Мне скучно жить

Утром Ваня не смотрит на Дарио. Дарио на Ваню. Ваня рассматривает перед зеркалом синяк на половину ебала и шипит тихо, когда касается синей кожи пальцами. Дарио молча заваривает чай и жарит яичницу на двоих, ставит тарелки на стол и жрёт в обществе Вани молча. Ваня самое банальное спрашивает, типа, где такой пиздатый чай взял и где научился так готовить, чтобы элементарно диалог завести, но Дарио отвечает коротко и через силу. Ваня благодарит за жрачку, внезапно вспоминает, что у него с Мироном, блять, вообще-то проблемы, и сваливает. Мирон бросает на Ваню недовольный взгляд, пока бегает по квартире и скидывает шмотки в свою дорожную сумку. Оставляет в ванной зубную щётку и любимую кружку на кухне — немая просьба остаться и показать, что перегнул. Только Ваня молчит и ничего не просит. Ваня курит в кресле и довольствуется тем, что теперь за дым в квартире и окурки в чашке из-под кофе ебать мозги никто не будет. А он ебать Мирона не будет. Ну, как, с меньшей периодичностью, потому что уверен, что он не выдержит без члена в своей заднице хотя бы неделю. Ваня не спрашивает, почему им нужно расстаться. Ваня удаляет сообщения о любви в три часа ночи и несколько совместных фотографий. Мирон не спрашивает, откуда у Вани фингал под глазом, потому что просто не хочется. — Ты к Диме? Ваня прислоняется плечом к косяку и складывает руки на груди, когда Мирон зашнуровывает кроссы и накидывает куртку на себя. Ваня только в последний момент осознает, — когда второй комплект ключей ложится на комод — что Мирон уходит. Что Мирон больше не вернётся в двенадцать ночи уставший и не будет каждое утро забавно морщиться от летнего солнца. — Нет. — Не пизди мне. Я знаю, что он переехал в Петербург. — А тебе ли не похуй? Остальные шмотки потом заберу. — Ответь, мне, сука. Решил меня Димой на сцене заменить так и на член к нему полез? Молодец, Мирон. Всегда поражался твоей способности так легко кидать людей и так же легко к ним возвращаться. Ване хочется набить ему ебало и потом выебать до сорванного голоса и беспомощного скулежа. Ему хочется, чтобы завтра утром всё было так, как раньше. Только гордость внутри хочет иного и позволяет отпустить хотя бы сейчас. — Я не собирался тебя заменять. Не неси херню, Вань. — Я ещё раз прошу — не пизди. Хотя, знаешь, делай, что хочешь. Я откатаю с тобой концерты в Москве и Питере и свалю из Букинга. Мирон слышит, что Ваня говорит серьёзно. Мирон улыбается уголками губ и накидывает на плечо лямку сумки, поворачивается спиной и нарочно долго копошится ключами — вторым, вани, комплектом — в замочной скважине. Ему не хочется уходить. Он понимает это в тот момент, когда переступает порог чужой — теперь чужой — квартиры и оказывается на холодной лестничной клетке. — Мы договаривались, что не будем смешивать личную жизнь и работу. Но это твоё решение, я не имею права тебя не отпускать. На репетиции хотя бы приходи. — Иди, Мирон. Я уже не маленький мальчик и разберусь. Уходи. Мирону хочется сказать, что Дима говорил так же про взрослого мальчика, но он вовремя прикусывает себе язык. Слишком много Димы за последние три дня в его жизни. Мирон не поворачивается, когда прощается: поправляет лямку на плече и просто поднимает ладонь с фортуной на уровень головы. — Пока, Вань. Ваня сильно сжимает зубами фильтр очередной сигареты и с силой захлопывает тяжелую дверь. Он понимает, что Мирон по ту сторону — конечная. Он по эту сторону — отправная, где будет Настя, меньше сигарет и снова съёмки красивых девочек для инсты. Ваня держится первые десять минут, пока курит и запускает комп. Потом просто съезжает по стене в кухне спиной и зарывается забитыми пальцами в растрёпанные волосы. Сидит так, как кажется ему, целый день, но по сути только пять минут проходит. Ваня игнорирует звонок Старого, игнорирует Настю, которая зовёт в кино и — девочка всё сердцем чувствует — просто залипает в какую-то дешёвую игрушку за сто рублей в стиме. Это помогает отвлечься и не забухать. Дарио пишет сообщение, что погорячился. Ваня пишет, что он сам виноват. Остаток дня проходит в тумане: Ваня играет, пьёт по две кружки чая за час и выкуривает за десять часов почти две пачки. Нервы внутри ворочаются и колются, отдаются такой неприятной жгучей болью где-то в левом подреберье с каждым ударом сердца. Ваня думает, что можно забить себе ещё что-то — лучше бы просто забить — и ищет рандомного мастера — меньше вопросов и меньше ответов. Ваня думает, что на рукаве с фотокарточками места Мирону больше нет. // Мирон скидывает свою сумку только в квартире. В комнатах холодно и пусто. Ему хочется укутаться в тёплое одело и проспать так до блядского нового года, лишь бы отделаться от нависших проблем и снова не впасть в депрессию. Сложно вообще говорить что-то о депрессии и её наступлении, когда сам не понимаешь, когда она, хитрая сука, приходит. Мирон включает ящик и минут тридцать одетый и с пультом в руках залипает в экран, усадив жопу на родной диван. Ведущий новостей рассказывает о падении рубля и снегопаде на улицах столицы; у него в студии на заднем плане уже ёлочка маячит расплывчатыми цветными огоньками гирлянды и яркой красной звездой на макушке. Ебаный Советский Союз. Мамочка когда-то такую же надевала на лысую страшную новогоднюю ель в далёком детстве. Мирон на вечер жарит бекон с картохой и жрёт прямо перед телевизором, запихивая за обе щёки. За последние полгода он стал тощим, но непривычно тяжёлым для Вани, когда тот таскал его от кровати к балкону покурить. Худые ключицы, выпирающие рёбра и острые тазобедренные косточки часто стали мелькать в объективе чужой камеры. Мирон эти фотографии в глаза ни разу не видел, потому что ему не разрешалось под предлогом «к прекрасному доступ только для меня». Дима приезжает слишком неожиданно. Мирон нехотя нажимает кнопку на домофоне для открытия двери, когда слышит тёплый и тихий голос на той стороне; Дима приходит с какими-то дурацкими предложениями поехать на праздники в Берлин, с цветастой мишурой в пакете и коробкой немецкого шоколада. Он медленно проходит в чужую квартиру и оглядывается, шутит, что Мирон — пидор, но молодец, раз смог добиться успехов. Мирон шутит, что это вдвойне приятнее слышать после шести лет дерьма, вылитого на свою лысую бошку. Через полчаса Фёдоров уже улыбается и достаёт искусственную ёлку; он улыбается, потому что рядом Дима — такой же тёплый и домашний, как его голос. Мирон садится жопой на холодный пол, скручивает увлечённо искусственные ветки со стволом и накидывает на них беспорядочно яркую гирлянду. Дима раскидывает цветные шарики из коробок по искусственной зелени вместе с мишурой, чтобы это смотрелось красиво «по композиции, Мирон». Мирон смотрит за каждым уверенным движением и думает, что Дима совершенно не изменился за всё время их вражды. — Знаешь, жида, тот Новый Год, первый, который я отмечал без тебя, был самым хуёвым. Даже когда я в двадцать набухался водки и обблевал какую-то девочку за столом был не таким отвратительным. Сложно было представить, что ты съебешься в свой Петербург и больше не будешь спать пьяный на моём плече. Дима говорит искренне, когда кутается в плед на балконе и отпивает из чашки зелёный чай. Мирон сидит в кресле напротив, слушает всё внимательно и смотрит вниз, обхватив двумя ладонями пузатую кружку с котиком. Он чувствует, что сейчас что-то не на своём месте. Всё как-то не так, как должно было быть. — На самом деле я тогда хотел тебя набрать. Хотелось действительно поговорить нормально и разойтись не врагами, а хотя бы просто знакомыми. Но я зассал. Мирон пожимает плечами и Дима тихо смеётся. Для него Мирон всё ещё остался тем стервозным двадцатишестилетним пацаном, который боялся изменить своей женщине вдали от дома с какой-нибудь сексапильной фанаточкой. Для него Мирон всё тот же самовлюблённый выходец Оксфорда с диким желанием впервые попробовать тяжёлые наркотики и тот же загнанный в угол котёнок, которому поставили конкретный диагноз. Дима ломает принесённый шоколад и кусок кладёт себе в рот, запивая чаем. Приторное до жути и невкусное — не понимает, как Мирон его любит и при этом не отличается любовью к сладкому. — Всё хорошо, Миро. Правда. Похуй на прошлое. Давай не будем к этому возвращаться, мы ведь уже давно всё выяснили. Идёт? Дима без намёков кладёт свою огромную горячую лапу на коленку Мирона и мягко поглаживает большим пальцем. Она настолько горячая, что Мирон чувствует это тепло даже через ткань домашних спортивок, что сползли на бёдрах на половину жопы. С нынешней худобой они стали большими. С высоты город горит яркими огнями и цветными красками. Мирону это напоминает родной Лондон. В квартире, сзади, ель мигает цветными фонариками и отбрасывает тени на стены. Скоро Новый Год и дохуя радости, только ни Мирон, ни Дима не чувствуют какого-либо предпраздничного настроения, но умалчивают об этом. — Полетели в Берлин, жида. Я ведь серьёзно говорю. — Идём спать лучше. Уже поздно. Мирон оставляет кружку и пачку сигарет на подоконнике, сваливает к себе в спальню и через пару минут слышит тихие осторожные шаги — Дима босиком шатается по холодному полу. Мирон сдёргивает с постели тёплый клетчатый плед и протягивает Хинтеру вместе с подушкой. — Я постелю тебе или в гостиной, или в другой спальне, как захочешь. Просто там холодно. — Я буду спать с тобой, Миро. Мирон сначала хочет возразить, глаза даже закатывает и языком цокает, но смех Димы снова всё перебивает. Дима узнаёт в этих жестах настоящего Мирона, которого знает, и его хочется обнимать. Дима тянет Мирона с собой на кровать, укладывает его на спину и ложится сверху так, чтобы глаза в глаза смотреть. Мирон целует лениво и медленно, обхватывает руками чужую шею и жмётся к горячему телу рядом. Он ищет защиты и Дима реагирует моментально: кусает по привычке за нижнюю губу, оттягивает осторожно, а после зализывает языком укус. Мирон совсем нежно обнимает ладонями колючие щёки, поглаживает большим пальцем по скуле, чтобы в этом жесте передать всю свою беззащитность и уязвимость. Диме в сотый раз за вечер кажется, что Мирон ни капли не изменился. — Блять, ты тяжелый. Слезь. Мирон шипит наигранно, но Дима слушается, опирается на колени и предплечья, чтобы было легче. Дима смотрит сверху с опасной ухмылкой, ведёт одной ладонью по мироновскому животу, царапается короткими ногтями и чувствует, как тело непроизвольно отзывается на прикосновения. — Ты скучал, жида. — Скучал. Мирон говорит и чувствует себя девственницей, которую решили первый раз трахнуть. Ни одной здравой мысли в голове. Когда он чувствует тёплый поцелуй в висок — улыбается полными губами. Диме это нравится. Он падает рядом и пытается из-под чужой тощей жопы вытащить тёплый плед. Мирон первым делом ползёт к стенке, потому что спать так любит, утыкается клювом в подушку и прикрывает глаза. Дима накидывает на него одеяло, ложится сзади и обнимает поперёк груди сильными руками. Дима целует снова в колючую макушку, касается горячей шеи губами с перманентным клеймом и утыкается лбом в острую лопатку. Мирон смеётся, когда думает о том, что если бы Хинтер увидел тайского тигра — ржал бы и стебался половину ночи. — Я тоже скучал, Мир. Фёдоров молчит и натягивает одеяло на самую макушку. Спать хочется так, что глаза сами закрываются, только уснуть почему-то нихуя не получается. Ёбаная бессонница всё чаще заглядывает в гости и Мирону это определённо не нравится. Только когда Дима через полчаса хрипло сопит за спиной, уткнувшись в шею носом, Мирон, наконец, понимает: Дима не на своём месте.