, что они провозгласили только часть жестокой, жизненной правды, а эта правда такова: ни народы, ни классы, блин, ведут вражду, это все люди на Земле — ведут вражду, думала я. Соседи мои, даже моя собственная семья — вот с кого начинаются враги, а не с еврея или там буржуя. Евреев или буржуев врагами назначают политики со лживым умыслом — как иначе ещё объединить людей? Нужно сказать, что у них есть общий, самый главный враг. Ради борьбы с которым нужно заключить союз с братом и соседом. — По-твоему брат и сосед не могут жить в мире без общего врага? — спросила Хикари. — Я считала, что не могут, — Аска покачала головой. — Если запереть двух людей в одной комнате, то они убьют друг друга. Они найдут причину. Бабы, деньги, власть — я думала, жизнь людей состоит только из борьбы за всё это, а всякие призывы ограничиваться в этом — это только ложь, чтобы себе побольше куска урвать. — Но, Аска, зачем люди тогда заводят детей? Разве не из любви к ним? — спросила Хикари. — Ха! Скажешь ещё! Дети нужны в качестве рабов, чтобы обслуживать родителей. Когда ребёнок сосёт из мамкиной титьки, он отнимает от своей матери что-то, когда мать воспитывает ребёнка, она думает, что заставит его потом всю жизнь за собой ухаживать, тратить на себя свои силы — это единственное, для чего он ей нужен, думала я. Я вот думала, что эгоизм и война всех против всех — это естественное состояние, никакого добра на этом свете нет, есть только зло, а совесть — то, что мне мешает развернуться как следует — это повод для стыда, это слабость, а от слабостей надо избавиться, потому что жизнь — сурова, жизнь не прощает ошибок. Вот что я тогда думала, когда мне было пятнадцать лет. Когда я убила сестру. — Это у тебя был какой-то раздутый подростковый цинизм, — покачал головой Кадзи. — Подростковый? Возможно, но я всё же считаю, моё мироощущение целиком было построено на моей прожитой жизни. — Аска сейчас испытывала сильное желание, чтобы её пожалели. — Вы сами испытали достаточно боли, чтобы отмахиваться от моей боли и говорить что-то в духе: «Ты вот просто на пустом месте вбила это всё себе в голову». Ребята начали сейчас сразу говорить, что никто не пытается этого сказать. Аска продолжала: — Я признаюсь, этот мой опыт был помножен на желание выглядеть крутой, умной и сильной в своих глазах, а ещё вытирать ноги об других, — важно добавила она. — Это тоже было, наряду с ужасным страхом перед другими людьми. Я же реально думала, что все, вообще все люди такие, как я вам сейчас о них рассказываю. Мне было страшно. Очень страшно. Аска говорила правду, но в то же время она хотела, чтобы её жалели. И она презирала сейчас себя за это желание. Она чувствовала, что окружающие не питают к ней ни капли ненависти, они жалеют её, тем самым удовлетворяя одно желание и выступая против другого. Она не хотела, чтобы её жалели. И одновременно хотела обратного. — «Я всё ещё ненавижу своё собственное сердце за то, что оно так противоречиво!» — подумала тут Аска. — «Синдзи был прав, когда сравнил человека с кошкой, которая ест кактус и плачет». — Аска, я, конечно, тоже вундеркинд, как и ты, но я не думала о таком в пятнадцать лет! Я не думала о жизни так!.. — Мари сейчас, кажется, очень глубоко поразилась тому, до какого духовного состояния дошла Аска в те годы. — Всё верно: в мои годы идеалом мне стал бессовестный эгоист, понимающий, что жизнь сурова, и потому — продающий отца, мать, детей за ломаный грош. Потому что его мать, отец, дети — такие же сволочи в глубине души, как и он, просто более трусливые, слабые и лицемерные. В этом суровая правда жизни. А слабость — это порок, я должна быть сильной, чтобы жить в нашем суровом мире — вот так думала я, — указала на себя рукой Аска. — Вот таким человеком я была. — Но, Аска, неужели ты не понимала, — заговорил далее Кадзи, — что если бы всё было именно так, то откуда у нас, у людей, вообще взялись эти представления о добре и любви? Да, в нашей жизни много лжи, подлости, двуличия, но нам было бы нечего им противопоставить, будь всё так, как ты думала тогда. — О, я прекрасно понимаю теперь это всё, но, как сказала Хикари-кун, я на тот момент видела не так много хороших отношений между людьми, где были бы видны эти любовь, добро, нежность и всё такое. Вот почему я усомнилась в них. А если бы я их видела, возможно, я стала бы очень зла на людей. Ведь если я ими не наслаждаюсь, то, знаете, злоба внутри меня начинает кипеть. Я начинаю всех вокруг ненавидеть. У меня раньше случались такие припадки ненависти, во время которых даже жить не хотелось. Когда смотришь вокруг — кругом безнадёга, — Аска развела руками. — Аска, скажи, если ты думала тогда, что такова жизнь, зачем ты хотела стать пилотом Евы? — задала теперь ещё один вопрос Хикари. — Я не понимаю, как можно защищать планету, когда ты уверена, что на ней живут одни сволочи. — Всё просто, Хикари-кун, я хотела… чтобы меня хвалили, чтобы меня обожали, чтобы меня превозносили. Вот что я хотела, — Аска этого не скрывала. — Кроме того, я хотела сама ощущать своё могущество. — Но ведь, как ты думала, все эти похвалы были бы тогда, по твоей логике, всего лишь фальшью? Если в мире нет добра, то вся похвала — формальность, — обратила внимание Хикари. — Возможно, но даже так, с моим тогдашним представлением о мире, моё сердце принимало все эти похвалы за чистую монету. Кроме того, — немного подумав, продолжала Аска, — у меня было бы много денег, куча возможностей удовлетворять все свои прихоти, куча красивых мужчин, ходящих за мной в конце концов… А ещё, — Аска сделала паузу, чтобы подумать, — я боялась, что меня просто выкинут на улицу. Ведь если ты нужен людям лишь тогда, когда делаешь им нечто полезное — как я могла оправдать свою жизнь в глазах окружающих? Сами подумайте: если человек нужен человеку только, чтобы сеять, пахать, носить кружку воды в старости, то что мне ещё делать было? Я чувствовала себя абсолютно бесполезной без Евы. То есть — меня все с детства, с самого раннего детства — меня готовили к тому, чтобы я стала пилотом этой ëбаной Евы — этой проклятой машины, чьё существование вообще стоило моей матери жизни и рассудка! Я постоянно боялась проиграть, подвести, сесть в лужу… Это часы потраченных нервов, часты одиночества, часы, проведённые с этой ссаниной в лёгких — слава Иисусу, мы больше не заливаем пилотов LCL! Аска уже устала говорить: — Короче, вы узнали, друзья мои, каким человеком я была… Осталось дожидаться реакции, Аска почувствовала, что камень с души упал, она волновалась, но волновалась скорее приятно, так как видела, что друзья готовы ей посочувствовать. — Аска-кун, я очень рад, что ты перестала быть такой, — Каору наконец вступил в разговор. — По-моему, мы должны любить Аска-кун за то, кем она стала. Я люблю её за это. — Я согласен со своим возлюбленным, — поддержал такое мнение Синдзи. — Аска, я любил тебя, теперь я люблю тебя ещё сильнее, ведь я наконец понял, что ты за человек! Через что ты прошла по жизни! Синдзи на таких словах очень крепко обнял Аску. — Спасибо, Синдзи, — слёзы снова выступили на глазах у нашей рыжей красавицы. Мари следом взяла её за руки с глубоким взглядом, полным всё же больше сочувствия. — Теперь я буду считать себя виноватой, — обняла её Мари. — Я была подругой твоей матери — я хотела взять тебя на воспитание, но твой отец не дал мне этого. Он обещал мне подумать об этом, если я соглашусь удовлетворить все его желания в постели — увы, когда он отымел меня во все щели, он не дал мне даже видеться с тобой. — Так вот почему ты так ненавидишь мужчин, — поняла Аска. — Да. Я помню, как я была с тобой на могиле твоей мамы. Я тогда сказала тебе, что никогда не стыдно плакать… — Я что-то такое помню, но смутно. Мне казалось, это говорила мне моя новая мама. Мари и Аска посмотрели друг другу в глаза, обе плакали. — Аска… я тоже признаю, что виноват в этом, — и на глазах Кадзи тоже появились слёзы. — Если бы я лучше следил за тобой… возможно, ты не пережила бы такой кошмар. — Нет, я вот не понимаю, как можно так жить — думать, что кругом враги, — покачала головой Хикари. — Я сочувствую тебе, Аска, ведь ты жила в таком аду. Это же настоящий ад, кошмар — видеть везде людоедов! — Я согласна с вами, — кивнула Аска. — Я действительно жила в аду. Но с вами я больше не в аду, — счастливо улыбнулась она, ещё крепко обняв по очереди Мари, Синдзи и потом ещё Каору. А после Аска обратилась к Даэйрет и Илльо, каковые всё это время стояли здесь и слушали их. — Вот видите?! Узнав, кем я была и что я сделала, никто из моих друзей не стал меня ненавидеть! Потому что они — мои друзья и они готовы меня понять!