Бей, беги или умри

Отец спросил, нужна ли мне помощь врача. Я только гоготнул себе под нос, ведь после переломов, после синяков по всему телу, моих ночных стонов от дикой боли, разрушающей, казалось даже, мой мозг на тысячу мелких осколков, было как минимум глупо спрашивать, нужен ли мне врач только потому, что я перестал есть. Мои родители знали, что мой статус в школе не превышает статус ходячего дерьма, доктор, социальные работники, даже полиция - всё это стало частью моей повседневной жизни. Но, как часто случается с грушами для битья - ничего не случилось. Из школы, скрипя зубами, выгнали пару самых безбашенных хулиганов, ко мне приставили психолога, которому за годы работы до тошноты приелись такие, как я, но это ничем не помогло. Мне не повезло, что я родился в достаточно бедной семье, поэтому район, в котором мы жили, соответствовал реалиям "либо бей, либо беги, либо умри". Здесь с пеленок тебя выталкивали на ринг, крича, что каждый сам за себя. И хватаешь ты либо стеклянную розочку, либо билет на автобус в другую жизнь. Мой отец был таким - резвым, харизматичным парнем в рубашке на распашку, грозой школы и мечтой каждой девушки, исполнявшейся время от времени. И я понятия не имею, почему он выбрал маму. Наверное, понял, что выбери он очередную флиртовавшую с ним, как одержимая, одноклассницу, которая из бара сразу прыгала на заднее сидение его пикапа, он никогда не станет счастливым. Я был уверен, что эта умственная потуга - самое великое достижение за всю его жалкую жизнь, прошедшую за банками пива, теликом и охотой, которая приносила нам гроши на существование. Мама же была совсем не такой, и я так же не понимал, почему она согласилась выйти за отца. Хотя с каждым годом подозревал, что у неё просто не было выбора - пьющая семья, работа с малых лет, а в молодые годы отец мог казаться тем, с кем будет хоть немного проще разделить тяжелую жизнь в этом задымленном гетто. Она была простой женщиной, не стремилась к высотам, выполняя генетически заложенную функцию прожить хотя бы еще один день. Худенькая, как мышка, не вровень отцу, она тихонько перемещалась по дому, успевая сделать всё, что от неё требовалось. И в те годы, когда я маленьким ребенком четко различал понятия "жить" и "выживать", моя мама была единственным человеком, который любил меня таким, какой я есть. По природе своей она не могла бороться с системой, заложенной годами, с руководством школы, что закрывало глаза на подростковый беспредел, с полицейскими, покрывавшими настоящие преступления малолетних бандитов только потому, что те были их собственными детьми и детьми их знакомых. Этот клубок из сотен посеревших, грязных нитей, никто никогда бы не смог распутать. Кого-то он душил - как Когги Прескотта в позапрошлом году, что повесился на заднем дворе своего дома, или Нинну Редмун, которая не выдержала смерти своих родителей и отправилась за ними сама спустя несколько часов, вколов сразу три смертельные дозы героина в свои никогда не тронутые ядом вены. Об этом ужасном событии знал буквально весь город, но полиция так и не дала точных объяснений, не поведав даже о причине, что привела её родителей к смерти. Но все мы, даже первоклашки, знали, что это была расплата за обычные долги, которые семейство Редмунов отдавало не так часто, как того хотелось бы. Мы знали и жили в этой атмосфере, поэтому издевательства надо мной не казались никому, кроме моей мамы, чем-то особенным. Я был, скорее, повседневным развлечением, приевшейся обыденностью, чтобы всё шло по правилам и не нарушало границы этой ужасной вселенной. Я спросил отца, можно ли мне сегодня не идти в школу. День был солнечный и в случае утвердительного ответа, я бы сначала отправился в лес, хорошенько упаковать свой рюкзак, перед этим стащив отцовское ружье, а затем посетил бы школу - определенно, в последний раз. Как я и ожидал, он разрешил, но затем добавил, что сегодня собирается на охоту и чтобы освежить мой мозг и тело, возьмет меня с собой. Это уже было для меня неприятной неожиданностью, ведь все его инструменты, включая охотничий нож, патроны и ружье, я спрятал недалеко от дома, подумав, что сезон для отстрела невинных зверей наступит еще нескоро. К еще большему моему шоку, он, не дождавшись согласия, встал, беззаботно потянулся, не подозревая, что рушит все мои планы и грузной походкой направился на выход, как я догадался, в гараж, чтобы начать собираться, не мешкая. Я глядел на остывшую овсянку, размазанную по тарелке, глядел на похудевшие руки, глядел на жилы, костяшки пальцев, тонкие ветви вен, и не мог поверить, что всё изменится так неожиданно и так просто. Так и сидел, пока не услышал хлопнувшую дверь гаража, а затем еще раз, затем разъяренные вопли отца, влетевшего на кухню и сбросившего меня на пол с хлипкого стульчика, вжавшись в который за секунду до этого, я хотел превратиться в бактерию, в звук, в ничто, чтобы его руки не дотронулись до меня, не сделали мне больно, чтобы его голос не доносился до моих перепонок, чтобы не было ничего, кроме тех десяти секунд с Гарри. Ударившись об пол, я не хотел, чтобы еще что-то задержало меня здесь. И от боли, от потрясения, от несостоявшейся мести, от разбитого сердца, я первый раз в жизни заплакал, скрючившись рядом с опрокинутой тарелкой овсянки, попавшей на мои каштановые волосы. Отец оторопел. Наверное, он впервые увидел плачущего человека, принадлежавшего к мужскому полу. А я не просто плакал, я орал, пытаясь сорвать себе горло, чтобы этот позор остановился, но горло было как назло в порядке, а я не мог остановиться. Затем я стал задыхаться, уже не ощущая, что вокруг тоже что-то может происходить. Последнее, что я помнил из событий этого дня - что отец неуклюже поднял меня, прижал к груди и отнес в комнату, бормоча себе под нос, что мир - просто свалка мусора и он, как отец, не справился со своей задачей и даже сына родного от этой свалки спасти не мог. Это было странно. Но тогда я понял, что еще один человек, который меня любит, не умея и не показывая этого - это мой отец.