То, что осталось позади

Однажды Питер Квилл, будучи еще совсем зеленым рейнджером, откопал на Пустоши видеомагнитофон. Старинный, видавший виды «Панасоник», который, судя по всему, был старше даже раритетного квилловского плеера да к тому же еще и сломанным — двигатель загрузки кассет ни в какую не работал. Нормальный человек выбросил бы этот доядерный хлам куда подальше, но Квилл и не подумал. Он собственноручно разобрал «видик» и заменил лопнувшую насадку на двигателе. Мучился очень долго и упорно, но не отступал до победного конца. Рамлоу до сих пор удивлялся, как у него мозгов хватило. Они тогда даже поспорили, починит или нет. Брок, к своему огромному сожалению, проиграл, а Квилл обзавелся не только рабочим чудом антикварной техники (за которое барахольщик Колсон без шуток готов был душу продать), но еще и бутылкой отменного бренди. С тех пор у рейнджеров завелась традиция таскать с Пустоши видеокассеты и устраивать время от времени совместные просмотры фильмов на квилловском «видике». Тайно, разумеется, — власти не одобряли культурную самодеятельность, — но от этого становилось только интереснее. Собрания киноманов проходили ночью в самых далеких закоулках штаб-квартиры ЩИТа, причем каждый раз в разных, чтобы охрана не сцапала. Рейнджеры выволакивали припрятанный телевизор — чудом уцелевшую после катастрофы широченную плазму, которую общими усилиями чинила чуть ли не вся нью-йоркская дивизия, — Квилл приносил свой драгоценный магнитофон и на правах учредителя клуба выбирал фильм. Подпольный кинотеатр со стороны выглядел презабавно — рейнджеры кучей набивались в немыслимо маленькое помещение, рассаживались на полу, как малыши в детском саду, и, задрав головы, завороженно глядели на экран водруженного на ящики телевизора. Кто мог, приносил закуски и что-нибудь попить. Спиртное строго запрещалось — находиться в нетрезвом виде на территории штаб-квартиры считалось грубым нарушением правил и было чревато вылетом со службы, а своей работой все рейнджеры очень сильно дорожили. Хотя, по правде говоря, им и без алкоголя было неплохо — смотреть настоящее кино на настоящей видеотехнике из прошлого уже само по себе казалось приключением. Наташе нравились эти киношные посиделки. Они сплачивали, делали дружнее — ведь ничто не сближало лучше, чем общая тайна. Участники «киноклуба» любили подолгу обсуждать увиденное, на совместных заданиях заговорщически друг другу подмигивали, то и дело выдавая понятные только им цитаты, и хитро переглядывались, если вдруг узнавали отсылки к знакомым фильмам. Запас кассет был невелик, новые находились с трудом, поэтому приходилось пересматривать одно и то же по несколько раз, но люди все равно приходили. Знали наизусть почти все реплики героев, да что уж там — могли написать по памяти сценарий, но от желающих посетить тайный кинотеатр по-прежнему не было отбоя. Как-то раз Квилл показал им ужастик про подземных червеобразных монстров. Сняли его, судя по качеству пленки, где-то в девяностых годах прошлого века. В главной роли — Кевин Бейкон, которого Квилл просто боготворил и на полном серьезе считал величайшим из живших на Земле людей. На протяжении всей киноленты герои удирали от здоровенных червяков, периодически их убивали и сами погибали, оказываясь утащенными под землю и зверски сожранными. Рейнджерам этот фильм особенно приглянулся. Пожалуй, тем, что был в какой-то степени пророческим — странно, но режиссер и впрямь будто бы знал, что когда-нибудь на земле действительно появятся такие твари. И они появились. Их во всей своей красе породила Пустошь, и по сравнению с ними плотоядные гусеницы с костяными лапками казались просто детскими страшилками. У ученых ГИДРЫ, изучавших флору и фауну нового мира, было припасено свое зубодробительное название для этих существ, но рейнджеры после просмотренного фильма стали звать их грабоидами*. Мутанты и вправду были похожи на своих киношных тезок — гигантского размера беспозвоночные с торпедообразными телами, абсолютно слепые и реагирующие лишь на воздушные вибрации и запахи. Такую тварь очень сложно убить — она огромна, покрыта плотной, как панцирь, кожей и подвижными шипами, с помощью которых может молниеносно передвигаться под землей. У пустошных грабоидов, как правило, три челюсти, сокрытые в огромном окостенелом клюве — таком мощном, что он способен переломить бронированный фургон, словно картонную коробку. Пережить встречу с грабоидом крайне непросто, однако не все так плохо, потому что шансы на такую встречу, к счастью, ничтожно малы. Этих тварей вообще в природе не так уж много, живут они глубоко под землей и нападают крайне редко — только если недалеко от места их спячки происходит что-нибудь очень громкое. Например, взрыв. Все это с молниеносной скоростью проносится в голове рейнджера Романофф за две короткие секунды, пока тварь отползает от стены бункера, разгоняется и ударяет вновь, еще сильнее и яростнее прежнего. Наташе очень хочется ошибиться, но факты говорят за себя — только разбуженный вчерашним взрывом разъяренный грабоид может с таким упорством биться в шестидюймовую броневую сталь и бетон. В броневую, черт ее дери, сталь, которая способна выдерживать попадание из крупнокалиберного оружия и удар гребаного гранатомета, а теперь скрипит и гнется, как тщедушный алюминиевый листик. Долго стена не выдержит. Как только грабоид пробьет сталь, расправиться с бетоном ему не составит никакого труда. Наташа с ужасом глядит на оседающую на пол цементную пыль, и в мыслях у нее заводится маленький писклявый таймер. Времени катастрофически мало — на все про все у них с Солдатом от силы минут десять. В идеале, которого, как показывает практика, не бывает никогда. Однако, в идеале или нет, им надо успеть убраться из бункера до того, как тварь проберется внутрь. Если успеют — ура, поздравляем, вы перешли на новый уровень. Теперь придумайте, как убежать на своих двоих от здоровенного грабоида, который звуки шагов услышит за милю, в пустыне, где до самого горизонта нет ни одной постройки, на которой можно было бы укрыться. — Черт, — с досадой выплевывает Наташа. Расклад, как ни крути, хреновый, но оставаться в бункере — самоубийство. Из двух зол, как говорится. Романофф нервно сгребает волосы на затылке, позволяет себе еще пару секунд подумать, и, наконец, говорит, на удивление твердо и почти по-командирски: — Мы должны уходить. На сборы — пять минут. Солдат тотчас выпрямляется, как по стойке смирно. Кивает, чеканит машинное «принято» и спешно направляется в оружейную. В тот момент Наташа ему даже немного завидует — такая бесстрастная механическая собранность сейчас бы и ей самой не помешала. Паника то и дело грозится прервать связный ход мыслей, но Нат упрямо, почти со злостью сцепляет зубы и не дает ей вырваться, загоняя обратно в тот темный закуток в сознании, где ютятся и скалят зубы все ее ночные кошмары. Не проходит и минуты, как холодная расчетливость снова берет верх. Романофф пролетает ураганом по всем отсекам базы и забрасывает во взятые со склада рюкзаки все необходимое. Она почти не думает — глаза и руки делают всю работу сами. За годы службы она научилась машинально отличать нужное для выживания от ненужного, и сейчас это чертовски ей помогает. Последней остановкой скоростного рейда становится оружейная, где Наташа находит замершего у ящиков с боеприпасами Солдата. Пока она пакует запасные магазины и перезаряжает беретту, грабоид успевает стукнуться о стену три раза. На последнем ударе потолочный светильник начинает опасно моргать, и Романофф понимает, что времени у них в обрез. Однако Солдат почему-то никуда не торопится. Он так и стоит, возвышаясь над открытым ящиком, точно ростовая кукла, и уходить явно не собирается. — Эй, — кричит Наташа, перебрасывая ему рюкзак. Он ловит не глядя, одной рукой, но с места по-прежнему не сходит. — Шевелись! Нам пора идти. — Не уйдем, — отвечает Солдат. Его голос тонет в громоподобном грохоте очередного удара, и Романофф кажется, что она ослышалась. — Что? — Не уйдем, — повторяет он. Низко и медленно, на одной ноте. — Как только покинем бункер, мутант услышит и начнет преследование. Его скорость превосходит скорость бега человека в три с половиной раза. На открытой местности шансы оторваться минимальны. Все это Наташа и так знает. Едва они успеют выбраться на поверхность, грабоид выследит их по звуку шагов и проделает то, что его экранный тезка проделывал со всеми невезучими персонажами фильма, причем весьма кроваво и с характерными звуками. Им не убежать, не отстреляться и не спрятаться, это было очевидно с самого начала, но то, с каким спокойствием Солдат просчитывает вероятность их смерти, Наташу откровенно раздражает. — Что ты предлагаешь? Ждать, пока нас сожрут? — Никак нет. Солдат хватает ящик и ставит его на край стола. Романофф заглядывает внутрь: там, на самом дне, горкой лежит с полдесятка разобранных брикетов си-четыре. — Хочешь взорвать бункер? — Наташа скептично дергает бровью, углядев в витке проводов экранчик таймера. — Подгадать время слишком сложно. Если рванет чуть раньше или чуть позже, эту тварь даже не заденет. Взрыв даст нам фору, но далеко мы все равно не убежим. Солдат качает головой. — Без таймера. Вместе с грохотом в мыслях тут же мелькает дикое: он собирается остаться, чтобы я смогла убежать. У Наташи перехватывает горло. Она хочет закричать, что не позволит Солдату жертвовать собой, но не успевает, потому что тот тихо продолжает: — По моим данным, в коридоре бункера должен стоять инфракрасный барьер. Я смогу соединить его с бомбой, и она взорвется, только когда мутант окажется в радиусе поражения. Романофф едва сдерживает облегченный вздох. Она не знает, от чего чувствует себя глупее: от мыслей о геройском самоубийстве Солдата или от того, как сильно ее эти мысли задели, но, к счастью, думать об этом времени нет. В голове начинает выстраиваться план, который с каждой секундой нравится Наташе все больше, и на ее губах постепенно расцветает шальная улыбка. — Устроим ловушку. Солдат кивает. Он раскладывает на столе инструменты, попутно распутывая провода, и Романофф поражается, как ловко и быстро ему это удается. — Сколько займет? — Четыре минуты, но... — Он осекается. Все его тело напряженно застывает, на лице появляется выражение мучительной сосредоточенности. Он сомневается, продолжать или нет, словно чего-то боится, и задавать вопрос ему приходится почти через силу: — Рейнджер дает разрешение запросить помощь? Смысл фразы доходит непозволительно долго, но бушующий за стеной грабоид подстегивает соображать быстрее. — Нужна моя помощь? — звучит почти удивленно, и Романофф готова поспорить, что выглядит в тот момент по-идиотски, но, даже если и так, Солдата это ничуть не забавляет. В ответ он дергано кивает, но на этот раз в привычном «так точно» неуловимо сквозит облегчение. Или от волнения Наташе это только кажется. — Говори, что надо делать, — велит она, скидывая с плеча нагруженный рюкзак. От очередного толчка в стену ей на голову мелким крошевом валятся куски потолка. — Датчик. Можешь его принести? Оба блока в коридоре, излучатель и приемник. Выглядят как... — Я знаю, как они выглядят. Что еще? — Обесточь бункер перед тем, как будешь их снимать. «Не глупая, мог бы и не говорить», — ворчит где-то внутри уязвленное самолюбие, но Наташа от него раздраженно отмахивается. Послушно принимая указания, она хватает с полки фонарик и монтажную сумку-пояс и мгновенно скрывается за дверью оружейной. Уже в трансформаторной кабине ее запоздало посещает мысль: в темноте собирать бомбу наверняка будет в разы труднее. Четыре обещанные минуты превратятся в... Во сколько? В шесть? в десять? А сколько не в идеале понадобится разбушевавшейся пустошной твари, чтобы пробить уже сдающую под натиском стену? Наташа замирает у электрощита, чтобы перевести дух. Затем, сжав покрепче рукоять фонарика, она резко опускает рубильник. Лампы под потолком тотчас гаснут, и бункер погружается во тьму. На секунду ее захлестывает давно забытое ощущение бессмысленного детского страха перед темнотой. Он поднимается вязкой холодной волной, словно цунами; подстегнутое обостренным восприятием воображение живо рисует леденящие душу картины, но Романофф не позволяет себе поддаться. Сердито тряхнув головой, она щелкает кнопкой фонарика и летит в коридор. В спину ей жалобно стонут шесть дюймов броневой стали. А потом, как это обычно бывает в минуты большого нервного напряжения, Наташей овладевает знакомое состояние отстраненной холодности. Кромешный мрак, беснующийся грабоид, трещащий по швам бункер, даже безжалостно тикающий в мозгу маленький таймер — все это перестает существовать, уходит за глухую непробиваемую стену, которую Наташа вмиг возводит у себя в голове. Все страхи, опасения, сомнения — эта мечущаяся сумятица чувств, что вздымается внутри подобно облаку взрыва, исчезает. Остается лишь запредельная собранность, полная отрешенность от окружающего мира и знание того, что от успеха возложенной на нее миссии зависят их с Солдатом жизни. Найти датчик оказывается даже проще, чем Наташа предполагала. В крохотном прямоугольничке коридора луч фонаря безошибочно выхватывает из темноты и передатчик, и приемник: расположенные друг напротив друга, оба тускло поблескивают впаянными в стены матовыми корпусами. Сжав фонарик между зубов, Романофф выуживает из кармана пояса отвертку и приступает к работе. Меньше чем через минуту по коридору уже разносятся бодрые щелчки кусачек. Наташа быстро обрезает торчащие из клемм провода сначала у приемника, а потом у передатчика, сгребает оба устройства в охапку и, очень надеясь, что своим варварским вмешательством ничего в механизмах не повредила, спешит обратно в оружейную. Пока она бежит, грабоид врезается в стену еще раз, и с потолка осыпается целый ливень цементных хлопьев. Солдата она застает на том же самом месте — он стоит, склонившись над паутиной проводов, и шустро скрепляет что-то щедрыми мотками изоленты. Рядом с опустевшим наполовину ящиком и горкой «кирпичиков» си-четыре горит складной кемпинговый фонарь, но его свет Солдату, похоже, не особенно и нужен. Если раньше Наташу терзали смутные подозрения, что без достаточного освещения сборка бомбы может занять вдвое больше времени, то теперь, глядя на то, с какой молниеносной быстротой и умением движутся пальцы Солдата, она даже не сомневается: в обещанные четыре минуты они точно уложатся. Он, наверно, сумеет слепить взрывчатку и с закрытыми глазами, а может, и во сне. Зрелище это завораживает, в нем есть что-то гипнотическое, по-своему притягательное, но в то же время мрачное и навевающее жуть. Наташа через силу отводит взгляд и утыкается в планшет. — Сколько еще? Солдат подхватывает выложенные на столе части датчика и даже не глядя принимается соединять их с обвивающими взрывчатку проводами. Его лицо выражает крайнюю степень сосредоточенности, глаза смотрят остро и внимательно, выдавая полную поглощенность работой, и Наташа вдруг ловит себя на том, что глядит на него почти с восхищением. — Две минуты. Грабоид врезается в стену с таким неистовством, что металлические койки в жилом блоке, протяжно лязгнув, отъезжают в стороны, а Романофф кажется, что у нее из-под ног уходит пол. Две минуты — это хорошо, но хватит ли им времени на то, чтобы унести ноги из рушащегося бункера до того, как тварь прорвется и все здесь взлетит на воздух? Следом за этим вопросом тут же приходит другой, нехороший, чертовски нехороший вопрос, от которого у Наташи в животе все скручивает тугим холодным узлом. А что если грабоид, почуяв, что добыча выбралась на поверхность, и вовсе перестанет ломиться внутрь? Что если он даже не доберется до комнаты с ловушкой, а пустится в погоню сразу же, как только они покинут бункер? Тогда вся эта затея с бомбой и барьером будет напрасной, если только... — Нужна приманка, — осеняет Наташу. Солдат продолжает возиться с датчиком и на ее слова никак не реагирует. — Надо как-нибудь заманить его в комнату с взрывчаткой и отвлечь, пока мы будем уходить. Она нервно ведет костяшками пальцев по губам и замирает, уставившись на приоткрытую дверцу оружейного шкафа. Мысли несутся, обгоняя одна другую, и Романофф сама не замечает, как начинает рассуждать вслух. — Эта тварь слепая. Она реагирует только на звуки и запахи. Нужно, чтобы из комнаты исходил какой-то громкий звук... Достаточно громкий, чтобы отвлечь мутанта от нас, и достаточно продолжительный, чтобы привлечь его к бомбе. — Выстрелы? Голос Солдата раздается так внезапно, что Наташа едва не вздрагивает. Погруженная в собственные мысли, она напрочь забывает о его присутствии. Это и не удивительно, учитывая то, что движется он, словно тень, — незаметно и практически бесшумно. Романофф качает головой: — Оружие не может стрелять само по себе. Кому-то придется остаться, а это исключено. — Не обязательно. Наташа непонимающе хмурится. Солдат разъяснять свое внезапное заявление не спешит: опустившись на колени, он старательно лепит на стену коробочку передатчика инфракрасного барьера. Закончив, осторожно поднимается, отматывает нужное количество проводов, идет к противоположной стене, чтобы установить приемник, и только потом продолжает: — Патроны взрываются при определенной температуре. Пули не будут разлетаться, как при выстреле, но патрон разорвет, и звук будет достаточно громкий. — Предлагаешь их поджечь? — Так точно. Пара десятков патронов и огонь в маленьком замкнутом пространстве. — Как петарды на Новый Год, — бормочет под нос Романофф, живо представляя себе картину: кучка патронов в каком-нибудь металлическом ведре или контейнере, тарахтит так, что уши закладывает. Будет громко, это уж точно. Идея хорошая, но слишком многое может пойти не по плану. — Что случится, если какая-нибудь из пуль все же выстрелит? Если огонь выйдет за пределы контейнера и перекинется на что-нибудь еще? Солдат на мгновение задумывается. В свете фонаря его тень на стене застывает с поднесенной к приемнику рукой. — В такой близости от взрывчатки случиться может все, что угодно. Как по команде из жилого блока доносится раскатистый грохот. По звукам становится ясно, что броневая обшивка на стене доживает свои последние минуты. Наташа сцепляет зубы и в тихой злобе стукает себя по лбу кулаком. Надо что-нибудь придумать и сделать это быстро, потому что иначе не спастись. Если не найти способ приманить грабоида к бомбе, с таким же успехом можно просто остаться в бункере и, взявшись с Солдатом за руки, покорно пуститься твари прямо в пасть. — Думай, думай, думай, — твердит Романофф, растирая лицо похолодевшими от волнения ладонями. — Что-нибудь неопасное, но громкое. Громкое, громкое, несмолкающее, чтобы трещало, не переставая, как... Догадка приходит внезапно. Взрывается, точно брошенный в пламя патрон, так резко, что Наташа от неожиданности широко распахивает глаза и кричит, не узнавая свой голос. — Будильник! Прежде чем она осознает, что делает, ноги сами несут ее в медотсек, а руки, дрожащие, покрытые нервной испариной, хватают с тумбочки круглый механический будильник. Подсвечивая фонариком потемневший от времени латунный корпус, она с безумным восторгом пожирает взглядом громоздкие чашки звонка, и из ее груди вырывается слабый истеричный смешок. Да, этот старичок зазвенит по-настоящему. Когда грабоид в очередной раз врезает свой костяной клюв в отдающую концы стену бункера, сборка бомбы, наконец, завершается. Наташа, так и не выпуская из рук заветный будильник, устремляется в трансформаторную, чтобы вернуть электричество, но Солдат почему-то ее останавливает. — Подожди, рейнджер. Она оборачивается, и на мгновение ей кажется, что Солдат вознамерился ее убить. Когда он достает из голенища ботинка нож — за долю секунды, даже быстрее — первое, что чувствует Наташа — парализующий страх. Мозг отчаянно выстукивает команды, посылает сигналы в конечности, но тело не слушается. Сознание Наташи как будто раздваивается. Одна часть негодующе протестует: почему он это делает, не может такого быть, это какая-то ошибка, мы же в одной команде, а вторая смиряется с неотвратимостью и даже наполняется каким-то странным, извращенным облегчением: уж лучше пусть он меня убьет, чем та тварь за стеной. Однако обе части оказываются решительно неправы. Вместо того, чтобы перерезать Наташе горло, Солдат зачем-то хватает лезвие живой рукой и с силой полощет им по ладони. В скудном свете фонаря бегущая сквозь пальцы струйка крови кажется иссиня-черной. Наташа моргает от удивления, с беспокойной заинтересованностью смотрит на Солдата, не в силах отделаться от ощущения, будто она только что стала свидетелем какого-то древнего мрачного ритуала. Однако все оказывается гораздо проще. — Оно — хищник, — привычным отрешенно-спокойным голосом поясняет Солдат. — Чувствует запах крови. Нужно его обмануть, убедить, что здесь все еще есть кто-то живой. Наташа заторможено кивает. Губы ее шевелятся, она вроде бы говорит что-то вроде «хорошо, только давай поторопимся», хоть и с трудом понимает, когда и почему решила произнести именно эту фразу. Потом она даже тянется к лежащему на полке в оружейном шкафу ножу, чтобы тоже присоединиться к этому безумному обряду кровопускания, но Солдат снова ее останавливает. Он ловит ее за запястье, легко, почти бережно. «Левой рукой, — подмечает Наташа, чувствуя на коже металл, — левой, а не правой, потому что правая вся в крови». Прозрачно-стеклянные глаза смотрят устало и напряженно, и на секунду ей кажется, что похожий взгляд она уже когда-то видела. Давно, очень давно, когда ее мир был совсем другим, когда ее окружали совсем другие люди, когда рядом с ней всегда был... — Не надо, — просит Солдат. Именно просит, потому что из его голоса странным образом вдруг пропадает неживая машинная монотонность, и он становится до жути человечным. — Рейнджер не должен себе вредить. Рейнджер должен быть в безопасности. И тут Наташу настигает он. Вопиющий разлад, каких она не испытывала никогда в жизни. То ощущение раздвоенности, что приходило некоторое время назад, и то странное разногласие между разумом и восприятием, которое посетило ее в ночь после аварии, не идет ни в какое сравнение с тем чудовищным расколом, ужасным невообразимым диссонансом, который случается с ней после слов Солдата. Она не понимает даже отчасти природу этого ощущения, но все равно чувствует, как у нее внутри под оглушающий скрежет броневой стали сталкиваются два непримиримых порыва. Каких именно, она еще не знает — пока не знает. Все происходит настолько быстро и остро, что Наташа едва успевает уловить этот непонятный внутренний разлом, но в кое в чем уверяется точно: она запомнит это ощущение и что — точнее, кто его вызвал и потом, если они выберутся, обязательно об этом подумает. Но не сейчас. Сейчас она лишь согласно кивает, убирает нож за пояс и отходит поближе к свету, чтобы перевести стрелки будильника и установить время подачи сигнала. Прокручивая заводной ключ, она никак не может отделаться от мысли, что Солдат, кажется, о ней заботился, причем уже не в первый раз. А потом, к счастью, снова приходит спасительная отрешенность, знаменующая близость решающего момента. Солдат завершает свой кровавый ритуал, перемотав изрезанную ладонь клочком рубашки, — и оказывается совершенно прав, потому что грабоид, явно почуявший кровь, начинает биться еще неистовее. Они хватают рюкзаки и оружие и бегут прочь из комнаты с ловушкой. Перед тем, как поднять рубильник, Наташа как в детстве скрещивает пальцы и одними губами просит неизвестно у кого, чтобы все сработало. По дороге в коридор она подумывает спросить у Солдата, насколько надежна эта бомба, но потом решает остаться в блаженном неведении. Так по крайней мере у нее останется хоть какая-то надежда на успех. Когда Наташа ставит ногу на первый прут ступени, будильник разражается настойчивой трелью. Ревущий грабоид уже пробил сталь и теперь колотится о жалкий бетонный остаток стены. Отсчет идет на секунды. Романофф тянет засов и толкает крышку люка. Сердце ее отчаянной азбукой Морзе выстукивает в самом горле. Когда грабоид прорывается в бункер, ей кажется, что там, внизу, разверзлась земля. Голодный рев утробным гулом отскакивает от стен и извергается наружу; от этого дикого звука волосы на затылке встают дыбом. Пустошь все так же уныла и безжизненна. Заходящее солнце зависает дугой над горизонтом, разливая по небу теплую закатную медь. Воздух словно замер. Тяжелая безветренная духота покрывает пустыню плотным коконом, будто мир вокруг затаил дыхание в тревожном ожидании. Это чувство Наташе не нравится. От него появляется странная, больная уверенность в том, что скоро произойдет что-то нехорошее. И оно происходит. Едва Солдат успевает подняться, в открытой пасти люка расцветает желтая вспышка. Лишь тогда Наташа запоздало замечает, что заливистый трезвон будильника уже давно стих. А потом бункер взрывается. Что происходит дальше, она запоминает смутно. Кажется, под землей разверзается огненный ад. Перед тем, как ее охватывает ощущение бесконечного падения, на ее глазах расцветает удивительная картина: рваный шар пламени ослепительными клубами разливается в неподвижном вечернем воздухе. Это почти красиво — у Наташи даже сбивается дыхание, а потом ударная волна сшибает ее с ног, оглушая и опаляя кожу едким жаром. В последний момент ее будто бы разворачивает какой-то мощной силой, и несущаяся прямо на нее огненная лавина словно меняет курс. Она приходит в себя на земле в окружении беспорядочных груд горящих обломков. Рюкзак смягчил падение, но в ушибленной голове все равно гудит глухой смутный шум. Наташа лежит на спине и ослепшими от дыма глазами смотрит на рдеющее заревом пожара небо. Она была уверена, что взрыв станет последним, что она увидит в своей жизни, и сейчас ей хочется смеяться — от облегчения, от пережитого страха, даже от боли, которая лишний раз доказывает, что ей все же повезло остаться в живых. Но вместе смеха из горла вырывается страшный кашель. Спустя пару секунд Наташа понимает, что кашляет не она. Она неуклюже пытается подняться, чувствуя себе перевернутой брюхом вверх черепахой. После череды тщетных попыток ей кое-как удается завалиться набок, и она едва не утыкается носом в кусок развороченной нижней челюсти грабоида. Наташа шарахается в сторону с выражением искреннего отвращения, но в то же время эта омерзительная находка вызывает в ней бурную нездоровую радость. Она почти улыбается, глядя на рассыпанные по земле обломки зубов и костяного клюва. Лучшего доказательства того, что план сработал, и быть не может. Солдата Наташа находит скорее по звукам, потому что за пеленой горячих слез практически ничего не видит. Он оказывается футах в десяти от того места, куда забросило взрывом ее саму, — лежит на боку, приподнявшись на локте бионической руки, и надрывно кашляет, судорожно пытаясь глотнуть воздуха. Рукава его рубашки, особенно левый, превратились в обугленные лохмотья. Лицо измазано сажей, вся левая половина покрыта волдырями, с обожженной щеки мелкими клочьями свисает кожа. Наташа подползает к нему на четвереньках, и в нос ей ударяет отвратительный запах паленого мяса и волос. — Мы живы, — выдыхает она с болезненной улыбкой. — Получилось! Солдат силится ответить, но его голос тонет в сухих надсадных хрипах. Романофф медленно ныряет ему под локоть; перекинув его живую руку через свои плечи, помогает подняться. Они проходят около сотни футов, прежде чем Солдат едва не падает, согнувшись пополам в новом приступе мучительного кашля. Он почти не может дышать, и Наташа догадывается, что виной тому обжегший горло горячий дым. Сама она чувствует себя вполне сносно. Чтобы понять, кого за это благодарить, не нужно даже гадать. «Все в порядке, — уговаривает себя Романофф. — Бомба сработала, тварь разлетелась на куски. Мы живы. Все в порядке». В ответ на ее мысли Солдат снова заходится в хриплом раздирающем кашле, выплевывая бурые сгустки слюны и свернувшейся крови. Он все еще хочет что-то сказать, но не может. «С ним все будет хорошо, — повторяет Наташа, точно мантру. — Надо только найти укрытие. Мы будем идти медленно, делать привалы, и все обойдется. Нужно только уйти подальше от бункера, отдышаться, перевести дух». Но отдышаться не получается даже у нее самой. Воздуха как будто и вовсе нет, и дело совсем не во взрыве, а в странной гнетущей тишине. Все шорохи и звуки, которыми обычно полнится ночная Пустошь, куда-то пропали вместе с ветром и любыми, даже мимолетными движениями воздушных масс. Пустыня буквально замирает, а это — верный предвестник грозы или чего-нибудь похуже. Этого «похуже» Наташа и боится, глядя на темнеющее небо и не замечая там ни одного облачка. Когда Солдат наконец обретает способность говорить, они отдаляются от взорванного бункера почти на четверть мили. Романофф останавливается, чтобы дать ему передохнуть, но он в ответ упрямо мотает головой и продолжает шагать, указывая подрагивающей рукой в сторону пепелища. — Надо... идти, — с трудом выжимает он. Слова получаются ломкими, и его израненное горло тут же сводит удушливым спазмом, за которым непременно следует очередной приступ кашля. — Надо... добраться... до города как можно скорее. Оттуда... — он снова ведет рукой в сторону горящего бункера, — скоро придет... песчаная буря. Наташа открывает рот и взирает на Солдата в молчаливом изумлении. Она слишком устала, чтобы недоумевать и выпытывать, откуда ему известно о буре, но эта догадка (которая звучит больше как факт) слишком похожа на правду. Все складывается — духота, безветрие, даже непонятное предчувствие надвигающейся беды. Сейчас все это становится настолько очевидным, что Наташа поражается собственной невнимательности. Наверно, в последнее время она слишком часто ударялась головой. — Сколько у нас времени? Солдат вдруг останавливается и ведет головой, будто прислушиваясь. — Мало. Наташа хмуро поджимает губы. Ничего другого она и не ожидала услышать. Стоит только порадоваться чудесному спасению, как тут же возникает новая проблема. Закон, черт ее дери, Пустоши. Если Солдат говорит, что времени мало, значит его действительно мало. Остается надеяться на то, что он ошибся в расчетах. И что поблизости есть место, где можно переждать бурю, иначе им обоим конец. Наташа задирает рукав куртки, пробираясь к планшету, и сначала не верит своим глазам. Она упрямо нажимает на кнопку блокировки, водит пальцем по рассеченному трещинами экрану, но все без толку. Планшет, прослуживший ей долгих восемь лет и прошедший едва ли не все круги ада, оказывается безнадежно сломан. Романофф с чувством ругается. Этот бесконечный дерьмовый день становится все дерьмовее с каждой минутой. — Я понятия не имею, куда нам идти, — признается она, с безнадежным видом опуская руки. В ее голосе отчетливо звенит близкая к отчаянию тревога. — Туда, — совершенно невозмутимо хрипит Солдат, кивая куда-то на запад. Наташа недоверчиво оглядывает его исподлобья, пытаясь понять, издевается он или нет. В сгущающейся темноте сделать это оказывается непросто, но все же она приходит к выводу, что Солдат вряд ли стал бы упражняться в остроумии. Вопрос, откуда он, черт возьми, знает, в какой стороне город, уже готов слететь с Наташиного языка, но Солдат ее опережает. То, что он произносит, в сложившейся ситуации очень сильно походит на фразу из какого-нибудь несмешного фильма про неудачников. — Есть еще кое-что. — Кое-что? — стоном вырывается из груди Наташи. На нее вдруг наваливается страшная слабость. Накатывает тошнотворной волной, отбивающей всякое желание думать и двигаться. «Наверно, это первый признак отчаяния», — с горечью думает она и, тяжело вздохнув, почти с усмешкой говорит: — Ну давай, удиви меня. Что может быть хуже, чем застрять на Пустоши ночью перед песчаной бурей? Безбрежный простор пустыни пылает в пляшущем отсвете далекого пламени, и в багряных сумерках хриплый голос Солдата звучит почти угрожающе. — Мы здесь не одни. Словно по сигналу давящую тишину разрывает долгий, протяжный вой. Наташа тотчас выхватывает из кобуры беретту и слепо целится в темноту, чувствуя, как глаза начинает заволакивать мутной пеленой ужаса. Рядом с ней Солдат с взведенным автоматом в руках обводит прицелом зловещий песчаный пейзаж. Там, в вязком рдяном мраке, мелькают гибкие тени и слышится тихое царапанье когтей об иссохшую землю. В неподвижном воздухе повисает кислый запах страха и низкое глухое рычание. — Где они? — едва различимо шепчет Романофф. Она чувствует себя беспомощным ребенком, запертым в темной комнате. — Я ничего не вижу. — Пустошные койоты. Окружают нас. Пять слева, четыре справа, впереди еще шесть или пять. Наташа сглатывает. Мысленно считает до пяти, чтобы собраться. Готовится стрелять, хоть и понимает, что стрелять в того, кого не видишь, довольно проблематично. — Что будем делать? Она и не надеется получить ответ. Вопрос слишком абстрактный и почти неразрешимый. Спроси кто у нее самой, она бы точно не придумала, что сказать. Но Солдат отвечает. Он разворачивается к Наташе, крепко берет ее за плечо и, глядя в глаза, произносит одно-единственное слово: — Беги.