***
Ее будит солнце. Юркий проворный луч щекочет веки, и она, приоткрыв глаза, подслеповато жмурится. Позднее утро уже дышит зноем, на солнце сквозь зев пробитой крыши мягким облаком клубится золотая пыль. Наташа сперва не может понять, что не так: пробуждение непривычно и не только потому, что она бессовестно проспала несколько лишних часов. Она чувствует себя отдохнувшей, что на Пустоши большая редкость, но дело даже не в этом. Впервые за очень долгое время она просыпается не одна. С Броком они редко ночевали вместе; всегда у него, в ее доме — никогда. Обычно она дожидалась, пока он уснет, и тихо уходила. Иногда возвращалась с утра, делая вид, что всю ночь провела с ним в одной постели, но чаще всего исчезала насовсем. Просыпаться, ощущая рядом чужое тепло, было слишком по-домашнему, и от этого до боли невыносимо. Но не сейчас. Наташе и не верится, что это все взаправду. Она лежит, уткнувшись Джеймсу в плечо, по-хозяйски перекинув руку ему через грудь. Их ноги сплетены так тесно и привычно, словно они — часть одного целого. Джеймс еще спит — крепким, безмятежным сном, который не тревожит ни солнце, ни чужая близость. Он лежит на спине, широко откинув правую руку, ладонью левой подпирает затылок; дышит ровно, глубоко, губы чуть приоткрыты, ресницы бросают на щеки тонкие игольчатые тени. Наташа смотрит и не может оторваться: под теплым светом утренних лучей, в момент редкого покоя, она будто видит Джеймса впервые — по-настоящему, таким, какой он на самом деле. Спящим он выглядит по-другому: безобидным, почти уязвимым. Вся отчужденность, угрюмая суровость, настороженная бдительность солдата, который в любую секунду готов ринуться в бой, исчезают бесследно, словно их и не было, обнажая что-то иное — хрупкое, невинное и… бесконечно прекрасное. Лишь сейчас Наташа замечает, как поразительно он молод и как неожиданно красив. Не обычной, бесхитростной красотой и не той, глянцевой, что заставляет девчонок мгновенно терять головы. Эту красоту нужно разглядеть. Она прячется за грубой щетиной и копной неровно отросших волос; тихая, усталая красота, которую, приметив раз, уже невозможно забыть. У него высокие скулы и жесткая линия челюсти, прямой точеный нос, припухлые обветренные губы и нелепо-милая ямочка на подбородке — какая-то детская, будто бы не его. Солнце сглаживает морщинки у глаз, прячет синяки, плещет на бледную кожу цветом. Ему ведь едва ли больше тридцати. Скорее всего, он даже моложе Наташи. Невероятно. Она блуждает взглядом по изгибу его шеи к ямке между ключицами, потом обратно — к пульсирующей на горле жилке и выше, к спутанным прядям волос, пока не натыкается на краешек шрама над ухом. Странно, но он больше не кажется ей безобразным. Его даже хочется коснуться. Обвести кончиками пальцев — незаметно, всего на секунду. Непонятное, бездумное желание, но такое острое, что Наташа почти поднимает руку, чтобы потянуться, и в тот же миг Джеймс начинает просыпаться. Не резким рывком, словно из него вышибают сон, а плавно, медленно, с наслаждением. Его ресницы и веки слабо дрожат, но открывать глаза он не спешит, будто в попытке продлить момент пробуждения. Наташа притворяется спящей. Глупо, конечно, Джеймс наверняка догадался, но объяснять ему, почему вместо того, чтобы встать, она беззастенчиво на него глазеет, ей совсем не хочется. По правде, объяснить это она не может даже самой себе. Окончательно проснувшись, Джеймс застывает. Его тело сжимается в тугую пружину, мышцы каменеют, словно вместо Наташиной руки у него на груди свернулась клубком ядовитая змея. Та же реакция, что и прошлой ночью — человеческую близость он расценивает как опасность, и от этого что-то внутри у Наташи слабо шевелится, царапая прямо по живому. Она не знает, как поступить: прикидываться дальше или закончить этот нелепый спектакль. Впрочем, решить так и не успевает: от мук выбора ее избавляет сам Джеймс. Его оцепенение длится недолго — всего пару мгновений. Потом он осторожно расплетает ноги и с изяществом акробата выскальзывает из Наташиных полуобъятий — так ловко и бесшумно, что, спи она по-настоящему, ничего бы даже не заметила. Придерживая за затылок, Джеймс кладет ее голову на подвернутый рюкзак и укрывает плечи одеялом. Она для вида ворочается, изображая потревоженный сон, и глубже кутается в одеяло, но на самом деле лишь пытается скрыть, как резко и неожиданно сбилось ее дыхание. Еще пару секунд она чувствует на себе его взгляд, а потом он неслышно уходит, по привычке прихватив с собой винтовку. Наташа «просыпаться» не спешит. Лежит, тихо посапывая в рюкзак, и пытается понять, что поразило ее больше: то, что Джеймс не замер, как обычно, боясь сдвинуться, а сам принял решение подняться, или то, с какой трепетной заботой он с ней обращался.***
— Как спалось? — интересуется Наташа, когда они, спрятавшись в тень, выбирают из остатков «умной» еды завтрак. На ответ она не особо рассчитывает — скорее, на очередное пожатие плечами, — но Джеймс уже дважды за это утро ее удивляет. — По-другому, — неожиданно отзывается он, и Наташа чуть не выплескивает из бутылки драгоценную воду. — По-другому хорошо или по-другому плохо? Он задумчиво хмурит брови, перебирая разложенные на полу тюбики, и отчего-то напоминает играющего в кубики ребенка. Наташа ловит себя на том, что снова начинает его разглядывать, и тут же сердито отводит глаза. — Хорошо, — наконец решает Джеймс. — По-другому хорошо. — Он замолкает, но все еще шевелит губами, беззвучно и едва заметно, будто хочет сказать что-то еще, и спустя какое-то время добавляет: — А тебе? — Мне? — растерянно переспрашивает Наташа. Ответного вопроса она не ожидала, и он поражает ее так сильно, что все слова разом вылетают из головы. — Мне... тоже неплохо. Да, очень даже неплохо. Спасибо, что спросил. Джеймс по привычке ведет плечом, не понимая, за что его благодарят, но в уголках его губ застывает несмелая ломаная улыбка. Он двигает к Наташе последний тюбик с ее любимым сырным тостом, а себе забирает невкусную яичницу с беконом, и они, улыбаясь друг другу, молча завтракают, пока за стенами вокзала разгорается жаркий безветренный день.***
Они идут так долго, что Наташа с трудом не теряет счет дням. Все вокруг мертвое, выжженное и такое одинаково-унылое, что порой кажется, что они на самом деле никуда не движутся и ходят по какому-то заколдованному кругу. Каждое утро их встречает Пустошь. Плавящаяся в дрожащем воздухе пустыня и бессчетные запустелые города, которые сменяются так часто, что вскоре сливаются в один — грязный, безлюдный, тонущий в пыли, с темными дырами на месте сгоревших кварталов. После заката на Пустоши по-прежнему царствует холод. Чаще всего терпимый — спасает одеяло и верная рейнджерская куртка, но бывает и так, как в тот раз, после грозы, когда зубы стучат и коченеют руки. Тогда Джеймс сам зовет Наташу к себе — бесхитростно, без всякой задней мысли, просто для того, чтобы согреть, и она совсем не удивляется, когда с утра они снова просыпаются в обнимку. Он все так же кричит по ночам, но вскоре она начинает замечать странную закономерность: чем ближе друг к другу они спят, тем реже его будят кошмары. То ли он подсознательно боится ей навредить, то ли присутствие рядом другого человека просто вселяет в него спокойствие. Так или иначе, Наташа внезапно находит лекарство от дурных снов, и это чертовски облегчает им обоим жизнь. Его кошмары она уже научилась узнавать еще в самом их начале, задолго до пробуждения. По мелкой дрожи, по частому дыханию, по тонким, едва различимым стонам. Едва их услышав, она ложится к Джеймсу под бок, гладит его по голове, перебирает взмокшие волосы, пока он, успокоившись, не затихает. В такие моменты он кажется крошечным, беззащитным и ужасно измученным, и в ней безудержной волной вскипает бездумное желание ему помочь. — Ты не боишься, — как-то утром говорит ей Джеймс. — Что? — Наташа, зевая, заспанно потирает глаза. Мысль о том, что он в кои-то веки первым начал разговор, приходит к ней с большим запозданием. — Ты не боишься, — повторяет Джеймс. Он лежит, уставившись в потолок, с заложенными под затылок руками, и на его щеке игриво пляшет маленький солнечный зайчик. — Меня. Ты знаешь, на что я способен, знаешь, что могу причинить тебе боль, но почему-то... не боишься. Приподнявшись на локте, Наташа подпирает ладонью голову и смотрит на Джеймса с легким любопытством. Подумать только, он с утра пораньше за один раз выдал свой обычный суточный лимит слов и, похоже, не собирался на этом останавливаться. Что ж, день явно обещал быть интересным. — А нужно? Бояться. Он обводит глазами висящую под потолком голую лампочку. Задумавшись, слабо поджимает губы, быстрым неприметным движением слегка меняет положение заведенных за голову рук. Столько невольных человеческих жестов и никакой вымуштрованной машинной четкости. Удивительно, как остро начинаешь замечать некоторые вещи, лишь когда они исчезают, а потом возвращаются вновь. — Другие бы боялись. Наташин взгляд скользит по металлическим пластинам его левой руки, по торчащей из ботинка рукоятке ножа, по прислоненной к стене винтовке, из которой он может убить быстрее, чем она успеет моргнуть. Даже сейчас он опасен не меньше, чем дремлющий в тишине горный лев, и нужно быть полным идиотом, чтобы с этим не считаться. Любой здравомыслящий человек захочет держаться от него подальше, и вон она, Наташа Романофф, лежит прямо рядом с горным львом так беззаботно, словно он — ласковый домашний кот. — Я — не другие, — отвечает она, с удовольствием наблюдая, как губы Джеймса трогает тень мимолетной улыбки. Неправильный рейнджер — так он ее когда-то назвал, и с каждым проведенным бок о бок днем Наташа все больше убеждается в том, насколько он оказался прав. Скажи ей кто недели две назад, что они с гидровским Легионером будут вместе скитаться по Пустоши и согревать друг друга по ночам, она бы расхохоталась и покрутила пальцем у виска. И вот, пожалуйста: она успокаивает его, когда ему снятся кошмары, а он отдает ей вкусные тюбики «умной» еды, и все это кажется таким обыденным и правильным, словно по-другому никогда и не было. И Джеймс снова попал в точку: она действительно его не боится. Сейчас уже сложно вспомнить, когда «защищаться» перешло в «защищать», а страх перерос в доверие, но это случилось. Теперь она понимает: тот разлад, что обрушился на нее в бункере — боже, с тех пор и десяти дней не прошло, а по ощущениям — целых полжизни! — наконец-то исчез. Тогда в ней яростно схлестнулись два противоречия: естественный страх перед еще безымянным Солдатом, когда ей вдруг вздумалось, будто он собирался ее убить, и тут же, следом, ворвалось нечто пронзительное и непонятное — когда он остановил ее, не дав порезать руку и приманить кровью грабоида. «Он опасен! — кричал ей разум. — Неважно, на чьей он стороне, от него разит смертью, и ты должна его бояться!» Она и боялась — как девчонка, до дрожи в коленях, — но все равно слепо, подсознательно к нему тянулась. «Рейнджер не должен себе вредить, — сказал он ей в темноте оружейной трещащего по швам бункера. — Рейнджер должен быть в безопасности». Эти слова были продиктованы приказом, который он все еще выполнял, потому что иначе не мог, но потом... потом приказы исчезли. Изжили себя, слетели к чертям вместе с гидровской программой. Их больше не было, а забота почему-то осталась. Такая вот неразбериха: «он опасен» и «он обо мне заботится» ничуть между собой не вязались, разум и чувства твердили совсем о разном, и эта внутренняя смута грызла нещадно всякий раз, стоило остаться наедине со своими мыслями, пока вдруг сама собой не исчезла. Просто в один прекрасный день Наташа перестала видеть в Джеймсе угрозу и за толстым слоем шрамов и диковатой угрюмости смогла разглядеть человека. Говорят, на войне друзей не заводят, чтобы потом было не так больно их терять. На Пустоши, наверно, действует тот же негласный закон, но Наташа вопреки всем правилам прикипает к Джеймсу едва ли не всей душой. Трудно сказать, когда именно, да и это уже неважно, потому что за их бесконечно-долгое путешествие она по-настоящему к нему привыкает. К его скупым неумелым улыбкам, к вопросам невпопад, к трогательной детской растерянности; к тому, что так буквально все воспринимает; к слабым, но набирающим силу переменам в его поведении и к той искренней неподдельной радости, что они у нее вызывают. Между ними будто прорастает какая-то связь. Не дружба и не симпатия — больше привязанность, только глубже, весомее, прочнее. Такая странная, необъяснимая преданность, когда ты еще не готов открывать перед человеком душу, но уже без раздумий доверишь ему свою жизнь. Чем ближе они подходят к городу, тем чаще Наташа думает о том, что их там ждет. Вряд ли она сможет жить как прежде теперь, узнав, что на самом деле творится в лабораториях ГИДРЫ. А впрочем, что же ей остается? В знак протеста уйти из дивизии? Попытаться рассказать людям правду? Один человек против целой системы, на которой уже не первое десятилетие неоспоримо зиждется вся страна. Тут и гением быть не нужно, чтобы понять — любое сопротивление режиму заведомо обречено на провал. К тому же, Наташа совсем не лидер. Никогда им не была. Она лишь винтик в механизме, песчинка, попавшая в волну отлива. Она всегда верила, что выживает не тот, кто идет напролом, а тот, кто умеет подстраиваться. Но как, черт возьми, подстроиться под то, что творят с Легионом ученые ГИДРЫ? Просто притвориться, что ничего не изменилось? И кем она после этого будет? Как сможет спать спокойно, зная, что на какой-нибудь научной базе Джеймса режут на куски и его слезные «пожалуйста, не надо» никто не слышит?.. Наташа никогда не задавала лишних вопросов, послушно выполняя то, что поручено, но закрывать глаза на такое ей просто не позволит совесть. И что же делать? Сколотить подпольный клуб оппозиции и устроить еще одно восстание? Смешно. Девчонка-рейнджер и кучка рабочих с заводов против Солдат с промытыми мозгами. Да кто ей вообще поверит? Разве что Брок. Может быть, Фил. Приятели из дивизии. Но она все равно ничего не сможет доказать — Джеймсу сотрут память, он ее даже не вспомнит. Эта мысль бьет, словно ножом, по самому сердцу. Джеймс ее забудет. Его заставят забыть, а если она не подчинится, заставят и ее. Уж ГИДРА найдет способ, можно не сомневаться. Сколько ни думай, все снова сводится к тому, чтобы держать язык за зубами и пытаться жить как раньше. Но как вернуться к нормальной жизни, если прежней нормы больше нет? Никакой нормы нет. Целых восемь лет Наташа выполняла приказы тех, кого считала героями, спасшими нацию от вымирания, великой силой, на которой Новая Америка держалась вот уже почти полвека, а теперь все, во что она верила, все, ради чего рисковала и проливала кровь, оказалось фальшивкой. Да, быть может ГИДРА и удержала тот хрупкий, едва зародившийся мир, взрастила его, сделала крепче, но какой ценой? Если их власть строится на страхе, на боли и страданиях, на сотнях сломанных жизней ни в чем не повинных людей, разве такая власть заслуживает того, чтобы ей подчиняться? Раз за разом Наташа задается вопросами, ответы на которые в глубине души уже знает, но боится признать. Она старается думать о доме: о том, как раздобыть новый магнитофон; о Броке и его пламенной любви к группе «Уэм!»; о том, как отругает Фила, если узнает, что тот забыл кормить Зефира, только вот мысли эти ничуть не помогают. Становится только хуже. Привычные заботы кажутся такими мелочными, такими ненастоящими и неумолимо меркнут, стоит лишь представить, что по возвращению в город будет ждать Джеймса. Он тоже это чувствует. С каждым днем мрачнеет и все больше молчит, зная, что срок его мнимой свободы скоро истекает, но все равно продолжает идти, смиренно и безропотно, точно агнец на заклание. Иногда он смотрит так, что у Наташи разрывается сердце, и где-то глубоко-глубоко внутри вспыхивает желание, крамольная мыслишка, которая крепнет с каждым шагом, с каждой пройденной милей. Это неразумно, совершенно безрассудно и в какой-то степени равносильно самоубийству, но что-то подсказывает, что поступить так — единственно правильный выход. Впрочем, делать выбор Наташе так и не приходится: судьба по извращенной иронии все решает сама.***
На одиннадцатый день пути милях в двадцати от города их засекает гидровский развед-дрон. Он зависает огромной жужжащей мухой рядом с распухшим на безоблачном небе солнцем. Джеймс замечает его первым. Наташа вслед за ним задирает голову, прикрывая ладонью глаза, и машет в объектив, на что дрон мигает ей в ответ красным глазом-лампочкой. Они добрались. Двести восемьдесят миль сквозь изъеденную ветром пустыню и мертвые обезлюдевшие города. По нестерпимой жаре, по коварному ночному холоду, отбиваясь от пустошных тварей, почти истощив запасы еды и воды. Путешествие длиною в вечность наконец-то подходит к концу, но вместо радости на душе камнем лежит непомерная тяжесть. — Что теперь? — спрашивает Джеймс. Наташу так и подбивает схватить его за руку и со словами «Давай убежим!» увлечь обратно в пыльное марево пустыни. Первая мысль — лучшая мысль, ведь так? К черту ГИДРУ, к черту дивизию, к черту ту ложь, что навяжут свыше, чтобы поскорее замести всю эту историю под ковер. У них еще есть время скрыться: дрон можно сбить и до приезда рейнджеров успеть сбежать в один из ближайших городков. Вот так, спонтанно, на одном лишь минутном запале, принять решение, которое на самом-то деле пустило корни еще давно и разгорелось в пожар из маленькой мятежной искорки, что вспыхнула еще в тот день, когда Наташа только узнала о Джеймсе правду. Выживет тот, кто сумеет приспособиться, и порой лучший способ это сделать — убежать без оглядки так быстро, как только можешь. Но она не бежит. Не шепчет Джеймсу на ухо бунтовские планы, не признается, что за эти две недели он стал для нее больше, чем невольным попутчиком, и что отдать его ГИДРЕ — все равно, что оторвать кусок от сердца. Она лишь вздыхает, выныривает из лямок рюкзака и садится на землю, глядя на унылый бежево-серый пейзаж. — Теперь будем ждать. Джеймс кивает. Устраивается рядом, не проронив ни слова, и в этом покорном молчании Наташе чудится зловещий призрак ГИДРЫ.***
Первым звоночком становится черный гидровский броневик вместо обычного рейнджерского фургона. Наташа узнает его издалека, едва тот из крохотной точки на пыльном горизонте увеличивается до размеров игрушечной машинки. За ними должны были послать рейнджеров. Если в окрестностях замечают пеших посторонних, ЩИТ отправляет небольшой отряд с одним или парой легионеров, чтобы культурно спровадить или конвоировать гостей в город. Таковы правила, и исключений из них не бывает. Но обшитый броней черный внедорожник спутать с чем-то другим сможет разве что слепой: раззявленный в ухмылке красный череп в щупальцах на дверцах и радиаторной решетке непрозрачно намекает, что машина, как и ее пассажиры, прибыли явно не из дивизии. Их трое. Два агента в черной полевой форме и один солдат: в маске, тактических очках, сидящий, словно ястреб, на бортике открытого кузова с автоматом наперевес. Для приветствия заплутавших странников ГИДРА пожаловала лично, да еще и на двухместной машине. Видимо, обратный путь Наташе предстоит провести в кузове вместе с Джеймсом и его угрюмым сослуживцем, если, конечно, кто-нибудь из агентиков по-джентльменски не пропустит ее внутрь. Что-то тут не вяжется. Наташа и Джеймс поднимаются почти одновременно, как только броневик сбавляет ход. Он тормозит, объехав их на несколько футов, и из салона проворно выбирается парочка карикатурных типов. Один худющий, как щепка, с безволосым мальчишечьим лицом, второй рыжий, коренастый и бородатый, но оба чистенькие, холеные, с зализанными назад волосами и довольными, сытыми ухмылками, по которым легко опознать гидровских агентов. — Рейнджер! — с деланным радушием восклицает тощий и разводит руки, словно хочет обняться. — Вот уж не ждали. Я агент Бэрроу, это — агент Хоппер. Вы откуда? Какими судьбами? Солнце палит нещадно, бьет прямо по глазам, и Наташа, щурясь, приставляет ладонь козырьком ко лбу. — Романофф, первая нью-йоркская дивизия. Мы сопровождали груз из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, по пути напоролись на налетчиков. Потеряли груз, транспорт и одного солдата. Из Центра пришел приказ дожидаться спасательной группы в бункере, но на бункер напали, и нам пришлось уходить. Решили добираться пешком до ближайшего населенного города. — Ого, — присвистывает Хоппер. — Нехило вас помотало. Бэрроу кивает и меряет Наташу беглым взглядом, словно что-то выискивая. Удивленным ее невероятной историей не выглядит ни он, ни его напарник. — Да уж, — хмыкает он, пытаясь изобразить сочувствие. — Мы про вас слышали. В Нью-Йорке, говорят, вас уже похоронили со всеми почестями. — Ага, — поддакивает Хоппер. — После того, как спасательный отряд нашел раскуроченный бункер и кучу подпаленных кишок. Слухи ходят, что вы грабоида грохнули. Наташа натянуто улыбается. Эта приятельская беседа ее отчего-то настораживает. Слишком уж показная, слишком долгая. Что-то здесь не так. — Почему не связались с Центром? — интересуется Бэрроу, утирая проступивший на лбу пот. Вид у него страдальческий: к пустошному солнцепеку он явно непривычен. — После взрыва бункера. — Планшет сломался. — Как нашли дорогу? Наташа кивает в сторону Джеймса, который все это время стоит не шелохнувшись, опустив в землю глаза, словно ждет приговора. Бэрроу и Хоппер глядят на него, точно на приколотого к пробковой доске жука. — Одет не по уставу, — цокает языком Хоппер и скребет пятерней густо заросший подбородок. Этот делано-небрежный тон и взгляд свысока пробуждают в Наташе острую неприязнь и желание двинуть ему в челюсть — такое сильное, что сохранить спокойствие стоит титанических усилий. — Он был ранен, — цедит она. — Пришлось импровизировать. — Ранен? — дергает бровью Бэрроу. Они с напарником переглядываются, словно заговорщики, и от этого у Наташи мерзко зудит в затылке. Безошибочным внутренним чутьем она ловит близкую опасность, только не может понять, почему. Наверно, паранойя. Или солнце напекло. Ей просто нужно отдохнуть. Потерпеть общество этих двух кретинов еще немного, и мученья ее будут вознаграждены. Можно будет пролежать в ванне несколько часов, напиться холодного сока и, вернувшись домой, вытребовать у Фила отпуск. — Ну а сейчас он как, в порядке? — с издевкой продолжает Бэрроу. — Идти может, или его на руках в машину нести? Хоппер издает хрюкающий смешок и трясет рукой, словно отгоняя муху. По его команде Солдат, перемахнув через бортик, тотчас оказывается рядом. — Загружайтесь. Солдат подталкивает Джеймса дулом автомата, а когда тот не сходит с места, грубым рывком дергает за локоть. — Шевелитесь, черт вас дери! — подгоняет Бэрроу, теряя терпение. — Я не собираюсь тут весь день торчать. Джеймс снова медлит. Смотрит на Наташу, словно просит разрешения, и она неторопливо моргает, послав ему быструю незаметную улыбку. — Все нормально, Джеймс. Ты можешь идти. Лишь после этих слов он позволяет Солдату увести себя к машине. Наташа смотрит ему вслед, и ей почему-то становится трудно дышать. Что-то внутри с треском ломается, и там, слева, под ребрами, разливается отчаяньем горечь безвозвратной потери. — Джеймс? — с насмешкой фыркает Хоппер. — Бог ты мой, ты ему даже имя дала. — Как домашней собачке, — ехидно вворачивает Бэрроу. — Он команду «к ноге» выучил? — А тапочки тебе не приносит? Они хохочут, как гиены, похлопывая себя по бедрам, и Наташа, поддавшись приливу слепой злобы, упускает момент, когда их ладони синхронно ложатся на рукоятки пистолетов. Заметь она на секунду раньше, успела бы выхватить беретту, но теперь уже поздно. Стоит пальцам на четверть дюйма сдвинуться к кобуре, Хоппер тут же берет ее на мушку, а Бэрроу с очередной своей сочувственной гримасой качает головой. — Не надо, рейнджер. Это лишнее. Вот так, значит. Выходит, чутье не подвело. Кретины оказались не такими уж кретинами, а «спасательный» отряд — обыкновенной группой зачистки. Бэрроу бросает гримасничать, и его лицо принимает выражение полного безразличия. — Давай без глупостей, — просит он, когда Наташа снова пытается потянуться к оружию. — Руки. Она послушно поднимает ладони чуть выше плеч. Солнце слепит глаза до слез, от жары и напряжения идет кругом голова, но почему-то даже под дулом пистолета ей совсем, ни капельки не страшно. Только до жути досадно — подсказки все это время были у нее перед носом, а она их в упор не видела. — Повернись. Она одаривает обоих убийственным взглядом и упрямо стоит на месте. Никуда она не повернется. Если уж решили стрелять, пускай смотрят в лицо, а не в затылок. — Ладно, как хочешь. — Хоппер равнодушно пожимает плечами и прицеливается ровно в лоб. — Чтоб ты знала, Романофф, тут ничего личного. Она знает. Приказ есть приказ, и эти двое — всего лишь его исполняют. ГИДРА ведь не любит делиться секретами. Что ж, стоило догадаться, что люди, способные превращать других в оружие, не станут гнушаться убийством одного простого рейнджера, которому слишком много известно. Страшит ли ее смерть? Нет, ничуть. Даже наоборот: она ждала ее целых восемь лет и каждый раз, уезжая на Пустошь, была готова к тому, что назад не вернется. Умирать она не боится. Просто не хочет. Обидно расставаться с жизнью, впервые за долгое время вновь почувствовав ее настоящий вкус, но без этого умирать, наверно, было бы еще обиднее. Жалеет ли она, что все так получилось? Может быть чуть-чуть, но лишь о том, что не поддалась порыву и не сбежала вместе с Джеймсом, пока у них еще был шанс. Теперь все уже кончено. Завтра он ее даже не вспомнит, и это, пожалуй, к лучшему. Хоппер взводит курок. Губы Наташи рассекает ледяная улыбка. — Только не промахнись, — шепчет она и закрывает глаза, думая о том, что умрет на Пустоши, как настоящий рейнджер. Выстрел сотрясает тишину подобно грому. На щеку и нос брызжет чем-то горячим, и Наташе очень трудно осознать, как же можно это чувствовать, будучи мертвой. А потом до нее доходит — она все еще жива. Первое, что она видит, открыв глаза, — это лицо Бэрроу. Бледное, перекошенное от удивления и испуга и щедро забрызганное кровью. Кровью Хоппера. Тот, совершенно точно мертвый, лежит навзничь с простреленной головой, все еще сжимая в руке пистолет. Время чудовищно замедляется. На то, чтобы повернуться, у Наташи уходит целая вечность. Она видит Джеймса с еще взведенной винтовкой за секунду до того, как на него бросается Солдат. И тогда весь ад срывается с цепи. Она отмирает как раз вовремя, чтобы опередить Бэрроу, и стреляет, не глядя и совсем не жалея патронов. Звуки ударов и скрежет металла бьют по ушам, точно набатный колокол. Сухим треском лает винтовка, ей тут же вторит автомат, и землю под ногами Наташи взрывает короткой яростной очередью. Она бросается в сторону, успевая ухватить за лямку рюкзак, падает на левое плечо, но даже не замечает боли. Солдат снова открывает огонь, но все пули летят мимо цели, и лишь одна выгрызает кусок резины из подошвы сапога. Рывок, перекат, и Наташа уже прячется за машиной, пока за ее спиной Джеймс с Солдатом, сцепившись, кружат в разрушительном танце. План рождается мгновенно. Разбойничий пистолет ложится в руку как родной. Проверять магазин и разбираться с устройством некогда. Сколько осталось зарядов, Наташа не знает. Знает только, что права на промах у нее нет. Солдат дерется с холодным свирепым бешенством. Каждый его выпад, каждый удар точен и неотвратим, как сама смерть, и Джеймс при всей своей силе и скорости явно ему уступает. В этот раз вновь обретенная человечность его фатально подводит. Солдат методично вбивает кулак ему в лицо, и смотреть на это просто невыносимо, но Наташа терпеливо ждет, затаившись за выступом кузова. Они двигаются слишком быстро и хаотично; целясь в одного, она рискует попасть в другого. Нужно подгадать верный момент. Момент настает, когда Солдат, поглощенный боевой яростью, швыряет Джеймса на землю и, прижав коленями, с размаху бьет ножом. Лезвие зависает в полдюйме от груди, Солдат налегает всем телом, и Джеймс даже неживой рукой уже не может его удержать. Тогда Наташа и стреляет. Заряд выходит мягко, почти без отдачи. Один, второй, третий — словно песня. Там, под маской, тоже человек, такая же невинная жертва, но рука у нее не дрожит. Либо умирает он, либо Джеймс. Выбор чертовски очевиден. Солдат судорожно дергается, валится набок и затихает уже после первых двух выстрелов, но она все жмет и жмет на спусковой крючок, пока последняя пуля не завершает свой смертоносный полет над дугой тактических очков прямо посередине лба. Вместе с зарядами кончаются и силы. Наташа держится на чистом адреналине, хватает протянутую ладонь и, пытаясь поднять Джеймса, сама едва не падает. Они вцепляются друг в друга, смотрят дикими ошалелыми глазами, словно не веря, что каким-то чудом выжили. Они выжили. В голове, сбиваясь, мечутся тысячи слов, но ни одно из них не подходит. Есть моменты, когда слова лишние, и этот — как раз из таких. Мир перед глазами теряет четкость, лицо Джеймса плывет мутным влажным пятном. Слезы такие горячие, что глазам становится больно. Наташа толком и не поймет, почему плачет. Наверно, от радости. От облегчения. От распирающей грудь непомерной благодарности. Господи, он ведь спас ей жизнь. Не впервые, но в этот раз по-другому. Не по приказу — против приказа. С губ слетает то ли вдох, то ли всхлип, и Наташа трет глаза, мажа по щекам слезы вперемешку с чужой кровью. В сияющем солнечном нимбе Джеймс вдруг кажется ей спустившимся с Небес ангелом. — Ты плачешь, — с тревогой замечает он. — Тебе больно? — Нет, нет, мне не больно, все хорошо. А ты... ты в порядке? С разбитым носом, рассеченной до мяса скулой, висящей, как плеть, живой рукой. — В порядке. Они так и стоят, схватившись друг за друга, будто боятся, что исчезнут, стоит только отпустить. Под бездонным небом, посреди бесплодной пустыни, вдвоем против целого мира. Когда вдалеке зловещей черной точкой маячит дрон, Наташа чувствует, что пора идти. Даже не идти — бежать. Она теперь навечно в бегах. — Джеймс. Послушай меня, это очень важно, — звенит и садится до хрипа голос. Она рвано вздыхает, облизывает губы. А потом слова льются сами собой, словно вода сквозь пробитую плотину: — Ты спас меня, и я теперь перед тобой в неоплатном долгу, но ты не обязан бежать вместе со мной. ГИДРА хочет моей смерти — не твоей. Ты еще можешь вернуться в город. Скажи, что я убила агентов и солдата, забрала машину и сбежала. Ты пытался меня остановить, но не сумел. Они тебе поверят, я знаю, они примут тебя обратно, ведь ты им нужен. Или... или ты можешь пойти со мной. Выбирать тебе. Его глаза напоминают горячие камни. Он такой живой, такой настоящий, что Наташе больше всего на свете не хочется с ним расставаться. Но она должна была спросить. Если он решит вернуться, это разобьет ей сердце, но она поймет, ведь выбор — меньшее из того, чем она может отплатить ему за спасенную жизнь. Джеймс качает головой, и на какой-то миг у нее внутри все обмирает. Ей кажется, что он ее оставит, что преданность ГИДРЕ проросла в его разуме слишком крепко, и их побегу вместе в неизвестность случиться не суждено. Но стоит поймать его взгляд, становится ясно: он сделал выбор еще в тот момент, когда решил убить Хоппера. Робкая улыбка на его залитом кровью лице сияет ярче тысячи солнц. — Я не могу отпустить тебя одну, Наташа Романофф. Без меня ты пропадешь. Она смеется сквозь слезы, уткнувшись лбом ему в грудь, кивает, как заведенная, и шепчет скороговоркой: — Да, без тебя точно пропаду.***
Они грузят в машину все оружие и припасы. Сбив на подлете дрон, избавляются от спрятанного под передним бампером маячка и гонят прочь от города в раскаленный пустынный полдень. С этого момента и навсегда их забирает Пустошь.Конец первой части