***
Жить рядом друг с другом совсем скоро становится чем-то обыденным, привычным, но ничуть не приевшимся, и каждый день приносит открытия, большинство из которых даже оказываются приятными. Например, Наташа впервые пробует суп из пустошного таракана. На вид премерзко, но Джеймс где-то откапывает соль, причем даже не радиоактивную, и этот сомнительный деликатес постъядерной кухни становится вполне себе съедобным. Они сидят на крыше какой-то забегаловки, развалившись на складных креслах под пляжными зонтами, прихлебывают разлитый по консервным банкам суп и играют в скрэббл, царапая слова острыми камешками прямо на бетоне. Джеймс побеждает, и Наташа оставшийся день мотается по городу в поисках обещанного приза, пока не находит в руинах на заправке солнцезащитные очки в белой овальной оправе. Победитель тут же проводит примерку, но за неимением зеркала ему приходится доверять исключительно Наташиному мнению, и та оценивает образ поднятыми вверх большими пальцами. — Вылитый Курт Кобейн, — одобрительно заключает она и на вопрос, кто это такой, начинает ликбез по творчеству рок-групп конца прошлого века. В ту ночь, засыпая у камина в чужом доме, она впервые со дня побега думает, как сильно ей не хватает музыки. Не хватает, на самом деле, много чего: городского шума, крепкого кофе по утрам, машущего с крыльца Чарльза, мяукающего под окном одноглазого кота. Фила с его добродушной улыбкой, милых безобидных шуток Сэма, даже вечно опаздывающего Квилла не хватает. И Брока, конечно же. Его нахальной ухмылки, матерщины через каждое слово, громких пьяных подпеваний Джорджу Майклу. Прошлая жизнь уже начинает выцветать, но иногда что-то вспоминается особенно ярко, принося с собой тягучую тоскливую горечь. Джеймс это чувствует. Так странно: он еще и в своих-то эмоциях разобраться толком не может, а вот Наташину тоску ловит сразу же. — Ты не скучаешь? — как-то раз спрашивает он, когда они уже собираются спать, обосновавшись в сарае полусгоревшей фермы. — Твой напарник ведь остался в Нью-Йорке. Твоя работа, друзья, вся твоя жизнь осталась в Нью-Йорке. Сказать, что не скучает, было бы ложью, но утверждать обратное — тоже не совсем правдой. Наверно, Наташа просто была одиночкой. Люди, которые окружали ее последние восемь лет, так и не смогли по-настоящему заменить ей семью. Стали ли они приятелями? Да. Друзьями? Возможно. Она всегда будет вспоминать их добрым словом и обрадуется, как ребенок, выпади ей шанс вновь с ними увидеться, но безутешно горевать и сокрушаться о разлуке не станет. В дивизии все так же будут устраивать посиделки «киноклуба», Филу с Пустоши так же будут тащить антикварную рухлядь, а Брок, возможно, наконец-то найдет себе женщину, которая действительно его полюбит. Главное, что с ними все будет в порядке. С Филом, Сэмом, Чарльзом и Броком, с облезлым Зефиром и самым пунктуальным рейнджером во всем Нью-Йорке. Для всех них Наташа Романофф погибла, и без нее им, если честно, будет гораздо лучше. — Друзья переживут, — отвечает она. Ей даже лгать не приходится, ведь она и правда в это верит. — Уверена, они справятся. Я ни о чем не жалею, Джеймс. Знаешь, ведь в Нью-Йорке помимо хорошего осталась еще и ГИДРА, которая пыталась меня убить за то, что я узнала правду. Моя жизнь теперь здесь. — Она чуть не говорит «с тобой». И хорошо, что не говорит. От этого стало бы неловко. — Знаешь, есть такая фраза: «живи моментом». Тот, кто ее придумал, явно смыслил в устройстве мира намного больше меня. Джеймс задумчиво смотрит в темноту, и Наташа уже собирается пожелать ему доброй ночи, как он вдруг вполголоса бормочет: — Carpe diem, — и, помолчав, добавляет: — живи настоящим. — Ого, — изумленно смеется Наташа. В мыслях невольно возникает их последний разговор с Чарльзом и оброненная им на прощание фраза. — Ты и латынь знаешь. С ума сойти. Давай, удиви меня. Что еще умного прячется в твоей голове? Джеймс смущенно улыбается, рисуя металлическим пальцем на усыпанном цементной крошкой полу. — Много чего. — Например? — Она перекатывается на живот и устраивает подбородок на сложенных на рюкзаке руках. — Давай. Первое, что приходит на ум. — Устройство электродвигателя переменного тока, — бойко выдает он, и Наташа тихо усмехается в кулак. — Знаешь, я всегда хотела об этом послушать. С тех пор у них заводится новая традиция — каждый день выбирать тему для обсуждения. Все, что угодно: воспоминание, что-нибудь полезное или любая, пусть даже глупая мелочь. Больше, как ни странно, говорит Джеймс. У него в голове и правда кроется целая кладезь самой разнообразной информации, и Наташе нравится наблюдать, с каким упоением он обо всем этом рассказывает. Так она узнает о целительных свойствах яда пустошных муравьев, о том, как правильно варить яйца стервятников-мутантов, и даже пытается освоить азы управления силовыми транзисторами. Сама же она пересказывает Джеймсу истории Чарльза о доядерном мире, пытается втолковать ему, чем ритм-гитарист отличается от соло, и учит его играть в шашки на самодельном, нарисованном грязью на куске картона поле. Они увлеченно, как дети, болтают обо всем на свете, но некоторые темы по-прежнему находятся под запретом. Джеймс никогда не упоминает о том, что делали с ним в ГИДРЕ, а Наташа тщательно избегает рассказов о своем прошлом до дивизии. Они, словно по негласному уговору, исправно сторонятся того, что может разрушить их маленькую пустошную идиллию. И все же однажды Джеймс, сам того не зная, задает вопрос, который безжалостно вскрывает старые раны. — Мое имя... оно для тебя что-то значит? От его слов сердце мучительно обмирает и падает, словно подстреленная птица. После недавнего дождя вокруг разливается неподвижная влажная жара, но Наташу вдруг резко бросает в холодную дрожь. Губы не слушаются, голос какой-то чужой. Она очень надеется, что Джеймс не заметил, как судорожно дернулась ложка в ее ослабевшей руке. — С чего ты взял? — Не знаю. Просто... почему именно оно? Есть же еще много других имен. Да, есть тысячи имен, но ни одно не дорого ей так, как это. Она просто хотела подарить безымянному солдату что-то важное, поделиться сокровенным в благодарность за спасенную жизнь, но было ли это единственной причиной? Детей ведь называют в честь отцов и матерей, в честь родных или в честь прославленных героев, надеясь, что те будут на них похожими, переймут все хорошее, чем их предшественников наградила судьба. Не в этом ли было дело? Не пыталась ли она вот так воскресить память о погибшем муже? Не старалась ли найти в Джеймсе с ним сходства и, глядя ему в глаза, не искала ли там отражение чужой, давно ушедшей души? Это ведь жестоко. Дорожить человеком только потому, что он напоминает тебе кого-то другого. Такого не заслуживает никто, а Джеймс — тем более, но рассказать ему правду — значит отнять то малое, что он в кои-то веки может назвать своим. Разве такая правда чего-то стоит? Нет, решает Наташа, не стоит. И будь она тысячу раз проклята за то, что вообще позволила себе эту чертову вольность, но причинять Джеймсу боль своей правдой она не будет. Просто не сможет. Поэтому она лишь пожимает плечами, помешивая в банке остатки обеда. Ложь во благо еще ни разу не казалась ей такой правильной и ужасной одновременно. — Просто так буквы совпали. Джей, Джеймс. Имя красивое, мне нравится. А тебе? Он, пожевав губами, согласно кивает. — И мне. Тогда Наташа впервые ему лжет, но он безоговорочно ей верит, и в тот момент она ненавидит себя так, как никогда в жизни.***
Сколько прошло с тех пор, как их забрала Пустошь, Наташа точно не знает. Судя по Джеймсовой бороде, наверно, около месяца. Впрочем, какая разница? Раньше она еще пыталась считать дни, но потом перестала. Это бессмысленно, им ведь совершенно некуда спешить. Они идут куда глаза глядят, выбирают направления, подбрасывая найденную где-то монетку, и в этом бесцельном скитании есть нечто чарующее, даже романтичное, словно весь мир принадлежит только им двоим. Пустошь, которой в городах пугают по ночам непослушных детей, оказывается не такой уж и ужасной. Да, она сурова, неприветлива и незваным гостям совсем не рада. Она жжет беспощадным солнцем, душит пыльным воздухом так, что легкие сводит скрипучей судорогой, а каждая вторая живущая здесь тварь и впрямь норовит тебя убить, и ты даже не сомневаешься, что все это рано или поздно сведет тебя с ума, да вот только оно не сводит. Стать частью Пустоши не всегда равносильно безумию или смерти, как раньше считала Наташа. Когда-то мудрый отец говорил ей, что важно не где ты, а с кем, и лишь теперь она понимает, как много в этих словах правды. Иногда ей кажется, что с Джеймсом не страшно будет спуститься даже в ад. До ада, к счастью, дело пока не доходит. Разве что до чистилища. Безликого выжженного чистилища — долины смертной тени только, по иронии, совсем без тени. Когда думаешь, что жарче и суше уже не бывает, Пустошь с поистине садистским усердием доказывает обратное. Как-то раз Наташе с Джеймсом приходится прятаться от солнца с самого утра, потому что пройти по такому пеклу даже полмили — все равно, что прыгнуть в раскаленную печь. Они сидят, изнывая от жары, под козырьком на крыльце чьего-то дома и наблюдают, как по земле, подгоняемый душным ветром, стелется крупный бурый пепел. Нигде ни травинки, все сухое и мертвое. Кругом только мусор, обрывки истлевших газет, пустые безмолвные дома и черные столбы уличных фонарей. Кое-где — вздувшееся пузырями стекло на асфальте и древние, похожие на кости металлические каркасы, что когда-то были машинами. Глядя на все это, Наташа неожиданно вспоминает обрывки стихотворения, которое когда-то читала в одной из немногих сохранившихся в их семье книг. Кто его написал, она не помнит, но этот кто-то явно был провидцем, либо ему довелось побывать в местах подобных Пустоши. Только груда обломков, где солнце печет беспощадно, Где не дает мертвое дерево тени, сверчок — утешения, Высохший камень — намека на плеск водяной. — Красиво, — отзывается Джеймс, когда она повторяет строки вслух. Он смотрит на ветхий пустырь, который остался на месте чей-то лужайки, и печально обводит взглядом безрукого садового гнома. Потом отворачивается, чуть дернув живым плечом, будто стряхнул что-то невидимое. — Сегодня у нас тема стихотворений? «Только не про профессии», — едко нашептывает память, и Наташа неприятно ежится. — Почему бы и нет? Ты какие-нибудь знаешь? Она спрашивает просто так — наобум, как пальцем в небо, — и удивляется, когда Джеймс вдруг кивает. — Мне кажется, это какой-то детский стишок. Немного бессмысленный... — Он продолжает не сразу, собирается с мыслями. Облизнув губы, коротко вдыхает и начинает, непривычно-мягко, будто бы нараспев: — Ясным днем посреди ночи Два мертвеца из гроба встали. Став спиной лицом друг к другу, Из ружья ножом стреляли. Прибежал безногий коп, Мертвецам стрелял он в лоб... Он замолкает: то ли дальше не помнит, то ли Наташин озадаченный взгляд его сбивает. Смущать его она не хочет, но ее вдруг разбирает улыбнуться — да так сильно, что невозможно сдержаться. Уголки губ так и тянутся вверх, и чем упрямее их поджимаешь, тем нелепее и шире выходит улыбка. — Знаешь, это... очень странный стишок. — Да уж, — соглашается он, чуть скривив рот в усмешке. В какой-то ломаной, неестественной, давно забытой. — Если ты в детстве читал книжки с такими стихами, то у меня для тебя плохие новости. Джеймс смеется, тихо и несмело, словно пугаясь звука собственного смеха, но звучит он так беззаботно, так заразительно, что тотчас передается и Наташе, и остановиться они оба уже не могут. Сидят посреди развалин, смотрят друг на друга и хохочут как заведенные, пока на них с немым укором взирает уродливый садовый гном. Потом они решают сами заделаться поэтами: придумывают дурацкие рифмы и сочиняют стишки обо всем, что видят, даже не замечая, как быстро пролетает день. У Джеймса, надо сказать, отлично получается. А еще у него красивый смех. Легкий, бархатно-теплый и умилительно-невинный. Уже под вечер, когда Наташа, разморенная жарой, лениво доедает остатки вяленого мяса, с рассеянным интересом наблюдая за тем, как Джеймс свежует тушку какой-то непонятной летающей твари, к ней в голову внезапно приходит мысль. Сегодня он не только поделился с ней воспоминанием — не встроенным в память, а своим, настоящим, — но и впервые за, пожалуй, очень долгое время так искренне, от души смеялся. Ночью им обоим долго не спится, и они, забравшись на чудом уцелевший чердак, лежат на полу, глядя на небо сквозь пролом в крыше. Оно, необъятно-глубокое, нависло над головами черным бездонным сводом, испуская холодное пламя далеких созвездий, словно нашептывая великую тайну. — О чем думаешь? — спрашивает Наташа, пытаясь найти в звездной мозаике ковш Большой Медведицы. — О том стишке, — отвечает, чуть помедлив, Джеймс. — Про мертвецов? — Да, про них. — И что надумал? Он безотрывно смотрит в небо, как завороженный, и на его лице читается причудливая смесь безмятежности, восхищения и тихой, застарелой тоски. — Мне кажется, мы с тобой и есть два мертвеца. Наташа задумчиво хмыкает. Да, в этом что-то есть. Два беглеца, отвергнутые, забытые всем миром; вечные скитальцы, бороздящие безликие просторы пустынной бездны. Она уже восемь лет жила, как после смерти, Джеймс, наверно, и того дольше. Кто они, как не призраки тех, кем были когда-то в других, безвозвратно утерянных жизнях? Действительно, призраки. Мрачные тени. Мертвецы. — Да, наверно, — вздыхая, соглашается Наташа. — Зато мы свободны. Свободны. Слово застывает в воздухе, словно живое, и после этого они, переглянувшись, благоговейно молчат. Какое-то время царит тишина — торжественная, созидающая, полная уюта. А потом небо острой вспышкой рассекает косой штрих падающей звезды. — Ты видишь? — Наташа вскакивает, проворно перебирается на колени, и, приоткрыв рот, с восторженной радостью провожает взглядом яркий сияющий хвост. — Скорее, загадывай желание. Говорят, когда видишь падающую звезду, надо загадать желание. — Желание? — растерянно переспрашивает Джеймс. — У меня... нет желаний. — Да ладно тебе. Просто подумай, чего бы тебе хотелось. А чего бы хотелось ей самой? «Чтобы ГИДРА никогда нас не нашла», — мысленно повторяет она, словно заклинание, по-детски зажмурившись и зачем-то скрестив пальцы, а потом, вдруг вспомнив, торопливо добавляет: — Только вслух не говори. Иначе не сбудется. Джеймс сосредоточенно сводит брови и пару секунд сидит с серьезным, непроницаемым видом, пока его лицо не освещает радостная улыбка. — Загадал, — довольно сообщает он. Наташа возвращает улыбку. — Я тоже. Когда сбудется, скажи. Она говорит не «если», а «когда», даже не задумываясь, потому что в эту волшебную ночь ей очень хочется верить в чудеса.***
Жизнь в постоянной дороге выматывает. Опьяненный свободой дух крепок как никогда, а вот тело начинает понемногу сдавать. Они не загоняют себя долгими походами, достаточно спят и в отдыхе себе не отказывают, но изо дня в день едят почти одно и то же и не пьют ничего кроме воды. Джеймс — хвала чудесной сыворотке! — еще держится, но Наташа все чаще чувствует себя больной и ослабевшей. По утрам и под вечер разбитые мышцы жалобно ноют; обветренная кожа нещадно шелушится, трескаются уголки рта, то тут то там начинают проступать зудящие темноватые пятна. Если раньше «умная» еда заботилась о том, чтобы снабдить организм всем необходимым, то теперь он отчаянно нуждается в витаминах, которых на Пустоши попросту негде найти. — Сейчас бы пирог, — мечтательно тянет Наташа, когда они с Джеймсом, остановившись на привал, в очередной раз грызут жесткое, безвкусное тараканье мясо. — Тыквенный. Или с сыром. Не люблю сыр, но сейчас бы душу за него продала. Или... о боже, соленые огурцы! Ты когда-нибудь пробовал соленые огурцы? Джеймс пожимает плечами, отстраненно глядя в даль, где горизонт дрожит в мареве, словно небо стало жидким и вот-вот стечет на Пустошь. — Не помню. Вряд ли. — Если бы меня спросили, что я хочу съесть в последние минуты своей жизни, я бы выбрала соленые огурцы. Картинка перед мысленным взором выходит настолько сочной, что несчастный желудок жалобно стонет, а рот непроизвольно наполняется слюной. Каким же все-таки наивным порой бывает человеческий разум и как легко его обмануть. Наташа так увлекается своим воображаемым гастрономическим путешествием, что от блаженства даже прикрывает глаза. В тот момент она совсем не думает о том, что последние минуты ее жизни вероятнее всего будут мучительны, и в них вряд ли найдется место для прощального перекуса. — Они такие хрустящие, чуть островатые. И рассол просто обалденный. Говорят, огуречный рассол помогает от похмелья. А еще моя бабушка пекла на нем печенья. Рассольные печенья, представляешь? С блуждающей на губах улыбкой Наташа запрокидывает голову, подставляя лицо сухому горячему ветру. Подхваченные волосы щекочут нос и щеки, отдавая тонкой горчинкой пыльного зноя. — У нас сегодня тема еды? — тихо доносится со стороны Джеймса. Наташа его не видит — так и не открыла глаза, и на изнанке ее век лениво клубится светло-рыжий туман. — Да, давай про еду, — соглашается она. — Что самое вкусное из всего, что ты пробовал? Воцарившееся молчание вмиг отрезвляет, и Наташа чувствует себя виноватой за то, что невольно подвела к больной теме. Глупая, надо думать, прежде чем говорить. Что он, несчастный, мог пробовать, когда ему в гидровских лабораториях промывали мозги? Да и здесь, в пустыне, где тараканьи похлебки да еда из тюбиков — это верх кулинарного изыска. А она заладила со своими огурцами, как будто больше не о чем было вспомнить. Когда Наташа, хмурая, злая на себя, прожигает взглядом свои ботинки, собираясь извиниться и увести разговор в другое русло, Джеймс неожиданно выдает: — Молоко с печеньем. Прогреми у ее уха выстрел, Наташа не была бы так потрясена. Поражают не столько сами слова, сколько то, как он их произносит — тепло, с удовольствием, с какой-то потаенной нежностью. Еще ни разу на Наташиной памяти его голос не приобретал таких оттенков, и она с замершим сердцем ловит их, впитывает, словно сухая земля драгоценные капли воды. Теперь тишина между ними уже не тяготит, ведь в ней рождается нечто новое, бесконечно прекрасное. Или давно забытое старое? — Мне кажется, — продолжает Джеймс, собравшись с мыслями, — моя мама приносила мне молоко с печеньем, когда я болел. Наташа боится шелохнуться. Если бы могла, даже не дышала бы, чтобы ненароком не спугнуть это выражение хрупкого счастья на его лице. Счастья, пусть несмелого и с легкой примесью печали, но такого искреннего, что оно излучает свой собственный свет, словно только что родившаяся крохотная звезда. — Я не помню ее лица, — произносит он едва слышно, — и имени не помню. Но откуда-то знаю, что это настоящее. Это воспоминание, оно из детства. Я... макал печенье в молоко, чтобы оно размякло. Сейчас говорю это и чувствую его вкус. Это так странно, правда? В его глухой усмешке пронзительная горечь, а в глазах — целая вселенная, встретившая свой первый рассвет после долгих веков непроглядной тьмы. Это бесценно. Это зрелище необъятной красоты и необузданной силы, и Джеймс, наверно, даже не догадывается, что его память только что сотворила истинное чудо, но для Наташи этот момент подобен таинству, каких ей не доводилось проживать еще никогда. — Это не странно, — роняет она дрожащим шепотом. — Это прекрасно. Спасибо, что рассказал. Губы Джеймса неуверенно кривит улыбка. — Я не совсем понимаю, за что ты меня благодаришь. Наташа и сама с трудом понимает. Скорее всего, дело в доверии. Он преподнес ей крупицу своей прошлой жизни так открыто, не задумываясь. У него ничего нет, и все же, делаясь воспоминаниями, он отдает ей самое дорогое и сокровенное. А она ведь даже не может отплатить ему тем же. — Просто... — в горле сухой комок, что-то будто мешает говорить. Наташа смывает его глотком воды и тянет до последнего, прежде чем сказать: — Люди не всегда рассказывают друг другу что-то глубоко личное. Даже если они друзья или семья. Некоторым трудно доверить другому нечто важное вроде... своих чувств или каких-то особенных моментов из жизни. Джеймс застывает в задумчивом молчании. Он удивителен в своем стремлении к познанию того, что таится за всеми словами, поступками, жестами и того, что сокрыто внутри него самого. Он задается вопросами, которые обычным людям даже не приходят на ум, потому что они, взрослые, занятые, погрязшие в собственной рутине и вращающиеся строго на своих орбитах, утратили эту детскую тягу к исследованиям. Они не подвергают сомнению истины, не спрашивают «почему?», подсознательно опасаясь ответов, которые могу найти. Джеймс же не боится. Он, словно ребенок, находится еще в самом начале пути и жаждет узнавать человеческий мир, частью которого ему предстоит стать, и Наташе горько от мысли о том, что это «детство» скоро закончится. Сейчас Джеймс смотрит на нее так, словно она — единственный источник непреложной истины. Словно она владеет всем знанием на земле. Но что же будет, когда он поймет, что это не так? Что случится, когда этот слепленный его еще не окрепшим сознанием идеальный образ развеется, и он увидит ее такой, какая она на самом деле? Одинокая, сломленная, лелеющая собственное горе, как самое печальное в мире сокровище, притворщица и лгунья, прячущая глубокую боль и разбитое сердце за маской уверенности и бесстрашия. И снова ей хочется все ему рассказать. Сбросить эту осточертевшую броню, выложить все мрачные секреты, обнажить перед ним душу и отдать все, без остатка, ровно так же, как он отдает ей. Не проходит и секунды, как это желание угасает, как робкий огонек в ветреную стужу, потому что Наташа вдруг осознает: она боится, чудовищно боится быть отвергнутой и разрушить ту нежную, пусть и взращенную суровой Пустошью связь между ними, природу которой она так и не сумела полностью понять. Ведь увидев ее истинное лицо, Джеймс ужаснется, и это ее просто уничтожит. Так пускай же все останется, как есть. Ее демоны свили такое уютное гнездышко, что ворошить его сейчас нет никакой нужды. — Важное, значит, — приговаривает себе под нос Джеймс, даже не подозревая, какую ожесточенную битву у себя внутри Наташа только что проиграла. И это хорошо. Он так уязвим, так невинен в своем намерении учиться, изведывать и вспоминать и так целеустремлен, сражаясь со своей собственной тьмой, что чужая ему совсем ни к чему. — А что обычно делают, когда происходит что-то важное? — Празднуют, — объявляет Наташа, с трусливым облегчением радуясь возможности прогнать тяжелые мысли прочь. Она торопливо пробирается в рюкзак, достает черный коробок из рейнджерской аптечки и, отсыпав пару таблеток, протягивает их на ладони Джеймсу. — Так выпьем же это лекарство от радиации в честь молока с печеньем. У Джеймса с губ срывается усталый смешок. Он берет таблетку, поднимает ее, подражая Наташе, как будто салютует в воздухе бокалом, и торжественно объявляет: — В честь соленых огурцов.***
Безымянные дни ползут друг за другом сплошной чередой, сливаясь в одну бесконечную дорогу в неизвестность. Они упрямо шагают вперед, топчут выжженную землю, взбивая ногами пыль и пепел, бродят в руинах городов, прячутся от налетчиков, отбиваются от пустошных тварей, и им хорошо вдвоем, пусть порой и кажется, будто они и впрямь два мертвеца, две неприкаянные души, что потерялись на пути в небытие, обреченные скитаться в этом междумирье до скончания времен. Иногда Наташа просыпается в непроницаемой темноте глухих, беззвездных ночей, слушает шепот Пустоши и напоминает себе, что все еще жива. Когда Пустошь молчит, она слушает, как дышит спящий рядом Джеймс, считает его вдохи и выдохи, и даже в зловещей непроглядной черноте это наполняет ее глубоким, незыблемым покоем, словно звук его дыхания — самое драгоценное, что у нее осталось. Словно он — ее спасение. Возможно, так и есть. И как же странно получилось — она, одиночка, одичавшая, что тот уличный кот Зефир, уже давно привыкшая быть сама по себе, теперь даже представить не может свою жизнь без Джеймса. Проснувшись, искать его взглядом, прогонять его ночные кошмары, ловить его улыбки, различать все оттенки его молчания, а в голосе — каждый полутон; вместе смеяться, когда хочется плакать, болтать без умолку, спать в обнимку, прижавшись так крепко, словно они спаяны друг с другом воедино. Эти мгновения важнее всего на свете. Это то, ради чего еще стоит бороться, даже когда весь остальной мир обратился в прах. Впрочем, бороться, быть может, осталось не так уж и долго. Однажды Наташа отчетливо понимает, что скудная кочевая жизнь в конце концов их доконает, но они все равно продолжают идти, словно ищут что-то, о чем сами не знают. Пока не находят.