«То, что осталось позади нас, и то, что ждет нас впереди, имеет очень малое значение в сравнении с тем, что находится у нас внутри». Оливер Уэнделл Холмс
— Мама, ты расскажешь мне сказку? — Какую, милый? — Мою любимую. Бабушкину. О том, как все было раньше. Про большие корабли, про джунгли и про диковинных зверей. Кудрявый курносый мальчонка поднимает на мать просящий взгляд, пряча робкую улыбку в уголках губ. Женщина умиленно смеется и, чуть наклонившись, целует сына в макушку. Уже поздно, ему давно пора спать, да и она рассказывала эту историю уже, наверно, добрую сотню раз, но как же можно отказать этим чистым детским глазам, когда они смотрят вот так, прямо, искренне, с жгучим любопытством и восхищенным предвкушением? Она сдается и усаживает сына на колени. Мальчишка восторженно хлопает в ладоши, устраиваясь удобнее в теплых материнских объятиях. Впереди его ждет путешествие в далекий и горячо любимый мир, который канул в Лету еще до его рождения и теперь казался лишь волшебной несбыточной сказкой. — Только недолго, — шепчет женщина, и мальчик согласно кивает. Его голубые глаза блестят нетерпением, он мечтательно улыбается и готовится слушать. — Птицы, мам, — мурлычет он. — Расскажи про разноцветных птиц, которые... — …умели разговаривать. Наташа просыпается от холодной, колючей дрожи, и ей кажется, что в сырой тишине пустого дома слышится детский смех.***
Следующее пробуждение приходится уже на утро. Наташа слабо вздыхает, садится на кровати и неторопливо спускает ноги на пол. Старые пружины матраса отзываются протяжным скрипом, а холодные паркетные доски обжигают босые ступни. Она проводит рукой по лицу, растирает затылок; ее тяжелый взгляд сонно блуждает по квадрату неба, виднеющемуся в оконной раме. На горизонте алой горящей дымкой едва дрожит рассвет. «Будет дождь», — рассеянно думает Наташа и поднимается. Дом приветствует ее пустынным безмолвием и густым запахом сырого дерева, что за прошедшие годы уже успели приесться и стать почти родными. Наташа прячет замерзшие ноги в охотничьи сапоги и спускается на кухню. Она подходит к древнему кассетному магнитофону, притулившемуся на обеденном столе, щелкает кнопкой, и комната наполняется тихим хрипением Джонни Кэша. Наташа вспоминает о том, что запас батареек скоро закончится, пока насыпает мелкие кофейные зерна в ржавую турку. Пахнущего кислым табаком кофе на дне жестяной банки тоже остается не так уж и много. Впрочем, обе эти проблемы можно будет легко решить, если в ближайшее время для Наташи найдется хорошая работа. Прошлое вознаграждение удалось растянуть практически на месяц и к тому же заполучить в подвал запасной генератор. Генераторы нынче ценятся на вес золота. Как и множество других вещей, которые за прошедшие восемь десятков лет из обыкновенных предметов обихода превратились в бесценные сокровища. Наташа задумчиво разглядывает грязные пригоревшие разводы на приставленной к стене крышке от плиты, когда в форточку жалует незваный гость. Облезлый помойный кот с оторванным ухом и мутным белым шаром навыкате вместо левого глаза по-хозяйски сползает на подоконник и вышагивает по столу к магнитофону. Наташа отходит от плиты и запускает руку в приоткрытый кухонный шкафчик, где в тканевом свертке спрятан кусок белого сыра. Кот внимательно наблюдает и голодно облизывается, высовывая из пасти кончик грязно-розового языка. Из рук он не ест, даже несмотря на то, что Наташа подкармливает его уже несколько месяцев, поэтому терпеливо ждет, когда лакомство будет положено на край стола, а хозяйка вернется к своему прерванному занятию. Кота зовут Зефир. Нелепая кличка для этого полудикого ободранного уродца, но Наташе почему-то кажется, что она ему подходит. Когда-то ведь шерсть у этого одноглазого разбойника была белой и гладкой, а не мутно-серой, свалявшейся и кишащей блохами. Наташа как-то даже пыталась отмыть Зефира, но он не дался: ощетинился, зашипел, расцарапал ей руки и удрал со всех лап в окно. После этого кот еще долго не подпускал ее к себе, хоть и продолжал наведываться на кухню за угощениями. Наташа к нему даже привыкла. Он ей нравится. Наверное, отчасти еще и потому, что есть между ней и этим уличным четверолапым бандитом что-то общее: они оба не доверяют людям и никого не подпускают к себе слишком близко. Зефир расправляется с кусочком сыра в считанные секунды и скрипуче мяукает, вытаращив на хозяйку дома единственный глаз. Просит добавки. — Нахлебник, — беззлобно бросает Наташа и отдает попрошайке весь оставшийся ломоть. Сыр она все равно не любит и сама не понимает, зачем на прошлой неделе обменяла на него на рынке целых две консервных банки говяжьей тушенки. Возможно, потому, что той тощей полуслепой старухе, что продавала сыр, консервы были нужнее, чем ей. Кот заканчивает трапезу и, когда Наташа устраивается на подоконнике с кружкой кофе, в знак благодарности позволяет почесать себя за шею. Всего раз и то ненадолго. Потом Зефир демонстративно отряхивается, дергает хвостом и ретируется обратно в форточку. Наташа завтракает в одиночестве, но это ее ничуть не тяготит. В этом мире да еще и при ее незаурядной работе одиночество воспринимается как данность, а порой — даже как необходимость. Тишину пустого дома прорезает короткий пронзительный писк, доносящийся из спальни на втором этаже. Наташа выключает музыку, поднимается наверх и без труда находит источник шума: экран ее наручного планшета, оставленного на прикроватной тумбочке, оповещает о только что полученном сообщении. Сообщение короткое. Оно состоит всего из двух фраз. Такие приходят Наташе раз в несколько недель и означают, что самое время хватать куртку с вешалки в прихожей и вместе с наручным планшетом и походной сумкой спешить на другой берег Ист-Ривер. Они означают, что следующие несколько дней подкармливать Зефира будет некому, но зато в скором времени домашние запасы с лихвой пополнятся новыми продуктами. А все потому, что у Наташи Романофф, рейнджера первой нью-йоркской дивизии, появилось новое задание.***
Несмотря на ранний час, улицы Зоны номер три, раскинувшейся на месте бывшего нью-йоркского Куинса, уже полнятся жизнью. Рабочие в грязной, покрытой въевшейся строительной пылью одежде едва слышно переговариваются и учтиво кивают торопливо шагающей по тротуару Наташе. Где-то вдали пыхтит смрадными выхлопами старый грузовик; пара мальчишек катит скрипучую тачку, доверху наполненную побитыми фруктами; костлявая плешивая собака остервенело вгрызается в наваленную у дороги кучку мусора. Седовласый старичок, добродушно улыбаясь, машет Наташе с крыльца своего дома и желает ей доброго дня. Она возвращает улыбку и, отвернувшись, по привычке поправляет ремень сумки на плече. В этом квартале почти никто не живет — окраина Зоны, далеко от центра, добираться до строек и заводов, где сосредоточена большая часть рабочих мест, довольно долго. Из жителей в основном старики да многодетные семьи, которым некуда больше деваться. Райончик так себе, но зато здесь тихо, а Наташа любит тишину. Да и к тому же попасть в любую точку Нью-Йорка ей не составляет совсем никакого труда — после трех лет службы в распоряжение каждого рейнджера почетно предоставляется личное транспортное средство, которое обычным жителям всех шести городских зон, увы, не полагается. Наташа Романофф в дивизии уже восьмой год и вполне может похвастаться как безупречным послужным списком, так и темно-зеленым военным джипом, который дожидается ее в одном из гаражей на западном выезде из Третьей Зоны. Именно туда Наташа и направляется, минуя еще один безлюдный перекресток. Под пустыми взглядами заколоченных окон она идет, плотнее запахивая куртку, окидывает быстрым взглядом поросшие травой дворы и усеянные мусором улицы. Когда-то в Куинсе все было по-другому. Да что уж там, когда-то во всем мире было по-другому, но Наташа знает об этом лишь по рассказам покойных родителей и старожилов да из древних книжек по истории, которых в городе теперь днем с огнем не сыщешь. Мама говорила, что ей повезло, даже несмотря на то, что она не застала ту, другую жизнь и родилась уже в новом мире. В мире, построенном на тлеющих останках разрушенного старого, который был навсегда стерт с лица Земли восемьдесят лет назад. Никто уже и не знает, кто нажал на чертову кнопку и выпустил первую ядерную ракету, да и это, впрочем, не так уж и важно теперь. В той войне не было победителей — только проигравшие. Даже редкие счастливцы (или несчастные), что не погибли в страшный Судный день, все равно проиграли. Люди говорили, что три темных и голодных десятилетия небо было сокрыто за черными облаками, а в первые годы после катастрофы лето не наступало вообще. Ядерная зима длилась почти двадцать пять лет, и за это время человечество едва не сгинуло от голода, болезней и варварских междоусобных войн. Да, некогда цельный, хоть и немыслимо хрупкий мир раскрошился и развеялся, точно горький ядерный пепел, и на месте него воздвиглось нечто иное. Чудовищная катастрофа превратила большую часть планеты в выжженную бесплодную пустыню, однако несколько оплотов некогда процветавшей цивилизации все же сохранилось. Наташа родилась в той самой стране, где раньше бал правили демократия и равноправие, однако сейчас дела обстоят совсем по-иному. Новая Америка — тоталитарное государство, у власти которого вот уже полвека стоит организация, называющая себя ГИДРОЙ. От прежних штатов мало что осталось — разве что старые названия, которые и то теперь помнят лишь единицы. На территории современной Америки располагается двенадцать крупных городов с прилегающими окрестностями, восемь из которых полноправно подчиняются ГИДРЕ, а остальные находятся в некоторой автономии, однако все равно признают власть правительства и поддерживают с ним крепкие экономические отношения. За пределами городов — огромная отравленная радиацией Пустошь. Ее населяют мутировавшие люди и животные, превратившиеся в кровожадных чудовищ, однако, несмотря на опасности, туда все еще уходят жить недовольные режимом смельчаки. На Пустоши существуют дикие поселения и орудуют банды налетчиков, которые нередко совершают набеги на деревни и торговые автомобили, занимаясь грабежом и разбоями. Там, в пустыне, жизнь превращается в вечную гонку за выживание, поэтому большинство людей, несмотря на всю жестокость законов и гнет правительства, предпочитают оставаться в городах. В городах есть работа, крыша над головой, есть пища и вода. Жители трудятся на заводах и стройках, некоторые становятся врачами, кто-то выращивает скот и урожай, а те, у кого не хватает ума вести тихую, размеренную жизнь, идут в рейнджеры. Ремесло рейнджера полно риска и трудностей, но вместе с тем пользуется почетом и уважением. Дивизия, находящаяся в прямом подчинении правительственной организации под названием ЩИТ, являет собой нечто вроде торговой полиции и поисково-разведывательных отрядов в одном лице. Рейнджеры — одни из немногих, кто имеют право покидать пределы города. Они сопровождают правительственные поставки товаров, а также выполняют особые миссии на территориях Пустоши. Живут рейнджеры далеко не безбедно, но привилегий у них все равно немного больше, чем у обычных горожан. Поступая на службу в дивизию ЩИТа, ни за какими подачками от властей Наташа Романофф не гналась. На то, чтобы стать рейнджером, у нее были свои причины, однако теперь она уже не может представить свою жизнь без планшета на запястье и долгих дорог по бескрайним просторам Пустоши. — Это затягивает, — сказал ей как-то один старый приятель, который теперь дослужился до самой верхушки ЩИТа и гордо именовался правительственным Агентом. — Как наркотик, знаешь? Один раз побываешь за этими стенами и уже никогда не сможешь забыть чувство свободы. Хоть и понимаешь в душе, что никакая это на самом деле не свобода, но когда мчишься через пустыню, то тебе кажется, что ты — вольная птица и можешь делать все, что захочешь. Именно это Наташа и чувствует всякий раз, когда сидит за рулем грузовой машины и слушает, как под колесами шуршит иссохший солончак. Бесконечная лента взрытой колесами дороги, гуляющий в волосах ветер, урчащий рокот мотора, запах машинного масла — это и впрямь как будто свобода. Ради этого стоит жить, даже если безликая Пустошь станет последним, что ты увидишь перед смертью от лап мутантов или от пуль разбойных банд. Ходят слухи, что на просторах Пустоши есть целые подземные города, а на самом севере материка — там, где раньше располагалась Канада, — обитает некий супермутант, способный читать мысли и пускать из рук красные молнии. В эти сказки Наташа не верит. За восемь лет службы она много где побывала, но ни разу не видела ни поселений под землей, ни обладающих невероятными способностями сверхлюдей. На Пустоши были только мутанты-людоеды, порожденные радиацией чудовища, выжженная земля, кое-где на Севере — непроходимые радиоактивные леса да повсеместно творящие бесчинства банды налетчиков. Вот во что теперь превратился мир. Жестокий, мрачный, полный тягот и неравенства постъядерный мир, но другого Наташа не знает и никогда не знала. Если не питать иллюзий о том, что когда-то все вернется в былое русло, и начать довольствоваться тем, что есть, то можно даже вести нечто очень даже похожее на нормальную жизнь. Вдали уже виднеются кособокие, обшитые листовым железом гаражи. Небо подозрительно хмурится, с запада наплывают угрюмо-серые облака, и Наташа ускоряет шаг, не желая попасть под дождь. У шлагбаума в обветшалой деревянной будке ее как всегда встречает развалившийся на стуле темнокожий парень по имени Сэм. Он замечает приближающуюся рыжеволосую фигуру еще до того, как Наташа добирается до блокпоста, поэтому поспешно откладывает старый потрепанный журнал и выглядывает в окно, приветствуя прибывшего рейнджера. — Утречко, Нат, — бодро здоровается он, сверкая белозубой улыбкой. Наташа дружелюбно кивает. — Долг зовет? — Зовет, Сэмми. — Романофф машинально осматривает обшарпанные стены сторожевой будки и задерживает взгляд на беззвучно мелькающих на экране крошечного телевизора картинках. Сэм не торопится впускать посетителя. У них с Наташей завелось нечто вроде утреннего ритуала — болтать о всяких глупостях каждый раз, когда она приходит за машиной перед новым заданием. Сэм Уилсон работает охранником на службе ЩИТа, и, сколько себя помнила, Наташа всегда видела в окошке охранного домика этого улыбчивого паренька в неизменной серо-зеленой форме. С людьми она сближалась неохотно, однако Сэма за долгие годы знакомства по праву могла считать своим хорошим и едва ли не единственным другом. — Что по ящику крутят? — спрашивает Наташа, и Уилсон лениво машет рукой в сторону громоздкой коробочки кинескопного телевизора. — Да все то же. Реклама «умной» еды, агитационные ролики и тупая передача про законы. Но ничего, у меня есть занятие поинтереснее. Сэм шелестит бумагой и с довольной ухмылкой демонстрирует пестреющие картинками истертые страницы раскрытого на середине журнала. Журнал Наташа узнает — это тот самый, что она прихватила для Уилсона во время прошлого рейда в один из заброшенных городов на Пустоши. — Десять признаков того, что вы сексуально несовместимы, — вслух читает Романофф и кривит уголок губ. — Очень полезная статья. Уилсон смешно морщится и фыркает, ревниво убирая драгоценное чтиво обратно на стол. — Что поделать, — он разводит руками и строит печальную гримасу, — журнал про спорт я уже от и до прочитал, поэтому приходится довольствоваться тем, что есть. Так что буду тебе очень признателен, мисс Рейнджер, если раздобудешь мне что-нибудь новенькое. — Как только, так сразу, Сэмми. Если отправят на поисковый рейд, то привезу тебе порно-журнал. Сэм щелкает языком и лукаво прищуривается. — Ловлю на слове, Романофф. Наташа коротко усмехается, толкает калитку и проходит на гаражную площадку, затем минует вереницу разноцветных неказистых строений и останавливается напротив бокса под номером восемь. На стене рядом с подъемными рулонными воротами темнеет панель с электронным замком. Наташа открывает крышку планшета, выводит на экран пропуск рейнджера, прикладывает его к считывающему устройству. Система отзывается одобрительным писком, и дверь гаража с протяжным скрипом медленно ползет вверх. Наташа забирается в салон джипа, вставляет ключ в замок зажигания. В кольце брелока болтается маленький латунный фонарик и фигурка ажурной башни-пирамиды — скромные дары Пустоши, которыми удалось разжиться после одной из давнишних вылазок. Раздается легкий щелчок, двигатель приятно рычит, и Наташа аккуратно выруливает на площадку. У въезда Сэм помахивает ей в окно журналом, элегантно салютуя двумя пальцами от виска, и попутно нажимает кнопку на контрольной панели. Шлагбаум неторопливо поднимается, открывая дорогу, и Романофф плавно вжимает педаль. На лобовое стекло бесцветными мушками уже падают мелкие моросящие капли, когда Наташа покидает пределы Третьей Зоны и мчит по трассе в сторону моста. Чем ближе она подбирается к городскому центру, тем больше автомобилей встречается ей на пути. Большинство — такие же армейские джипы, как и ее собственный, но порой мелькают и покрытые грязью замызганные автобусы, курсирующие каждый час между Зонами. Едва Романофф пересекает подвесной мост через реку, ее джип тут же вливается в гудящий транспортный поток на автомагистрали. Она прибывает в главный район города. Центральная Зона заново отстроенного Нью-Йорка каменными дебрями заполоняет весь манхэттенский остров. Он мало чем походит на своего предшественника, пейзажи которого Наташа нередко видела на попадавшихся ей доядерных снимках и картинах. Небоскребы уже не взмывают исполинскими стрелами в заоблачную высь. Прогремевшие в далеком прошлом ядерные взрывы разрушили большинство строений, а те, что уцелели, навсегда потеряли свой первозданный вид. Никакого стекла, хрома и искрящейся облицовки — остаются лишь железные скелеты арматур да бетонные плиты. Серо-черные продолговатые коробки невысоких зданий усеивают улицы Центральной Зоны, густыми клубами из закоптелых труб валит дым, а над всем этим великолепием уродливой черной громадиной возвышается башня главного штаба ГИДРЫ — Трискелион. Башня выглядит зловеще и устрашающе. От нее веет какой-то темной, почти потусторонней мощью, возможно, от того, что вершина ее почти доходит до облаков, и по сравнению с ней все остальные строения кажутся тщедушными картонными домиками. Когда Наташа впервые увидела Трискелион вблизи, то ее охватило смешанное чувство благоговейного трепета и страха, от которого в буквальном смысле закружилась голова. Это было поистине впечатляющим зрелищем, которое, однако, за прошедшие годы превратилось в обыденность. Теперь сердце Наташи уже не замирает при виде глухих железобетонных стен уходящей в небосвод серовато-черной колонны и похожих на бойницы узких окон. Говорят, ко всему можно привыкнуть. Это воистину так, и мрачный символ новой Америки, стоящий подобно темному божеству в самом центре мироздания, — не исключение. Огромная площадь перед Трискелионом заполнена черными броневиками и автомобилями агентов ГИДРЫ. Наташа объезжает ее и ненадолго останавливается у очередного блокпоста, а затем движется к тоннелю, ведущему на нижний этаж штаб-квартиры ЩИТа. Там внизу она оставляет свой джип и направляется к лифту. Стоит только шагнуть в тускло освещенный коридор, соединяющий подземную парковку с главным зданием, как лампы на потолке начинают загораться одна за другой. Лифт отвозит ее на самый верхний этаж, и Романофф вновь радуется тому, что рейнджерам так редко приходится наведываться в Трискелион. Там, в холле у центрального входа, на высоком постаменте возвышается многотонное изваяние черепа, обвитого щупальцами спрута, — символ ГИДРЫ и, по мнению Наташи, самая уродливая и безвкусная скульптура на целом свете. Этот череп пестрит ухмыляющейся мордой повсюду: на пропагандистских плакатах в городе, на дверях автомобилей, на технике и даже на рукавах рейнджерской формы, и Наташе совсем не улыбается перспектива глядеть на его исполинский слепок всякий раз по пути на работу. В Трискелионе она была лишь однажды: когда торжественно принимала присягу рейнджера, но и этого ей с лихвой хватило, чтобы сполна проникнуться патриотизмом и потерять всякое желание ступать в цитадель ГИДРЫ снова. В коридоре Романофф встречает все та же суматошная оживленность, что всегда царит в ЩИТе ранним утром. Она короткими кивками отвечает на дежурные приветствия и минует один поворот за другим. Остановившись у двойных автоматических ворот, Наташа вновь пускает в ход пропуск на экране планшета. После того, как двери с глухим шипением отворяются, она наконец-то прибывает в пункт назначения — кабинет директора ЩИТа и главы первой нью-йоркской дивизии рейнджеров Филлипа Колсона. Директор Колсон для Наташи давно уже просто Фил. Она помнит его еще напарником, с которым в первые годы службы нередко выходила на совместные задания. Колсон с виду добродушный и улыбчивый и будто бы и мухи не обидит, однако Наташа очень хорошо знает, что за внешностью милого простачка скрывается пытливый ум великолепного стратега, проницательность и мужество, которое половине агентиков в Трискелионе и не снилось. А еще Фил жуткий барахольщик. Наташа однажды заглянула к нему домой и ужаснулась количеству безделушек, которыми он заполонил едва ли не каждый дюйм своей квартиры. Колсон тащил из Пустоши абсолютно все: открытки, календари, картины, лампы, часы, перьевые ручки и даже антикварную мебель. Рейнджером он был первоклассным, поэтому руководство просто закрывало глаза на его страсть к старинным вещам, позволяя и дальше пополнять свою и без того неприлично огромную коллекцию. Одна из любимых эпох Фила — середина двадцатого века. Наташа помнит, как сейчас, как Колсон едва не прослезился от восторга, увидев в гараже заброшенного дома красный шевроле-корветт шестьдесят второго года выпуска. — Была бы она женщиной, я бы на ней женился, — признался он тогда, и Романофф ничуть не сомневалась в том, что, будь его воля, Фил бы и на машине женился. Он даже дал ей имя — Лола. Наташа еще долго подшучивала над ним после этого, а Колсон лишь беззлобно отмахивался. Теперь этот самый любитель антиквариата дослужился до звания правительственного Агента и встал во главе ЩИТа. Сейчас он восседает в кожаном кресле за столом напротив панорамного окна и постукивает пальцами по подлокотнику, с легкой улыбкой глядя на Наташу. — Доброе утро, Фил. Никак работу мне нашел? — Конечно, Нат. — Колсон кивает на место напротив и приглашает присесть. — Для тебя все самое лучшее. Романофф уверенно пересекает кабинет и опускается в кресло. Обивка приятно скрипит; взгляд Наташи невольно останавливается на деревянной визитнице на столе, пока Колсон открывает коричневую папку и достает оттуда бумаги. — У тебя же нет визиток, Фил, — лукаво подмечает она, принимая из рук директора фирменный бланк ГИДРЫ с разрешением на перевозку. Колсон любовно смотрит на визитницу и пропускает ехидную реплику мимо ушей. — Когда-нибудь будут, — уверенно заявляет он, поглаживая резные узоры на стенке своей драгоценной безделушки. — Ребята все еще тащат тебе из Пустоши всякое барахло, — ворчит Романофф, пробегая глазами по строчкам. Ей предстоит сопровождать груз из Нью-Йорка в Лос-Анджелес — что ж, Сэму Уилсону придется потерпеть без порно-журнала до следующего рейда. Наташа на автомате прикидывает, сколько займет дорога, и цифры ее совсем не радуют. Расстояние почти три тысячи миль — таких длинных маршрутов на памяти Романофф еще не было. Если все пойдет по плану, груз прибудет на Западное побережье через трое суток, а с учетом обратного пути вся миссия займет около недели. Наташа едва заметно хмурится, но Колсон считывает ее выражение безошибочно. — Далековато, — хмыкает он, и Романофф задумчиво кивает, изучая перечень товаров. В основном, оружие. В новом мире Нью-Йорк завоевал славу оружейной столицы, поэтому большая часть поставок в другие города приходится на производимые на заводах Шестой Зоны боеприпасы, которые власти обменивают на медикаменты и продукты. Однако, помимо привычных наименований, Романофф видит в списке странные цифры. — Что такое ноль-восемь-четыре? — Засекречено, — почти нараспев произносит Фил, и его ответ вызывает на лице Наташи мимолетную усмешку. ГИДРА не любит делиться своими секретами с простыми смертными, и ни для кого из рейнджеров это не новость. Если сперва Наташу это волновало, то теперь едва ли вызывает что-либо помимо безразличного принятия. Ей, по правде говоря, уже давно плевать, что перевозить, до тех пор, пока за это хорошо платят. Цинично? Нет, скорее, практично, трезво и расчетливо. Если кричать на каждом углу о несправедливости и правительственных заговорах, то можно в один прекрасный день проснуться за решеткой, а то и не проснуться вовсе. Наташа слишком ценит ту маломальскую свободу, которую даровала ей служба, и в угоду благородству и собственному любопытству лишаться ее совсем не собирается. — Когда выезжать? — спрашивает она, складывая листок пополам и убирая его в карман куртки. — Сегодня ближе к обеду. Тебе на сборы три часа. — Сопровождение как обычно? — Нет, — Фил чуть подается вперед и, соединив кончики пальцев, кладет руки на край стола, — в этот раз двое. — Двое? Наташа в сдержанном удивлении слегка приподнимает бровь. Колсон невозмутимо глядит ей в лицо, и на губах его играет все та же неизменная мягкая, будто бы отеческая полуулыбка. — Поставка крупная. Да и путь неблизкий, поэтому решили подстраховаться. — Подстраховаться, — тихо фыркает Романофф. — Ты недовольна, — спокойно констатирует Фил, и она в ответ кривит губы. Перспектива провести неделю в дороге в компании двух сторожевых псов ГИДРЫ вместо одного в число радужных, однозначно, не входит, однако едва ли мнение простого рейнджера кого-то волнует. — Всем плевать, довольна я или нет. Работа есть работа. — На это Колсон лишь согласно разводит руками, а Наташа, потерев висок, со вздохом добавляет: — Это все? Больше никаких сюрпризов? — Нет, — качает головой Фил и галантно поднимается, чтобы проводить гостью, когда та резво подскакивает и шагает к выходу. — Увидимся через неделю? Романофф останавливается в дверях и тепло улыбается на прощание. Потом улыбка становится чуть хитроватой, а глаза коварно прищуриваются. — Будешь кота моего кормить. Колсон отзывается то ли усмешкой, то ли страдальческим вздохом. — Это не твой кот. — Неважно. Все равно будешь его кормить. — Под тихое причитание Фила Наташа выходит в коридор и напоследок бросает ему через плечо: — С тебя, кстати, аванс. — Опять батарейки? — долетает ей в спину из открытых дверей, и Романофф почему-то совершенно бессознательно думает о том, как сильно порой тоскует по временам, когда Фил вместе с ней плечом к плечу бороздил бесплодные просторы Пустоши. — Батарейки, — кричит она в ответ уже у коридорной развилки и почти чувствует, как Колсон улыбается ей вслед.***
На сборы уходит гораздо меньше положенных трех часов, но Наташа не хочет появляться на базе раньше установленного времени. Она неторопливо обходит комнаты, закидывая в сумку попадающиеся под руку полезные вещи, допивает сваренный утром кофе, долго сидит на кухне, позволяя мыслям плавно перетекать одна в другую, а затем со вздохом поднимается и с магнитофоном под мышкой выходит из дома. Уже на пути к машине ее окликает тихий старческий голос. Наташа поворачивается и видит на соседнем крыльце закутанного в грязный дырявый плед старика в инвалидной коляске. — Доброе утро, Чарльз. — Романофф закидывает магнитофон на переднее сиденье и, бросив быстрый взгляд на часы на планшете, подходит к соседу. Впалые щеки старика морщатся в улыбку, обнажая оставшиеся желтые зубы. Он тянет к Наташе скрюченные жилистые пальцы, и она приветственно пожимает ему руку. Чарльзу уже перевалило за девяносто. Он один из немногих, кто помнит доядерный мир: он родился еще до катастрофы, пережил и взрывы, и голодную ядерную зиму, стал свидетелем того, как меняется страна с приходом к власти ГИДРЫ. Его худое бледное лицо испещрено глубокими морщинами, на безволосой голове темнеют круглые коричневые бляшки, а ноги не двигаются уже добрые полвека, однако глаза все еще смотрят живо и внимательно, выдавая незаурядный ум и сильный характер. Чарльз любит Наташу как родную, и порой называет ее именем своей покойной матушки. Она к этому почти привыкла и время от времени навещает старика, делясь с ним продуктами и слушая за чашечкой чая истории о дивном мире, в котором ему посчастливилось провести детство. — Уезжаешь? — шамкает Чарльз, жуя тонкими иссохшими губами, и Наташа утвердительно кивает. Он все еще держит ее руку, ласково похлопывая по ней ладонью, и Романофф подумывает о том, чтобы заскочить в дом и принести ему что-нибудь из оставшихся запасов, но старик сбивает ее с мысли своим скрипучим дребезжащим голосом: — Куда тебя отправляют? — В Лос-Анджелес. Это на За... — Я знаю, где это, милочка. — Старик щерится и сипло усмехается, на что Наташа смущенно опускает глаза и ведет плечом. Конечно он знает. Получше нее знает и помнит еще тот солнечный Лос-Анджелес с Диснейлендом и Голливудскими холмами, куда круглый год толпами валили туристы. — Когда вернешься? — продолжает расспросы Чарльз. Наташа присаживается рядом с ним на корточки и поправляет плед на его коленях, бездумно рассматривая выцветшие рисунки, похожие на ветви деревьев и каких-то странных птиц. От него пахнет старостью, растревоженной пылью и глицериновым мылом, что выдают всем горожанам вместе с прожиточной нормой продуктов. Странный запах. Терпкий и какой-то безысходно горький. Наташа сглатывает першащий в горле ком и отвечает: — Через неделю, наверно. Чарльз что-то невнятно крякает и устремляет взгляд на затянутый тучами горизонт. Дождя все нет, но воздух, тяжелый и приторный, уже ощутимо отдает разряженным озоном. Наташа вновь заглядывает под приоткрытую крышку планшета и торопливо ищет на экране мелкие цифры в углу. Пора ехать, но ее глаза словно магнитом притягивает к чудным птицам на засаленном истертом пледе, а руке так хорошо в теплых сухих ладонях старика, что отнимать ее совсем не хочется. — Fortuna tibi faveat, — вдруг выдает Чарльз, а потом поднимает голову, и его морщинистое лицо освещается широкой нежной улыбкой. В незнакомых словах Романофф угадывает латынь. От фразы необъяснимо веет древностью и торжественным величием, и Наташа почти благоговейно с детской робостью шепчет: — Что это значит? — Пусть тебе благоприятствует судьба, — отвечает старик. Напоследок сжимает ее руку и отпускает, пряча свои пальцы в замахрившихся рукавах рубашки. — Будь осторожна. — Хорошо, — обещает Наташа. Накрывает ладонью старческое плечо и спускается с крыльца. У самой машины она разворачивается на каблуках сапог и коротко машет Чарльзу на прощание. Он что-то бормочет в ответ, но она уже не слышит: в голове по-прежнему вертятся причудливые слова на латыни, и Наташе почему-то хочется их запомнить. Уже в дороге, постукивая по рулю и глядя на пепельно-серое, будто налитое свинцом небо, она вздрагивает от внезапно пришедшей догадки. Птицы, вышитые на пледе старыми истлевшими нитками, навеяли что-то смутно знакомое, и теперь Романофф знает, почему. В голове заливистым эхом звенит детский голос. «Расскажи про разноцветных птиц...» — Птиц, которые умели разговаривать, — выдыхает Наташа и на одну долгую секунду закрывает глаза. В сердце холодной дрожью отдается протяжный болезненный трепет. На улице уже вовсю шумит дождь, а Наташа мчит по мокрой пустынной трассе и вспоминает тот последний раз, когда она рассказывала сыну его любимую сказку.