***
— Темной ночью, ясным днем он сражается с огнем. В каске, будто воин славный, на пожар спеши-и-и-ит... — нарочно тянет он последнее слово и, прикрыв книгу, с хитрой улыбкой смотрит на мать. Наташа, склонившись над гладильной доской, усердно водит утюгом по ярко-зеленой мальчишечьей футболке. Мэтти сидит на кровати, скрестив ноги и уложив на колени свою любимую книжку с загадками про профессии. — Ну мам, — нетерпеливо подгоняет он, когда Наташа, увлекшись глажкой, забывает продолжить стишок. — Ну ты же знаешь ответ! — Пожарный, дорогой. На пожар спешит пожарный. — Она оборачивается через плечо и дарит сыну нежную, чуть виноватую улыбку. — Теперь моя очередь? Мальчонка оживленно кивает. Они с Наташей знают все загадки наизусть, им даже книжка не нужна, но Мэтт все равно любит рассматривать картинки и листать тонкие, пожелтевшие от старости страницы. Наташа уже и не помнит, откуда у них эта книжка. Наверно, она обменяла ее на что-то на рынке в лавке старьевщицы. Перед рождением Мэтта она часто туда заглядывала — искала игрушки и безделушки для детской. Хозяйку лавки звали Мария. Ее муж был рейнджером и каждый раз привозил с Пустоши кучу доядерных вещей, которые она за небольшую плату потом сбывала на рынке. «Семейный бизнес», — шутила Мария, когда они с Наташей собирались за чашечкой чая в подсобке все той же лавки. Их нельзя было назвать подругами, но общество Марии было Наташе приятно. За исключением моментов, когда «подруга» заводила свою любимую песню «как-тебе-повезло-что-твой-муж-не-рейнджер». — Когда он уезжает, я вся как на иголках, — признавалась Мария, суетливо подливая Наташе чай. На этой фразе она всегда подливала чай, даже если чашки были почти полными. Наверно, у нее выработался какой-то условный рефлекс. — Места себе не нахожу, переживаю. Уже сто раз просила его уйти из Дивизии, но он ни в какую. Говорит, платят хорошо. Работа доходная. А если у нас будут дети, Нат? Если с ним что-то случится, представляешь, каково им будет расти без отца? Наташе эти разговоры не нравились. Она всегда старалась перевести тему, и порой ей удавалось, но чаще всего Мария заканчивала своим коронным: — Вот тебе повезло. Твой-то по Пустоши не шляется. Работает себе на стройке, приходит домой каждый вечер. Живете вы не бедно, да и ты не на нервах. Идиллия. Один такой разговор произошел накануне трехлетия Мэтта. Наташа выбирала ему подарок и по привычке заскочила к Марии. После этого они виделись лишь раз — последний — на похоронах, и больше Мария не завидовала тому, что Наташин муж — не рейнджер. Она уходит в свои мысли и едва не забывает, что сын все еще ждет от нее стишок. — Наяву, а не во сне, — нараспев начинает она, — он летает в вышине. Водит в небе самолет. Кто же он, скажи?.. — Пилот! — радостно кричит Мэтти, и в глазах у него такой восторг, словно он отгадал эту загадку впервые в жизни. Наташа смеется, и оживленное памятью горькое воспоминание медленно тает. Они по очереди читают друг другу стишки и, как обычно, заканчивают всю книжку. А потом Мэтт вдруг спрашивает: — Мам, а почему здесь нет загадки про рейнджера? — Это старая книжка, — объясняет Наташа, выглаживая складку на старой хлопковой рубашке. — Раньше рейнджеров не было. Ну-ка, посмотри, когда ее выпустили. Мэтт послушно отлистывает к первым страницам и после изумленного «ого!» объявляет, что «Загадки о профессиях» напечатали аж в 2010 году. Он пытается сосчитать, сколько прошло лет, но у него не выходит. Тогда он откладывает книгу и со всей серьезностью пятилетнего ребенка заявляет: — Когда вырасту, стану рейнджером. Наташа невольно хмурится. — Почему, милый? Почему рейнджером? Ты же хотел стать врачом. Мэтт ненадолго задумывается. Его лицо становится не по-детски серьезным, и в такие минуты он еще сильнее походит на отца — та же твердая линия губ, легкая складка между бровей, спокойный взгляд серо-голубых глаз. — Все профессии важные, — рассудительно начинает он. — Но я хочу быть рейнджером. Они храбрые. Они делают то, что другие делать боятся, и очень помогают людям. — Врачи тоже помогают, — осторожно возражает Наташа. Она очень надеется, что голос не выдаст, в какой ужас ее приводит даже мысль о том, что ее малыш Мэтти хоть одной ногой ступит на эту проклятую Пустошь. — А рейнджеры умеют то же, что и врачи, — легко парирует Мэтт. Он ведет спор совсем не как ребенок, а с умом, не перебивая, обдумывая каждый аргумент. — И они ничего не боятся. Они как супергерои. Наташа вздыхает и кладет обратно только что поднятую стопку глаженого белья. Что ж, если Мэтт сам начал этот разговор, пора вести беседу на равных, как два взрослых и сознательных человека. Она опускается на колени — так, чтобы их с сыном лица были на одном уровне, — накрывает ладонью его руку и говорит мягко, но уверенно: — Быть рейнджером очень опасно, милый. Это нужная работа, но ты должен понимать, что рейнджеры каждый раз рискуют жизнями, отправляясь в Пустошь. Не всегда бывает так, как в комиксах про супергероев. Иногда рейнджер может уйти на работу и больше не вернуться. Понимаешь, родной? Мэтт кивает. Задумчиво сводит брови и через некоторое время снова кивает. А потом произносит слова, от которых Наташино сердце пропускает удар. — Папа не был рейнджером. Но он тоже ушел на работу и не вернулся. Наташа цепенеет. Мэтти еще не понимает, почему мама так побледнела, почему ее губы задрожали, а ладонь, что лежит на его руке, стала такой холодной. Он не понимает и глядит на нее своими огромными, чистыми, похожими на море глазами — его глазами, — пока она снова и снова вспоминает, как старьевщица Мария по-доброму завидовала их тихому семейному счастью. Да, Наташа не была женой рейнджера, но теперь ее сын все равно растет без отца. А у Марии скоро родится дочка. И ее муж по-прежнему жив. Такая вот, черт возьми, ирония. — Малыш, давай поговорим потом. — Наташа заставляет себя улыбнуться и звонко чмокает Мэтта в макушку. — У мамы много дел. Может, нарисуешь что-нибудь? А вечером я расскажу тебе сказку. Мэтти согласно кивает и вприпрыжку несется в свою комнату. Наташа долго стоит, вперившись взглядом в стопку белья на гладильной доске. Тогда она еще не знает, что ее сыну осталось жить всего семьдесят восемь дней. Она даже не догадывается, что именно ей, а не ему, суждено стать рейнджером. Она просыпается с беспомощным стоном и мокрыми от слез щеками. Рассвет глядит сквозь щели между досками, прорезая утренние сумерки пыльными снопами света. Начинается новый день, но Наташе в спину все еще дышат ночные призраки, и она почему-то не хочет их прогонять.***
День обещает быть жарким. Рассвело не так давно, но в воздухе уже явно чувствуются горячие дуновения пыльного тумана. Через каких-то пару часов Пустошь превратится в раскаленную жаровню, и дорога станет настоящей пыткой. Нужно успеть пройти как можно больше и отыскать место, где удастся переждать дневную жару. Разумнее всего будет добраться до ближайшего города и просить там убежища, но Наташа не представляет, как можно в этой чертовой пустыне найти хоть что-нибудь без навигатора в планшете. Но, как выясняется позже, когда с тобой в команде (не)киборг из Легиона, — очень даже можно. Она рассказывает свой план, пока они с Солдатом, сидя в прихожей, наспех завтракают «умной» едой. Вид у него намного лучше, чем вчера: синяки начинают выцветать, раны покрываются толстой коричневой коркой, а ожог на левой половине лица зарастает неровными рубцами блестящей светло-розовой кожи. Разница по сравнению с прошлой ночью невероятна, но он все равно выглядит больным и измученным. Наташа предполагает, что и сама вряд ли годится в участницы конкурса красоты. После недолгого сна она чувствует себя совсем не отдохнувшей и даже радуется тому, что нигде поблизости нет зеркала: видеть собственное отражение ей совсем не хочется. Прокушенная рука, увы, заживает не так быстро, как у Солдата. Все остальное, впрочем, тоже. Плечо, бедро, разбитая губа — если прислушиваться к каждой боли, можно сойти с ума. Наташа начинает день с пригоршни таблеток, а перед завтраком меняет на запястье повязку. Бинт присыхает к коже вместе с запекшейся кровью, и, чтобы снять, его приходится смочить раствором перекиси. Солдат предлагает помощь. Наташа не отказывается. Следя за его пальцами, она снова подмечает, как легки и отточены все его движения. Есть в них что-то жесткое и в то же время грациозное. Ей даже не верится, что эти же руки могут безжалостно убивать. Но они могут. Она видела это сама и теперь уже вряд ли забудет. Потом они с Солдатом меняются местами. Он сидит неподвижно, пока Наташа клеит свежую повязку на заживающий ожог, и в его каменной позе вновь читается эта дикая привычка терпеть абсолютно все, что с ним делают. В глаза он по-прежнему не смотрит. Выбирает одну точку и отрешенно туда таращится, не позволяя взгляду подниматься выше Наташиного подбородка. Но зато у него просыпается аппетит. Он больше не взирает на еду, как на Чудо Света, и охотно берет из рук Наташи тюбик с «умным» пайком. — Ближайший населенный город находится в двухстах девяносто восьми милях к югу, — говорит Солдат, когда она делится с ним своими опасениями по поводу маршрута. — При скорости примерно три мили в час на дорогу без остановок уйдет минимум сто часов. Идти мы сможем только ночью и утром, поэтому весь путь займет от десяти до двенадцати дней. Если выйдем сейчас, то к полудню успеем добраться до руин в двенадцати милях отсюда и переждать жару. Наташа скептично усмехается, высасывая из тюбика мерзкую жижу со вкусом яичницы с беконом. Солдат выдает цифры с поистине компьютерной точностью, причем уже не в первый раз. Вчера он привел их к этому дому практически вслепую, во время бури, в кромешной темноте, а в ту ночь, когда они пытались оторваться от налетчиков, сказал про город еще до того, как его нашел рейнджерский планшет. Выглядело все так, будто он помнил карту страны наизусть. Но это невозможно. Даже человек с самой совершенной памятью не способен хранить в голове столько информации. Может, он и правда наполовину робот? — Откуда ты знаешь, куда идти? — спрашивает Наташа, небрежно и слегка недоверчиво, пытаясь скрыть внезапно вспыхнувший интерес. — У тебя что, есть карта? К ее немалому удивлению Солдат утвердительно кивает. Она непонимающе сводит брови, скользя по его лицу внимательным взглядом. Сомнений в том, что он говорит правду, быть не может — едва ли он стал бы намеренно лгать своему командиру. Значит, у него все это время была карта. И он даже не удосужился ею поделиться. Наташа поджимает губы. Где-то в груди начинает медленно вскипать глухое раздражение. — Ну, и где же она? Солдат подносит живую руку к голове и постукивает пальцем по виску. Наташа выразительно моргает, ожидая объяснений. В голове слишком поздно мелькает мысль о том, что правда, ей, скорее всего, не понравится. Так оно и выходит. — Электронный чип, — объясняет Солдат. Голос у него совершенно безразличный, будто он по памяти рассказывает нудный текст. У Наташи неприятно сводит живот. — У тебя в голове... чип? — зачем-то переспрашивает она. Солдат кивает. Убирает волосы над левым ухом, и Наташа видит уродливый шрам чуть меньше дюйма длиной, собравшийся бугром из серовато-белой кожи. От такого зрелища желудок снова крутит. К горлу подступает тошнота, и паста с яичницей и беконом настойчиво просится наружу. Наташа медленно выдыхает через нос. В мыслях царит полное смятение. Перед глазами против воли встает до ужаса красочная картинка: лаборатория, операционный стол, люди в белых халатах, гигантский хирургический трепан. Сцена из ночного кошмара. Наташа сглатывает. Тошнота все еще не проходит. — Отлично, — бесцветно выдает она. Горячий поток желчи замирает у самой глотки и медленно уходит вниз. — Будешь показывать дорогу. — Так точно, — тут же отзывается Солдат. В этот раз тон у него какой-то тяжелый, а в опущенном взгляде Наташе чудится что-то звериное. Может быть, ему привиделось то же, что и ей? Сколько из этой жуткой картинки было правдой? Что с ним действительно делали в ГИДРЕ? «Нет, — твердо отрезает Наташа. — Я не хочу это знать. Не хочу». Она ждет, пока Солдат закончит тюбик, но сама к еде больше не притрагивается.***
За стенами дома раскинулся полусожженный город, чахнущий в пыльной мгле и сгорающий под лучами тусклого солнца. Сплавленный асфальт, разрушенные дома, каркасы обугленных машин, заваленные мусором пустыри — все утопает в душной мути, витающей в воздухе после недавней бури. Безрадостный ветер лениво перекатывает пески по спекшимся выщербленным тротуарам. Где-то уныло скрипит ржавая дверная петля. Они идут медленно. Даже при желании быстрее не получается — обвешанные оружием, с рюкзаками на спинах, раненые и не до конца пришедшие в себя после вчерашнего, они едва набирают положенные три мили в час. Солдат идет впереди, задавая темп. Он слегка припадает на покалеченную ногу, но шагает твердо, уверенно, будто бросая природе вызов. Вокруг его головы обмотана испачканная кровью рубашка, поверх футболки надета новая, взятая про запас из бункера. Наташа закутана не меньше, и ей ужасно жарко. По лицу и шее стекает пот, щекочет под воротом куртки, мочит надвинутый на лоб платок, но она знает, что без этого никак: чем меньше участков тела открыто — тем лучше. Пустошное солнце жестоко и беспощадно; когда-то его лучи грели, но теперь лишь обжигают и сеют горячую смерть. Вскоре город заканчивается, и путников вновь встречают раскаленные объятия пустыни. На десятки миль вокруг — абсолютное выжженное ничто. След бледного солнца на застланном пылью небе и застывшие просторы, где не на чем остановить взор. Лишь сзади сквозь дрожащую дымку проглядывает силуэт мертвого города. За ним, на горизонте, виднеется едва различимый серый штрих — струйка дыма, висящая в воздухе после пожара. Где-то там остался рейнджерский бункер. Интересно, о чем подумает спасательная группа, когда доберется туда и увидит обломки и черную воронку взрыва? Станут ли их искать или посчитают погибшими? Удивятся ли, когда они вдруг объявятся в совершенно другом городе за сотни миль от Нью-Йорка? «Какая, к черту, разница? — мысленно злится Наташа. — Думай о том, чтобы выжить. Сосредоточься на дороге. На том, как передвигать ноги и не потерять сознание от жары». Вылинявшее от жары шоссе змеей вьется на юг. Они делают несколько коротких привалов и за час до полудня, как и обещал Солдат, приходят в очередной заброшенный город. Для укрытия выбирают маленький приземистый барак, который когда-то был магазином продуктов. Место хорошее. В относительной тени, обзор с трех сторон, два выхода — всех, кто будет приближаться, можно увидеть издалека и в случае необходимости уйти незамеченными через проем в заколоченной задней двери. Наташа включает счетчик Гейгера, обходит заваленный мусором зал, заглядывает в каморку подсобки. Уровень радиации в норме. Можно оставаться. Пока она проверяет безопасность укрытия, Солдат просит разрешения осмотреть город. Наташа не возражает. Он возвращается через четверть часа с широким куском полиэтиленовой пленки. Подносит его к счетчику, и тот отзывается слабым одобрительным треском. Наташа догадывается, что он задумал, и не может не признать, как чертовски это умно. Солдат собирается сделать солнечный дистиллятор. Очистив пленку, он выбирает участок поближе к бараку в том месте, куда в ближайшие шесть часов будут попадать солнечные лучи. Бионической рукой он легко выкапывает яму, кладет на дно нижнюю часть обрезанной пополам бутылки и накрывает яму полиэтиленом, плотно присыпая края пленки землей. Наташа находит небольшой камешек и кладет его по самому центру, чтобы пленка провисла над бутылкой. Водосборник готов. Теперь конденсируемая влага будет скатываться по внутренней поверхности пленки и капать на дно бутылки. Потом останется лишь очистить воду фильтром и перелить в целую бутылку к другим запасам. Теоретически такая конструкция сможет конденсировать до одного литра в сутки. Проверять это на практике Наташе еще не приходилось. Что ж, все бывает в первый раз. После полудня на улице стоит пекло. Размытый в солнечном мареве город похож на мираж. От жары воздух над землей мерцает, сверкает, плывет; пахнет спекшейся пылью и подогретым песком. Наташа расчищает место у дверей в подсобку и устраивается на полу, подложив под голову свернутую комком куртку. Рану на запястье болезненно дергает, но после таблеток боль утихает. Наташе удается заснуть, и впервые за эти бесконечные два дня ее накрывает пустой, беспробудный, лишенный сновидений целительный сон.***
Она просыпается под вечер от невыносимой жажды. Все тело липкое, волосы взмокли, во рту так сухо, что больно глотать. Помня о том, что надо беречь воду, она позволяет себе сделать всего несколько глотков, чтобы промочить горло, и сразу же убирает бутылку в рюкзак. Вода теплая, с легким привкусом пластмассы, но это лучше, чем ничего. Солдат сидит на полу напротив входной двери, прислонившись затылком к стене. Его глаза закрыты, на лице — спокойное безразличие. Голова чуть склонена набок, словно он к чему-то прислушивается. Повязку он снял, да она ему уже и не нужна: следов от ожога практически не осталось. Только обгоревшая щетина растет неровными пучками да подпаленная с конца бровь кажется чуть короче другой. Кожа на левой половине лица все еще немного светлее, местами нежно-розовая, и Наташе не верится, что меньше двенадцати часов назад эта же самая кожа сходила лоскутами и сочилась кровью. А ведь если бы ближе к взрыву оказалась она, а не Солдат, то... — Кто-то приближается. Его тихий голос режет воздух, точно хлыст. Секунда — и он уже на ногах. Еще секунда, и Наташа пружинисто распрямляется вслед за ним. Она не слышит ни шагов, ни звука мотора, но все равно берется за рукоять беретты, как за талисман, и становится у входа. Солдат выглядывает в окно в прицел штурмовой винтовки. Наташин слух по-прежнему не различает ничего, кроме шелеста ветра и учащенного стука сердца. Она ждет, поглаживая спусковой крючок, и это ненадолго дарит обманчивое ощущение покоя и контроля. А потом Солдат вдруг убирает палец с курка и как-то растерянно приоткрывает рот. — Что там? Его напряженные плечи непривычно расслабляются. Флажок предохранителя возвращается на место, винтовка уже смотрит дулом вниз. — Собака, — отвечает Солдат. — Просто собака. — Собака? — переспрашивает Наташа. Ей отчего-то становится смешно. Они оба подскочили, как ошпаренные, всего лишь из-за пробегающего мимо дикого пса. «Профдеформация», — сказал бы Фил. «Ебучая паранойя», — сказал бы Брок. «Доставай свою пушку, Шериф», — сказал бы Питер Квилл, цитируя бандита из «Поддержите своего шерифа!»* По губам Наташи скользит рассеянная улыбка. Она убирает беретту и выходит на крыльцо. Спустя минуту вдалеке показывается размытая темная фигурка, которая со временем принимает очертания собаки. Она тощая, ободранная, с вываленным набок длинным языком, но перебирает лапами очень бодро и, кажется, даже не замечает стоящей в зернистом воздухе совсем не вечерней жары. При виде Наташи собака оживляется и, громко гавкнув, несется прямо к ней с мотающимся из стороны в сторону хвостом. Видя, что ее не отгоняют, она радостно подпрыгивает и тычется передними лапами Наташе в живот. — Ну привет, дружок, — смеется она и садится на корточки, чтобы погладить пса по облезлой голове. Пес начинает вилять хвостом еще неистовее, несколько раз оббегает вокруг Наташи и в знак искренней благодарности облизывает ей щеку. А потом его внимание всецело переключается на показавшегося на пороге Солдата. Он немного умеряет свой собачий пыл и чуть поджимает хвост, но кончик его продолжает активно двигаться — радость от встречи с новым человеком ничуть не поубавилась, просто стала сдержаннее, как у ребенка перед строгим родителем. Собака улыбается открытой пастью и вертится у ног Солдата с нетерпеливым ликованием, всем видом показывая, что сейчас самое время почесать ее за ободранным ухом. Но Солдат не шелохнется. Он стоит как вкопанный и не сводит с собаки глаз, совсем как мальчишка, которому Санта подарил на Рождество щенка. Наташа наблюдает за этой странной сценой с жадным вниманием, и ей кажется, что в этот момент она становится свидетелем чего-то очень важного. Во взгляде Солдата появляется сознательность, понимание и какое-то робкое, почти стыдливое изумление. — Ты ему нравишься, — говорит Наташа. Пес в знак согласия еще сильнее мотает хвостом. — Мне кажется, он хочет, чтобы ты его погладил. Солдат медлит. На его лице отражается глубокая сосредоточенность, словно он решает в уме сложную математическую задачу. Собака, будто желая помочь, тихонько гавкает и мягко ставит лапу ему на колено, мол, давай же, человек, я жду. Наташа, сложив руки на груди, терпеливо ждет развязки. У нее чувство, будто этот момент — переломный, что он станет неминуемым концом и в то же время началом чего-то нового. Солдат наконец решается. Осторожно, словно боясь обжечься, он протягивает живую руку и касается пальцами жесткой колючей шерсти на макушке собаки. Его лицо меняется до неузнаваемости. За один короткий миг оно становится таким живым и человечным, что Наташу тут же захлестывает волна щемящего нежного сочувствия — такого сильного, что она забывает дышать. Пес довольно утыкается мордой в ладонь Солдата, пока тот несмело ощупывает его обгрызенное ухо, надбровные дуги, сухой грязно-бурый нос. Потом пес начинает облизывать его пальцы, и Солдат сперва чуть не одергивает руку. Его глаза вспыхивают так ярко, словно там, в небесного цвета радужке, разом взрываются сотни сверхновых. «Они голубые, — вдруг осознает Наташа. — Его глаза. Ясные, почти прозрачные, будто обкатанные морем стекла, совсем как у…» Она сердито обрывает мысль и сжимает кулаки так резко и сильно, что хрустят суставы пальцев. Солдат, обычно чуткий к любым звукам, этого даже не замечает. Он гладит страшного бродячего пса с таким удовольствием, будто это — лучшее из всего, что он делал в своей жизни, и Наташа готова поклясться, что в этот момент в уголках его губ дрожит улыбка.***
— Откуда ты узнал, что к нам кто-то идет? Наташа держится довольно долго, но потом становится уже невмоготу, и, когда в надвигающихся вечерних сумерках они вновь отправляются в путь, она наконец-то задает мучивший ее сколько времени вопрос. — Услышал, — отвечает Солдат. Он хромает все меньше, его мощная спина даже под весом рюкзака остается прямой, а плечи — широко развернутыми. Они покинули город незадолго до заката. День близился к концу, жара спала, и до полной темноты оставалось не больше трех часов. Им предстояло преодолеть около десятка миль, прежде чем на Пустошь опустится холодная черная ночь. Пополнить запасы воды удается лишь на треть литра, но, учитывая условия, это весьма неплохо. На сборы уходят считанные минуты. На всякий случай они перезаряжают все оружие и кладут поближе запасные магазины, а перед уходом Наташа скармливает псу остатки «умной» яичницы с беконом. Тот подозрительно обнюхивает непонятную жижу, но, распробовав, с жадностью съедает все, не оставив ни капли. Потом он убегает. Ведет огрызком уха и, залившись лаем, уносится в лабиринт темных безмолвных домов. Солдат долго смотрит ему вслед, и в его глазах Наташе видится какая-то очень уж знакомая тоска. А теперь они снова шагают по пустыне, и в пепельном отсвете сумерек унылый песчаный пейзаж становится еще безрадостнее. Поэтому Наташа не выдерживает и заводит разговор, чтобы скоротать время и утолить разгоревшееся любопытство. — Услышал, — повторяет она, поправляя лямку рюкзака. — Это что, тоже твой чип? Солдат качает головой и слегка замедляет шаг, чтобы они смогли поравняться. — Сыворотка, — объясняет он. — Повышает силу, скорость и выносливость, улучшает слух, зрение, рефлексы и регенеративные способности тканей. Наташа присвистывает. — Бурю ты тоже услышал? — вдруг вспоминает она. Солдат утвердительно кивает. — Налетчиков? Снова кивок. «Невероятно», — думает она, но вслух ничего не говорит. Она не может понять, какое из охвативших ее чувств сильнее: ужас или восхищение. Дальше они идут молча, но Солдат то и дело оборачивается, проверяя, не отстала ли Наташа.***
После заката температура воздуха стремительно падает. Вскоре на небе расстилается огромное черное море безлунной ночи. Вокруг сгущается такая непроглядная тьма, что Наташа даже с фонарем с трудом видит, куда ставит ноги. Продолжать путь не имеет смысла. Они останавливаются на ночлег в неглубоком овраге под разрушенным каменным мостом, разводят небольшой костер и греют над огнем консервы с мясом. Даже не верится, что прошел еще один день — и никто не попытался их убить. Руки быстро зябнут, и Наташа двигается ближе к костру. Солдат сидит прямо напротив, в той же застывшей позе, которую принял, когда они только устроились в укрытии. Дрожащее пламя освещает его суровый полупрофиль и тускло мерцает в усталых глазах. Наташа вдруг ловит себя на мысли о том, что спустя столько времени даже не знает, как его зовут. — У тебя есть имя? Солдат молчит. С бледным напряженным лицом смотрит на тлеющий в огне пучок сухой травы, словно не понимая, о чем его только что спросили. Наташа пробует еще раз: — Мне нужно как-то к тебе обращаться. — Солдат, — глухо отвечает он. — Солдат — это не имя. В его глазах застывает знакомое виновато-загнанное выражение. Он не знает, что от него хотят. — Ладно, — вздыхает Наташа, — попробуем по-другому. Ты солдат, а я рейнджер. Это наши... профессии. — На последнем слове она ежится. То ли от холода, то ли от того, что в памяти всплывает старая книжка со стишками-загадками. — Но я не просто рейнджер. У меня еще есть имя. Она ненадолго замолкает — проверить, доходит ли до Солдата хоть что-нибудь. Понять это очень сложно — он сидит с совершенно бесстрастным лицом, словно робот, у которого вдруг отключили питание. Очень хочется пощелкать пальцами у него перед глазами, чтобы он наконец-то пришел в себя. При этом какой-то глубинный инстинкт подсказывает Наташе, что лучше остановиться, прекратить эти расспросы, пока они не вскрыли очередную кошмарную правду. Солдат так Солдат, отлично. Через десять дней они дойдут до города, а потом распрощаются навсегда, и знать его настоящее имя ей совсем не обязательно. Таков довод здравого смысла, простой, трезвый и логичный. Она с ним соглашается. А потом будто назло самой себе добавляет — неспешно, почти по слогам, точно объясняя несмышленому ребенку: — Меня зовут Наташа. Глаза Солдата сужаются и темнеют. В его взгляде что-то меняется. Кажется, будто его разум дрейфовал в густом тумане, а теперь ненадолго вынырнул на свет. — Наташа, — эхом повторяет он, плавно перекатывая слово на языке. — Наташа. Над вкрадчиво трещащим костром во тьме пустошной ночи это звучит почти как заклинание. Наташу внезапно бросает в дрожь. — Наташа, — снова повторяет Солдат. — Да. — Она обнимает согнутые ноги и устраивает на коленях подбородок. — Это мое имя. А твое? В отблесках огня на лицо Солдата ложатся темные пугающие тени, но на какой-то миг оно вдруг проясняется. «Наконец-то», — мысленно ликует Наташа, но радость ее длится недолго, потому что вместо того, чтобы назвать свое имя, Солдат начинает бормотать какие-то цифры. — Три-два-пять-пять-семь-ноль-три-восемь. Липкий холодок дурного предчувствия медленно крадется вдоль позвоночника. Наташу внезапно охватывает тяжелое ощущение неумолимой неизбежности: сейчас снова произойдет что-то ужасное. Еще один кусочек кошмарной мозаики встанет на место и сложится в немыслимую, безобразную картину, которую память даже против воли прочно сохранит и вряд ли в ближайшее время отпустит. — Что это? — спрашивает она. Ответ ее страшит, но не спросить она не может. — Серийный номер, — отвечает Солдат. На лице Наташи расцветает замешательство. Она хочет поинтересоваться, при чем здесь, черт возьми, номер, если она просила назвать имя, но потом вдруг догадывается, и от этой догадки ее прошибает холодный пот. Это его номер. Набор цифр вместо имени. Как в тюрьме. Как в концлагере. Наташа издает отрывистый полувздох. Мятущийся разум отчаянно бросается от мысли к мысли, не в силах ухватиться ни за одну. Это ошеломленное молчание Солдат принимает за ожидание. Он повторяет номер, четче и чуть громче, а потом приподнимает волосы с загривка и поворачивается так, чтобы Наташе была видна задняя часть его шеи. Там, на затылке, у самой линии роста волос, заканчивается тянущийся по всей спине позвоночный протез, и венчает его впаянный в кожу полый прямоугольник, похожий на разъем под провода. Справа от него набит перевернутый набок штрих-код с теми самыми цифрами, которые повторял Солдат, и еще тремя буквами впереди. JWS 32557038. От этого зрелища у Наташи мутнеет в глазах. Крик застревает в горле, словно кусок ржавого железа, а в груди натягивается тугая струна ужаса. Огромная молчаливая темнота вокруг на миг кажется жадно разверстым зевом могилы. Наташу начинает мутить, но она не может оторвать взгляда от блестящего в свете огня металла и строчки выбитых чернилами цифр. Ей хочется вскочить, броситься к Солдату, схватить его за плечи и прокричать ему в лицо: что они с тобой сделали? Зачем? Как можно настолько жестоко сломать разум и изувечить тело? Как можно отнять у человека все, что делает его человечным: свободу, волю, выбор, даже имя? У нее трясутся пальцы. Глубоко внутри вскипает иссушающая ярость, смешанная с острой, почти болезненной жалостью и чувством огромной, вопиющей, чудовищной несправедливости. Так, черт возьми, не бывает. Так нельзя. Это неправильно. — Я не могу называть тебя по номеру. — Голос слегка дрожит от избытка чувств, но не срывается, и продолжает Наташа почти жестко: — Тебе нужно имя. В голове молниеносно вспыхивает мысль. Плохая, очень плохая мысль. Ненормальная, больная, до зубовного скрежета неправильная, но Наташа видит растерянные голубые глаза Солдата и все равно говорит: — У тебя рядом с номером три буквы, Джей, Дабл ю и Эс. Джей — это почти как Джеймс. Можно я буду звать тебя Джеймсом? От звука этого имени у нее в сердце что-то рвется. Резко, внезапно и пронзительно. Как будто старая рана взрывается кровью. — Джеймс, — повторяет Солдат. Он хмурится и как-то затравленно сжимается, будто ожидая удара, а потом произносит имя снова, словно пробуя на вкус: — Джеймс. — Тебе нравится? Солдат ведет плечом. Это первый за все время жест, которым он хоть как-то выражает собственное мнение. Наташе больно. Так невыносимо больно, что она жмет на забинтованную кисть, чтобы одну боль заглушить другой. Она даже не знает, от чего ей больнее: от того, что перед ней человек, у которого отняли человечность, или от того, что она только что назвала его именем своего погибшего мужа.