То, что осталось позади

Его звали Джеймс Барнс, и он был первой и единственной любовью Наташи Романофф. День, когда они познакомились, ее память хранила надежно и трепетно даже сейчас, спустя долгих пятнадцать лет. Это случилось в мае. Было жарко, градусов восемьдесят*, и Наташа с охапкой талонов и сумок стояла в очереди у продовольственной лавки. На ней был хлопковый сарафан в мелкую линяло-синюю клетку и широкополая соломенная шляпа, придававшая ей сходство с дочерью какого-нибудь фермера из Земледельческой Зоны. Шляпа была слегка маловата и едва держалась на макушке, постоянно грозя слететь. Именно это и произошло, когда спустя два часа нестерпимой жары откуда-то, словно по волшебству, внезапно налетел порыв сухого ветра. Он подхватил шляпу так быстро, что Наташа не смогла сделать ровным счетом ничего. Только ойкнула от неожиданности и взмахнула рукой, пытаясь схватиться за потрепанные полы, но не успела — лишь прошлась пальцами по горячему полуденному воздуху. Проказливый ветер весело закружил, словно играясь, и, прежде чем Наташа спохватилась, отнес шляпу на добрый десяток футов почти на другую улицу. Она бы, наверно, пустилась вдогонку, позабыв про очередь и про нагруженную бытовой химией сумку, если бы шляпа внезапно не закончила свой полет в руках незнакомца. Он поймал ее на лету — легко, изящно, как будто в танце, — покрутил на пальце и тут же водрузил себе на голову. Движение его руки было чертовски галантным и чем-то походило на поклон. Явно довольный собой, с щегольской полуулыбкой на губах он обвел взглядом улицу в поисках владельца шляпы и почти сразу же встретился глазами с Наташей. На его светлом, по-мальчишечьи открытом лице мелькнуло легкое замешательство и совсем немного — смущение. Потом его улыбка стала шире. Он снял шляпу и радостно замахал ею над головой, а в следующую секунду уже бежал к выстроившейся у лавки очереди. Наташа наблюдала за ним с тихим восторгом и непонятным нарастающим волнением. Он показался ей (ослепительно красивым) жутко старомодным — наверно, из-за того, что вместо ремня носил подтяжки и поэтому был похож на мальчугана из книжки, которую ей в детстве читала мама. Имя героя напрочь вылетело у Наташи из головы, но она очень хорошо помнила картинки и то, что мальчишку этого в наказание за шалости тетушка заставила в праздник красить забор. — Это ваше? — спросил незнакомец, покачивая шляпой. — Да, — робко улыбнулась Наташа. От его прямого взгляда ей вдруг стало жутко неловко, и она едва не залилась краской. — Спасибо вам огромное. Она протянула руку в неуклюжем жесте, но незнакомец возвращать шляпу совсем не торопился. Он оглядел вяло тянущуюся очередь, изнывающих от жары людей, потом увидел нагруженную сумку и торчащий оттуда пакет со стиральным порошком и вдруг прищурился, словно его посетила какая-то идея. — А давайте поменяемся? — предложил он. На Наташином лице отразилось смятение и легкая настороженность. — Я отдам вам шляпу, а вы разрешите мне помочь вам донести вещи до дома. Наташа застенчиво засмеялась. Мальчишка из детской книжки вмиг превратился в прекрасного принца, а отклонить предложение принца она просто не имела права. Вот так судьба и свела ее с Джеймсом Барнсом. Они отстояли остаток той бесконечной очереди вместе, и Наташа даже не заметила, как быстро пролетело время. Потом он, как и обещал, подхватил ее сумки и донес до самого порога квартиры. Тогда она делила крышу еще с двумя девчонками, вместе с которыми трудилась на швейной фабрике и жила в неказистом прямоугольном домишке, похожем на солдатскую казарму. — Мы еще увидимся? — спросил Джеймс. Он стоял в дверях, не решаясь заходить без приглашения, и нервно водил большими пальцами под лентами подтяжек. В тот момент, делая вид, что разбирает продукты, Наташа украдкой им любовалась, и в ее голове прочно укоренялась твердая, пугающе-непоколебимая уверенность: вот этого человека она ждала всю свою жизнь. — Может быть, — с неожиданным кокетством отозвалась она, чуть приподняв уголок губ. В ее улыбке таился легкий намек, который Джеймсу не составило труда понять. — Приглядывай за своей шляпой, — усмехнулся он на прощание. — И если тебе вдруг будет нечего делать завтра вечером, то я буду ждать ровно в семь у бара «Клевер». Только надень обувь поудобнее. Говорят, по пятницам там ставят отменное буги-вуги. Наташа сказала, что подумает, а сама весь оставшийся день выбирала наряд для предстоящих танцев. Это была любовь с первого взгляда. Такая, как в кино, которое она в те годы еще ни разу в жизни не видела. Лишь потом она поняла, какой романтичной на самом деле была их встреча. Она — дама в беде, он — спасший ее рыцарь. Правда, сияющих доспехов у него не было. Белого коня, впрочем, тоже. Только пропахшая мокрым цементом строительная куртка и старый, доставшийся по наследству от отца велосипед. На этом велосипеде он научил Наташу кататься, когда они отправились на второе свидание в маленький уютный парк, разбитый в самом центре Третьей Зоны, и этот день был одним из лучших в Наташиной жизни. Пускай на книжного рыцаря Джеймс не тянул, но зато у него была самая красивая на свете улыбка, волосы цвета спелого каштана и теплая морская гладь в глазах. Они поженились спустя семь месяцев после знакомства, переехали в новый дом на окраине Зоны и прожили там пять чудесных лет, четыре из которых вместе растили малыша Мэтти. А потом одним погожим мартовским днем, когда Мэтт играл с деревянными машинками, а Наташа в ванной возилась с полным тазом грязного белья, в дверь их дома постучали. На пороге оказался Честер Филиппс — бригадир со стройки, где работал Джеймс. Филиппс всегда выглядел одновременно недовольным и глубоко разочарованным, но в тот раз он казался каким-то потерянным и жалким. Он стоял, опустив голову, и мял в руках шерстяную кепку. На его уставшем лице отпечаталась тихая скорбь. Он начал говорить — сдержанным, отстраненным тоном, каким обычно сообщают дурные вести. Наташа почти сразу утратила способность связно мыслить, и лишь потом, спустя время, память вернула ей все слова, что произнес в тот день Честер Филиппс. Он сказал, что произошел несчастный случай. Он сказал, что на стройке обвалилось перекрытие и троих рабочих завалило бетонными обломками. Он сказал, что жертв могло быть больше, но Джеймс успел оттолкнуть в сторону стоявшего рядом с ним мужчину. Он сказал, что это спасло тому мужчине жизнь. Он сказал, что Джеймс Барнс погиб настоящим героем. Наташа издала тихий беспомощный птичий вскрик. Лицо Филиппса, а с ним и весь мир погрузился в черноту, а потом всплыл обратно горячим, мутным от слез пятном. В тот день, десять лет назад, она потеряла одного из двух самых дорогих ей людей. Огромный дом на окраине Зоны теперь принадлежал только ей и ее четырехлетнему сыну. А двумя годами позже она осталась там совсем одна.

***

Солдат мало чем на него похож. Разве что отдаленно — цветом глаз и одинаково четкой линией челюсти. В остальном они настолько разные, насколько это вообще возможно, и Наташа сама не знает, что подбило ее из всех имен на свете выбрать именно это. Просто что-то в его взгляде очень знакомо царапнуло память. Отозвалось, тягуче заболело, разбередило огрубевшие шрамы, задело слишком много давным-давно оборванных струн в душе. Она ведь была обязана Солдату жизнью. Он спас ее, причем не раз, сам едва не погибнув, а ей даже нечем было его отблагодарить. Увидев, как многого он был лишен, она захотела дать ему что-нибудь по-настоящему значимое, и так уж вышло, что самое ценное, что у нее было, — это имя человека, которого она когда-то любила больше жизни. Немыми безветренными ночами под холодным светом звезд Наташа не раз задавалась вопросом, что же привело Солдата — Джеймса — в ГИДРУ и чем на самом деле был ее несокрушимый Железный Легион. Не армией киборгов уж точно. Может, экспериментом по созданию сверхлюдей? Интересно, откуда они брали безумцев, готовых принести себя в жертву великой науке? Думая об этом, Наташа всегда вспоминала Стива Роджерса. Когда ученые пытались разгадать секрет его мутации, Капитан добровольно участвовал во всех экспериментах правительства, потому что верил, что служит на благо стране. Может, Солдат тоже так думал, отдавая свое тело и свой разум во власть ГИДРЫ? Может, так он хотел помогать другим и защищать их? А может, он, как и сама Наташа, объятый горем, всего лишь пытался от чего-то сбежать. Но как можно по доброй воле согласиться на такое? Решаясь вступить в Железный Легион, действительно ли он понимал, на что идет? Наташу ужасало в нем абсолютно все: изувеченное, превращенное в оружие тело, его звериные повадки и умения, которые не под силу даже самым лучшим бойцам, но больше всего глаза — мертвые, пустые глаза человека, которого долго и изощренно мучили. Он — дитя людской жестокости, опасность во плоти, расчетливый, хладнокровный убийца, которому неведом ни страх, ни боль. Он человек, из которого начисто вытравили все человеческое, и были моменты, когда Наташа боялась его панически, до дрожи в коленях. А потом что-то изменилось. Страх начал вытесняться совсем другими чувствами, которых она не испытывала уже очень давно. Было трудно поверить, что после всего пережитого она еще способна на такое глубокое сочувствие, на такую острую жалость и такое отчаянное, почти мучительное сострадание. Невероятно, но что-то внутри нее как будто и впрямь пробуждалось после долгой спячки, и чувства, погребенные под толстой коркой безразличия и прагматизма, начинали расцветать с безудержной силой. Но самым странным было даже не это. Самым странным было то, что нечто похожее происходило не только с ней. После той ночи Солдат — Джеймс — становится каким-то другим, и не только потому, что вместо серийного номера у него появляется настоящее имя. Он меняется. Тонко, практически незримо, но Наташа все равно замечает. Та пугающая отрешенность, в которой раньше бесследно тонули редкие проблески ясности, постепенно покидает его взгляд. Он словно замерз, глубоко, до самого нутра, а теперь начинает оттаивать и медленно, по крупицам возвращает себе черты украденной ГИДРОЙ личности. Если раньше каждое его движение совершалось с определенной целью и никак иначе, то сейчас он, хоть и редко, но все же позволяет себе лишние жесты. Мелкие и неприметные, в повседневной жизни они наверняка бы ускользнули от Наташиных глаз, но здесь, на Пустоши, она их видит отчетливо и особенно живо. Возможно, он действительно вспоминает, а, может быть, просто перенимает какие-то повадки от самой Наташи. В конце концов, когда вокруг нет ничего кроме солнца и голых пустырей, единственным развлечением остается лишь наблюдать друг за другом. Вот она и наблюдает. Наблюдает и пытается собрать все, что знает о Солдате — Джеймсе! — воедино. Неизвестно как, но ГИДРЕ удалось слепить из него кибернетически модифицированного суперсолдата. Сильного, быстрого, выносливого и — что самое главное — послушного. У него в голове находилась самая настоящая цифровая энциклопедия: он знал все обо всех существующих видах оружия, разбирался в технике и мог — в этом Наташа уже успела убедиться — из чего угодно слепить смертоносную бомбу. Помимо всего этого в его чип была заложена программа, которая порой пересиливала даже инстинкт самосохранения, потому что Солдат — Джеймс! — подчинялся даже в том случае, когда выполнение приказа напрямую угрожало его жизни. Программа въелась очень прочно, но ее вполне можно было сбить. Так и произошло, когда пуля с электрическим зарядом попала Джеймсу в голову. Тактические очки спасли ему жизнь, но разряд тока повредил какие-то настройки, и старые приказы потеряли силу. Какое-то время он еще действовал на автопилоте, а потом к нему стала возвращаться способность мыслить вне рамок программного кода, и эта способность приводила его в замешательство. А еще в ГИДРЕ ему каждый раз начисто стирали память. Это выясняется, когда на очередном привале Наташа пытается выведать, сколько Джеймсу лет. Казалось бы, удивляться уже нечему, но, получив в ответ лишь скупое, отрывистое «нет данных», она впадает в настоящий ступор. — Ты что, не помнишь, когда родился? Вопрос кажется Джеймсу слишком сложным, и он уходит в себя. Так он пытается вспомнить — Наташа научилась безошибочно определять этот переход по остекленевшим глазам и застывшему точно восковая маска лицу. Вскоре он возвращается в прежнее состояние, но, в какие бы чертоги ни уносило его разум, ответа там он не находит. Все это до ужаса абсурдно. Каждый ведь знает, сколько ему лет. Маленькие дети знают, даже старик Чарльз еще способен точно назвать, где и в каком году появился на свет, но Джеймс, похоже, действительно этого не помнит. — Какой сейчас год, знаешь? Он молчит. Глаза его наливаются темным безнадежным смятением, а Наташино сердце с каждой секундой тишины бьется все громче и громче. — Ты хотя бы что-нибудь помнишь? О том, кто ты, как попал в ГИДРУ? В этот раз Джеймс даже не задумывается. Лишь понуро качает головой и произносит уже знакомым Наташе ровным чеканным тоном, как будто читает вызубренный рапорт: — Все данные, не касающиеся миссий, должны быть стерты. Перед каждым заданием обязательно обнуление и внесение новой программы. У Наташи холодеет в животе. Она выдыхает, резко и как-то надорванно, и быстро отводит взгляд, делая вид, будто взирает на выцветающий на горизонте закат. — Это тест? — вдруг спрашивает Джеймс. Вынырнув из собственных мыслей, Наташа обнаруживает, что солнце уже давно зашло и на Пустошь неспешно наползают густые тяжелые сумерки. — Что? — Твои вопросы. Это какой-то тест? Проверка? Я ее не прошел. — Он не спрашивает — утверждает. Опущенные плечи и зажатая поза придают ему виноватый вид. Наташа рада, что он на нее не смотрит — держаться невозмутимой становится все труднее. — Да, это был тест. Но проверяла я не тебя. Кого именно, Джеймс не уточняет. Только кивает — принято — и ждет, пока Наташа скомандует идти дальше. Они успевают отшагать еще милю, прежде чем Пустошью полноправно завладевает ночь, и все это время Наташа думает, насколько жестоким нужно быть, чтобы отнять у человека память. Сказав Джеймсу, что все ее вопросы были тестом, она не солгала. Она и впрямь проверяла не его. Не его — ГИДРУ. Чертовых ублюдков, возомнивших себя богами, и проверку они с треском провалили.

***

На третий день пути пустынный ландшафт начинает понемногу оживляться. На глаза все чаще попадаются растения — сухие, перепутанные колючки, которые торчат где попало мелкими пучками или маячат непроходимыми дебрями вдоль запекшихся полосок асфальта. Кое-где даже встречаются тонкие узловатые деревья, а вдали, на ломаной линии горизонта, все отчетливее виднеются зазубренные громады черных гор. Географию Старой Америки Наташа знает плохо, но ей кажется, что они приближаются к одной из горных цепей в системе Аппалачей. Климат тоже меняется. Иногда погода просто сходит с ума: пару раз на дню из ниоткуда могут появиться тучи и обдать пустыню коротким теплым дождем. Потом в воздухе еще долго стоит влажная жара, а к ночи температура падает едва ли не до пятидесяти градусов**. Джеймса такие погодные капризы ничуть не заботят. Он уверяет, что его тело способно переносить температуры гораздо ниже, и что-то Наташе подсказывает, что выяснил он это опытным и далеко не самым приятным путем. Сама же она к пустошным ночам оказывается приспособлена гораздо меньше. Спать в одной куртке уже невозможно, но на счастье в одном из заброшенных городишек удается найти старое, полуистлевшее шерстяное одеяло. Тепла от него немного, но это хотя бы что-то. Запястье заживает медленно, но хорошо. Каждый день Наташа меняет повязки, пьет антибиотики и анальгин, и вскоре боль становится настолько слабой, что ее можно переносить без таблеток. Еды у них достаточно, воды должно хватить впритык, но во время дневных остановок они все равно пополняют запасы с помощью самодельных дистилляторов. Оружие, к счастью, в ход пускать не приходится: люди в этих краях не живут, а животные по дороге почти не попадаются. Только мелкие грызуны и ящерицы. Один раз Наташа просыпается от того, что по ее ладони ползет большой песочный паук-мутант. В темноте после сна она с трудом фокусирует взгляд и даже не успевает как следует испугаться, потому что Джеймс за долю секунды оказывается рядом и отшвыривает тварь на добрые полсотни футов. Наташа бормочет ошарашенное «спасибо» и лишь потом вспоминает, что яд этого паука — один из самых опасных в мире, а Джеймс, даже не думая, схватил его живой рукой.

***

— Ты неправильный командир, рейнджер, — заявляет Джеймс как-то утром, когда они останавливаются отдохнуть у основания изрезанного трещинами холма. За их спинами раскинулась изувеченная взрывами чаша долины и серый серпантин полуиссохшей реки. Воздух сухой и жаркий, но солнце на удивление мягкое. По земле стелются облачка коричневой, пахнущей чем-то горьким пыли, а в небе неровным клином пролетают мелкие пестрые птички. Разворачивая протеиновый батончик, Наташа бросает на Джеймса долгий пытливый взгляд. — Неправильный? — тихо хмыкает она. — Это еще почему? — Ты не отдаешь приказов. Когда я нарушаю правила или делаю не то, что надо, то не получаю никакого наказания. Это... неправильно. Не по уставу. Наташа мрачно усмехается и качает головой. Причину ее смеха Джеймс не понимает. Его лицо становится жестким и очень внимательным. Он напряженно следит за каждым ее движением, словно за такую непростительную дерзость она и вправду может его ударить. Наташа вновь видит в нем дикого запуганного зверя, и ей это совсем не нравится. — Тебе нужны приказы? — Она откусывает кусочек батончика и жует нарочито долго, чтобы хорошенько обдумать следующие слова. — Отлично. Запоминай. Приказ номер один: меня зовут не рейнджер, а Наташа, и я хочу, чтобы ты называл меня по имени. Джеймс машинально подбирается, точно гончий пес перед охотой, и кивает, обозначая, что все сказанное принято к сведению. Наташа снова кусает батончик, потом запивает его глотком воды. Она не торопится, хоть ей и неприятно заставлять Джеймса ждать. Просто ей нужно время. Выбирать формулировки приходится очень осторожно, ведь она еще не знает, насколько буквальным осталось его восприятие и какую свободу действий сможет безболезненно принять его программа. — Приказ номер два, — продолжает она, покончив наконец с батончиком и сунув обертку в открытый рюкзак. — Меня больше не нужно защищать. Мы в одной команде и будем приглядывать друг за другом, но не больше. Ты не будешь из-за меня подвергать свою жизнь опасности. Никаких самопожертвований, тебе ясно? Джеймс кивает. Взгляд у него твердый, сосредоточенный — он все понимает. — Приказ номер три. — Наташа ненадолго смолкает, в последний раз задумываясь, не совершает ли она ошибку. Джеймс послушно ждет. Его по привычке глядящие вниз глаза пару раз мельком поднимаются на Наташино лицо. Несмело, с опаской, словно ступая по тонкому льду, но он действительно на нее смотрит. Раньше он себе такого не позволял, теперь же в какой-то степени проявляет нетерпение, может быть, даже любопытство. Ему доступны эмоции. Он умеет чувствовать. Как бы сильно ГИДРА ни старалась ее подавить, его человеческая сторона все равно отвоевывает свое. Совершает ли Наташа ошибку, пытаясь вернуть Джеймсу то, что принадлежит ему по праву? Нет, черт возьми, не совершает. — Больше никаких приказов, — объявляет она. Фраза звучит почти торжественно, и вместо фанфар ей звонким криком вторит отбившаяся от стаи птица. — Этот — последний. С этого момента и до нашего прибытия в город ты делаешь то, что сам считаешь нужным. Мы работаем сообща, принимаем решения вместе и вместе стараемся выжить. На равных. Понимаешь? Больше нет командира и подчиненного. Есть напарники. Тебе ясно? Этот приказ Джеймс обдумывает чуть дольше. Какая-то часть его сознания явно противится предоставленной свободе, ведь принятие самостоятельных решений идет вразрез с вшитой на самую подкорку слепой необходимостью подчиняться. Но, с другой стороны, это ведь тоже приказ. Командир велит ему решать самому. Разве он может ослушаться? Он кивает, а потом, пораздумав еще немного, спрашивает: — Наказание? От его тихого, обреченного голоса у Наташи в груди что-то обрывается. — Хочешь наказания? — С внезапно нахлынувшей бессильной злобой она рывком достает из рюкзака банку с тушеной фасолью и быстрым, грубым броском кидает ее Джеймсу. Он ловит одной рукой, как обычно, даже не глядя. — Съешь вот это. Могу поспорить, ничего хуже ты в жизни не пробовал. Джеймс перекатывает банку в руках. Смотрит на нее, потом на Наташу; на Наташу, потом опять на банку. На его лице появляется странное выражение — как будто он хочет улыбнуться, но не знает как. После нескольких секунд борьбы уголок его рта все-таки робко дергается вверх, и у Наташи от этой неумелой улыбки больно щемит сердце. Наверно, с ней и вправду что-то не так. Она — неправильный рейнджер, он — неправильный солдат, и весь этот чертов мир, в котором людей превращают в оружие, тоже неправильный, но другого у них, увы, нет. И вряд ли когда-нибудь будет.

***

В ту ночь она впервые слышит, как Джеймсу снятся кошмары. После заката они прячутся от холода и стайки воющих где-то вдалеке койотов в сарае на замусоренном, заросшем сорняками пустыре. Наташа кутается в одеяло, но уснуть не может: отчего-то очень тяжко ноет вывихнутое плечо. Боль не сильная, и тратить таблетки лишний раз не хочется: в последнее время их количество и так порядком сократилось, а до города оставалось еще несколько дней пути, и никто не знал, что могло поджидать впереди. Поэтому Наташа терпит. Лежит, слушает редкие ночные звуки и ждет, когда ее наконец сморит сон. Джеймс спит в паре футов от нее напротив двери. Спит крепко, но чутко, как и всегда, но, прислушавшись, Наташа замечает нечто странное. Сперва она думает, что померещилось, поэтому перекатывается на бок и пытается для верности вглядеться в темноту. Нет, слух не подвел: Джеймс пару раз вздрагивает во сне, тихо, жалобно стонет и бормочет что-то невнятное. Разобрать, что именно, Наташа не может, но от этого бормотания по спине ползет колючий холодок. А потом она четко слышит тонкий всхлип и испуганное, сорванное «пожалуйста, не надо», и волоски у нее на загривке мгновенно встают дыбом. Но даже это не самое страшное. Самое страшное — крик, который следует минутой позже. Леденящий, захлебывающийся вопль разрезает тишину так резко, что Наташа сама едва не кричит. Джеймс поднимается рывком, сильно дрожа, словно в лихорадке. Он загнанно дышит, будто бежал без остановки несколько миль; волосы взъерошены, на лбу блестит пот. Наташа не шелохнется. Она успевает закрыть глаза и притвориться спящей до того, как Джеймс начинает беспомощно озираться по сторонам. Он еще долго не может прийти в себя. Сидит, таращится в стену и часто-часто дышит, а потом ложится на бок, подтянув колени к груди, и затихает. Наташа не спит почти до самого рассвета. В ушах у нее все еще звенит этот полный ужаса крик, и отголоском, глухим затихающим эхом тянется молящее «пожалуйста, не надо».

***

О том, что случилось ночью, они не говорят. Наташа делает вид, что ничего не слышала, а Джеймс ей подыгрывает, но, судя по темным кругам под его глазами, он, как и она, так и пролежал до утра, не смыкая глаз. День выходит не особенно жарким, и им удается пройти на пять миль больше обычного. На ночлег они размещаются в руинах городка под названием Бриджтаун. Наташу так выматывает долгий поход, что она отключается мгновенно, но посреди ночи ее снова будит слабый протяжный стон. Джеймс мечется по полу, будто в судорогах, царапая доски металлическими пальцами. Когда его стоны переходят в хриплый звериный вой, Наташа не выдерживает. Сначала она тихо зовет его по имени, потом, сбросив одеяло, перебирается поближе, но не успевает. Джеймс просыпается сам, с перехваченным горлом, задыхаясь от дикого ужаса. Увидев Наташу, он шарахается к стене и едва не полощет ей по глотке подцепленным из ботинка ножом. В его глазах отчетливо мелькает отблеск древнего животного страха. — Джеймс, — мягко зовет Наташа. Настолько мягко, насколько может, когда сердце у нее колотится в самом горле. — Все хорошо. Это просто сон. Он как будто не слышит. Его бьет крупная дрожь, и зажатый в кулаке нож опасно дергается из стороны в сторону. Наташа медленно протягивает руку и осторожно касается его запястья. Джеймс замирает. На мгновение ее обжигает ужас: он выглядит так, будто сейчас нападет. Она ведь даже руку одернуть не успеет, не то что убежать. Сколько ему потребуется, чтобы вогнать этот нож по самую рукоять прямо ей в грудь? Секунда? Четверть секунды?.. Почти смирившись с собственной неминуемой кончиной, Наташа едва не пропускает момент, когда в слепые от страха глаза Джеймса возвращается огонек сознания. Он ее узнает. Власть ночного кошмара тает. Он постепенно осознает, что проснулся, и вспоминает, где находится. Наташа и сама не помнит, в какой момент взяла его за руку, но теперь замечает, что пальцы их крепко, до боли сплетены и ножа в его кулаке больше нет. Джеймс тоже это замечает. Он все еще не отдышался: грудь ходит ходуном, глаза широко раскрыты. Он не шевелится до тех пор, пока Наташа сама не разжимает пальцы. — Джеймс? — Она запускает руку в приоткрытый рюкзак в поисках бутылки с водой. — Ты в порядке? Он что-то неслышно хрипит севшим, надтреснутым голосом, и она разбирает слова только с третьей попытки. — Разбудил, — сдавленно шепчет Джеймс. — Тебя. Разбудил. Чуть не напал. — Не разбудил. — Наташа вкладывает ему в ладонь бутылку. Он снова замирает и рефлекторно сжимается, как будто каждое прикосновение непременно должно причинять боль. — Не разбудил и не напал. Все хорошо. А теперь пей. Он послушно пьет. В темноте его лицо едва различимо, но ей кажется, что белой от страха коже понемногу возвращается цвет. Проходит не меньше четверти часа, прежде чем дрожь начинает его отпускать. Дыхание становится ровнее, и он расслабляется. Наташа все это время проводит рядом с ним. Они не разговаривают, но Джеймс смотрит на нее с такой благодарностью, что никакие слова не нужны.