Коловрат

      Вдох.       Демид отпускает рукоять, легко отталкивает ее от себя, и Карина валится вперед. Успевает вытянуть руки, чтобы ими упереться в землю, выставленные локти дрожат, и лицо, почерневшее, искаженное, облепляют мокрые тонкие пряди. Она не кричит и не стонет, единственное, что прорывается сквозь плотную завесу трупного безмолвия, это хрип, с треском разламывающий грудную клетку. Кровь у вешницы густая, течет из раны темной патокой и, кажется, пахнет древесным мхом – вокруг становится сыро и холодно.       Она отталкивается пальцами, чтобы сесть ровно и крепко на собственные согнутые колени.       Кашляет, выплевывая алые сгустки; слюна с красными разводами течет изо рта по подбородку и ниже, к шее, пропитывая воротник. Когда приступ прекращается, Карина обхватывает ладонью острие, Мирра видит, что оно разрезает ее кожу легко и глубоко, и пытается вытолкнуть из себя. Давит на него, крови выливается еще больше, почва вбирает ее в себя жадно, а лезвие под усилием движется, скользит, но что-то не позволяет ему выйти до конца – видимо, оно застревает в ребрах и позвонках. Свободную руку Карина осторожно заводит за спину, силится дотянуться с обратной стороны, ухватить рукоять, но до меча так и не достает.       Ее волосы от корней белеют.       — Сын предателя и убийцы, — шепчет она, едва размыкая губы. Звуки вырываются булькающие, глухие, — разве мог ты стать чем–то иным?       Мирра не успевает ничего ощутить – ни страха, ни сожаления; она повинуется привычке, когда шагает вперед, подчиняется извечному желанию помочь, потому что только на это и способна; всё остальное вытесняет непонимание, ослепившее ее белесой вспышкой.       Но ребенок, прижатый к ее груди…       — Сука, которая испортила мне жизнь, — разносится ровный голос Демида в ответ, — могла закончить иначе?       Выдох.       Мирра просыпается, когда слышит шаги – подошва опускается на грязные половицы, они прогибаются со скрипом, и этот звук похож на то, что она не хочет слышать, но не может забыть.       Так ходил Прохор.       Но Прохор умер много лет назад.       Она приподнимается, жмется к холодной стене и свешивает ноги с кровати, чтобы встать. Пока отрывается от постели, улавливает шуршание одежды в прихожей и безошибочно различает расстегиваемую молнию куртки – Демид не заботится о шуме, когда возвращается ночью, потому что Мирра все равно не станет спать, пока он бодрствует рядом. Она выходит в коридор, безмолвно встречает его, уличный мороз проскальзывает к ней мурашками и ознобом, а затем идет накрывать на стол – знает, что он голоден, а еще понимает, что больше поводов, чтобы остаться, у нее нет.       — Карина ушла? — спрашивает Демид, опускаясь на стул. Мирра ставит перед ним тарелку с жидким супом на старых куриных костях и мешкает с ответом достаточно долго – он кажется ей очевидным и ненужным, поэтому все, о чем она размышляет, помещается в одно слово:       — Давно.       Она часто уходит, Демид за ней повторяет, и Мирра подолгу остается одна – ей это совсем не нравится. Она не ребенок больше, так говорит Карина, а про Демида она молчит, но все это оседает тревожным ожиданием, дурным предчувствием и горечью на самом кончике языка.       Что-то грядет.       — Мне страшно, — вырывается из нее неожиданно, против воли. Демид поднимает глаза, а Мирра застывает на месте.       Его лицо кажется высеченной из горного камня маской кого-то, кто Мирре незнаком.       Кого-то слишком взрослого для своих девятнадцати лет.       Он никак больше не реагирует, только сжимает алюминиевую ложку и принимается есть. Желваки ходят туда-сюда на впалых щеках размеренно, так, будто Демиду страх вообще неведом; Карины нет, в доме пусто и тихо, он не гонит Мирру прочь, и это похоже на спокойствие.       Его ненависть не горит, лишь тлеет – этого достаточно.       Он доедает молча, ложится тяжело, на утро она ничего не ждет от Демида, но он провожает ее в школу, которую сам уже закончил, и обещает встретить вечером, чтобы отвести домой – но не встречает.       И Мирра, отворяя со скрипом зеленую калитку во двор, уже знает, почему.       Владимир на ее руках сопит и сонно хмурится – у него сморщенный лик, без выразительных черт, как и у всех прочих младенцев, и по нему сложно что-то понять, но Мирре кажется, что ее сын не чувствует опасности, не беспокоится от страха и не волнуется от вкуса крови, что растворяется прозрачной пленкой на внутренней стороне щек; все это она у него забирает и пятится осторожно назад. Нога касается твердого, окоченевшего тела слуги, его холод трупными червями пробирается под кожу, и Мирра, останавливаясь, упирается взглядом в Демида.       В Добролюба.       Русый чуб закрывает лоб, на скулы, заостренные служением, падает тень, но вопреки всему он светел, спокоен и полон мира; он никогда не бывал таким раньше. Рубаха натягивается на широких плечах, яремная впадина словно углубляется, а на шее пропадают сизые вены.       В его глазах мелькает предвестие будущего – яркий отблеск Алконост.       Мирра узнает его сразу.       Карина раскачивается, глядит на нее цепко и зло и сквозь зубы змеиным шипением приказывает:       — Уходи.       Подчиняться ей, беспрекословно верить тому, что она говорит – инстинкт, окутавший крепкими корнями саму суть Мирры, и она спешно оглядывается в поисках безопасного пути: вокруг тела, пустые дома, за ними – лес и непроходимая чаща. Она не знает, где окажется, если сейчас убежит, но в прошлом заросшие тропы выводили ее, едва живую, к княжескому терему; она выдержит этот путь снова, Владимир – нет, поэтому Мирра нерешительно медлит, переступая через чье-то тело. К горлу поднимается тошнота, предплечья от тяжести ребенка начинает сводить, и мысли спутываются в клубок тревоги и едва сдерживаемой паники.       Вешница стрекочет, заглушая шум сердца, которое Мирра слышит в своих ушах.       Она пытается перевоплотиться опять, несчастное тело Вецены ломает и крутит – судороги выворачивают суставы и рвут хрящи, но не до конца, не полностью, ворожбы хватает только на разрушение, не на создание; приглушенный хруст костей, облепленных мышцами, надсадно прокатывается по Карине буграми, однако выйти сороке не позволяет. Кровь, стекающая по мечу, темнеет, превращается в оскверненный, грязный кобальт, шрамы горят, расходятся тонкими лоскутами, выпуская наружу пульсирующее мясо, и перья прорезаются от висков к челюсти.       Этого не хватает.       Карина скулит, пальцами раздирает плечи, но ни костяка крыльев, ни хищных лап у нее больше нет – тюрьма чужого облика держит ее дух в плотно сжатых тисках, своей воли, чтобы вырваться, не остается. Она сипло дышит, загнанно, яростно, и Демид, наблюдая за ней, медленно качает головой.       Он не смотрит на Мирру, когда произносит:       — Тебе необязательно умирать. — Он обращается к ней, Мирра слышит в его голосе что-то бархатное, почти мягкое и уязвимое, он не станет общаться так с вешницей; но Демиду она все равно не верит, его тон сразу же отторгает, потому что не может посмотреть в глаза и убедиться в том, что это они ведают его устами, а не кто-то другой. — Карина уже не отступится, а ты еще способна. Сирин ведь говорила с тобой. Со мной она говорила тоже.       «Ты знаешь свой долг? Я Сирин, и я не знаю».       Мирра прижимает Владимира к себе сильнее, он горячий, болезненно хрупкий, совсем маленький, но жизни в нем куда больше, чем поместится в кого-либо из них; она отодвигается назад, отступает, хаотично думает о том, что Демида с родов не видела, что тот, кем он перед ней предстал, похож на того, кто просил родить ради своего блага, кто желал свершения Круга, в ком горел счастливый свет Алконост.       В ком он горит теперь.       — Что ты делаешь? — тихо спрашивает она, с опаской ожидая его следующего движения и пытаясь предугадать, каким оно будет, но Демид, выпрямившись, стоит ровно и стойко.       Он вперяет в Мирру взгляд – прежний, живой и упрямый.       — Делаю все, чтобы выжить.       Вдох.       Когда Карина слышит, что он уходит из ее дома, дым от сигареты загустевает, и зал погружается в плотный туман. Демид стоит перед ней, фитиль вспыхивает чуть ярче и тут же гаснет, рассыпаясь серым пеплом на дне жестяной банки со старыми окурками. У Мирры слезятся глаза и болит сердце, она ждет чего-то невыразимо ужасного, непереносимо тяжелого, невероятно мерзкого; ждет и прислоняется плечом к углу.       Но Карина продолжает сидеть на кресле неподвижно.       Она давно их не бьет, и не потому, что может столкнуться с сопротивлением, но сейчас Мирра готова к удару, этот удар они с Демидом заслужили сполна, только ничего не происходит – вешница слабо кивает. Демид остается подле нее еще несколько секунд, необходимых для осознания, а после срывается и, подхватывая сумку с вещами, оставляет позади и гостиную, и спальню, и двор.       И Мирру. Ее он оставляет тоже.       Его запах, уголь и зола, пробирается в самые ноздри, опускается к стенкам горла, сеет горькую тоску, а на ее месте всходят тонкие колосья боли.       Карина тянет непонятное, ни к чему не привязанное «ненадолго», обивка под ней мнется и трещит, пока она встает, а Мирра сжимается, пропуская ее мимо – грузное шарканье затихает где-то в коридоре, в пустой, холодной пристройке.       Она опускается вниз, на корточки, и обхватывает колени.       За окном разгорается рассвет.       Демид склоняет голову, терпеливо ждет, и Мирра понимает: в нем не спокойствие, в нем месть. Из нее будто выбивают ударом воздух, он не прикасается к ней, не притрагивается, но как-то проникает внутрь и сжимает нутро, завязывает его в узел и тянет на себя – она слабо противится и быстро сдается.       Когда он стал таким?       Она перебирает в мыслях его облик, слова, действия; все знакомо, он поступает так, как поступал всегда – берег себя, искал лучшей участи, боролся и выживал, но цена, которую он платит сейчас, выше той, что он был готов платить раньше. Она осматривает Демида испуганно, быстро, хаотично, цепляется за заживший, стянувшийся в розовую нить шрам у шеи, за отросшие волосы, закрывающие уши, за жилы на руках; вспоминает разговор про Сирин и бесконечный путь в лесу, злобу, цветок и лепестки, падающие к его ногам.       Мирра тогда ощутила это.       Рок судьбы.       Кто-то дал ему волчьи ягоды, напомнил об отце, о матери, о несправедливости, которая их поглотила; Демид легко смирился с тем, с чем столкнулся, потому что ему указали, куда идти, чтобы все исправить – и он пошел.       Он здесь.       Мирра беспомощно открывает рот, но не издает ни звука – просто не может; за ее спиной нарастает сухой, протяжный шелест, она не сразу различает его среди треска растягивающейся и рвущейся кожи вешницы, а когда он становится громче всего, что ее окружает, Мирра медленно поворачивается. Ей приходится опустить взгляд, проскользнуть между трупов, бледных, пустых оболочек прежде живых людей; они покрываются чем-то черным, движущимся, Мирре не сразу удается понять, что это насекомые – они ползут быстро и прерывисто мерцают из последних сил.       Светлячки.       Чуть поодаль два грязных отростка, огромных костяных крыла, подтягивая безвольное тело, расчищают себе дорогу; в них, оставшихся без перьев, переплетены толстые лианы, жухлая трава и ветви – они плетутся за туловищем мокрыми извилистыми линиями, широким, небрежным следом расчерчивают все, к чему прикасаются. То, что волочится между ними, выглядит неполноценным, обрубленным куском иссушенной плоти, покрытой саваном свалявшихся черных прядей. Груда костей и мяса, судорожно подползающая все ближе, медленнее жуков, что чинно целым роем выходят из-под нее – из нее – и начинают кружить вокруг Мирры.       Тело останавливается, но не прекращает раскачиваться из стороны в стороны, пока голова, крупная и тяжелая, не запрокидывается вверх, будто в попытке достать до Мирры.       Тлеющие полные губы едва раскрываются.       — Я Сирин, и я не знала твою Судьбу, — напевом разносится кругом, — но я знала свою.       Ее лицо не такое, каким Мирра его помнит, оно больше не гладкий мрамор и бескровный гранит, оно все – разбитое стекло, из разломов небрежно спаянных кусков щек вытекает цинково-желтый сок, он льется из затуманенных больших глаз и разъедает до белизны зрачок. Ее извечные слуги, светлячки, рожденные из этой вязкой слизи, мучительно погибают, вырываются из ноздрей и рта проворно, но не понимают, что летать больше не в силах, и падают бесчисленной ордой вниз – их беспокойное жужжание словно вопли, и эти отчаянные крики заполоняют подворье. Сирин давит их своим весом, подтягиваясь ближе к Мирре, она слабая, но все равно огромная; широкие ключицы выпирают неестественным изломом, грудь тащится по сухой земной тверди, волосы смолой разливаются по ее искореженной спине. Она замирает напротив Мирры, совсем недалеко, и приподнимается на руках, оказываясь ей почти по пояс.       — Я Сирин, — повторяет она, не размыкая плотно сжатые зубы, — и еще я знаю, что новый Бог неизбежен, что бы мы ни делали. Алконост пела радость, но она вырвала свой язык – для нас здесь все закончится. Радости нет.       Владимир просыпается, но не кричит и не плачет – Мирра видит в его радужке тени облаков. Она отводит от него взгляд, осторожно обхватывает крепче и надежнее; Демид переступает с ноги на ногу в стороне, он совсем не удивлен, и картина в голове Мирры проясняется, выстраивается в цепь логичных последовательностей: он тоже слышал глас Сирин в тот раз, этот глас поведал ему не то, что ведал ей самой, в нем не просто так воспрянуло любопытство, не зря поселился покой. Их возвращение в терем и его перемена только следствие чего-то, что пока невозможно понять, но Мирра впервые не желает разбираться – она желает спасти ребенка.       Она чувствует, как Круг сжимается вокруг ее шеи.       Карина стрекочет, ее выворачивает, суставы, потревоженные обращением, до сих пор выпадают и разъединяются, но не преобразуются в птичьи кости, ворожбу на это взять неоткуда, а обратно вправить не получается – сквозь боль и треск она выдавливает:       — Ты убила Велеса. И ты начала Круг.       Она не спрашивает, не обвиняет, лишь заключает в осязаемую форму истину, от которой у Мирры подкашиваются ноги. Сирин пыталась убедить ее в обратном, отвести от себя подозрения, Мирра верила, потому что хотела верить, потому что это было удобно и просто – повесить грех на того, у кого их и так много, но теперь…       Теперь это не имеет смысла.       Сирин реагирует заторможенно, вяло, будто не до конца осознанно; она припадает вниз и рвано вытягивает из глотки:       — И убила всех, кто хотел помешать. — Вешница и птица-дева глядят друг на друга недолго, между ними повисает молчание, и Мирра успевает подумать, что оно ей только чудится, но Сирин продолжает, прерывая лишние размышления: — Круг уничтожил бы нас – Велес этого боялся, и мне пришлось расколоть его сердце, раскроить сердце Гамаюн, отнять жизнь духов, что его защищали, когда Гамаюн их призвала. Уже тогда все было предрешено. — Она улыбается, складки у рта собираются моментально, Мирра видит в этой улыбке не веселье, а топорное уподобление чему-то человеческому, что Сирин на самом деле недоступно. — Но ты, вешница, умная и злая – Сирин не смогла поймать тебя. Силы истощаются. Лучше было бы покончить с тобой раньше, ни ичетик, ни волкодлак не сгодились – сгодился тот, кого взрастила ты сама.       — Зачем?       Карина оставляет попытки вытащить меч, ее руки повисают по бокам – Мирра видит, как их бьет мелкая дрожь, как ссыхается и обвисает на них кожа, как по большому пальцу ползет вниз бордовая тонкая нить. В том единственном слове, что она говорит, не сквозит ничего, и Мирра задерживает дыхание, когда Сирин тихо, гортанно усмехается.       — Ты знаешь. — Улыбка на губах девы гаснет, как огонь на ветру. — Вешница хотела спасти своих сестер, а я видела, что своих потеряю. Это вина нового Бога, и если он неизбежен, то пусть гниет. Пусть будет проклят.       Выдох.       Карина понимает куда больше Мирры, понимает и немеет – не от ужаса и отчаяния, а от воцарившегося полного осознания. Она так спокойна и собрана, что это видится Мирре неправильным, неестественным, уродливым, от безмолвия вешницы спрятаться хочется куда сильнее, чем от непонятных слов Сирин, но она стискивает челюсть и выуживает из будто ватной головы выводы: они все ошиблись. Все, кроме Демида, избрали не ту сторону, и сейчас за это придется платить.       — Ты умрешь не зря, — утешительно напевает дева, прикрывая веки с длинными, загнутыми ресницами. — Все духи умерли не зря. Их смерть уничтожит эту землю – и нового Бога. Мы будем отомщены. Спи спокойно, Карина.       Вешница вдруг взвывает – оглушительно, громогласно, и хватается за острие двумя ладонями сразу. От ее силы исходит волна горячего воздуха, который поднимает ввысь столб пыли, и Мирру обдает паром – она прикрывает своего сына и щурится, успевая заметить только вновь чернеющие пряди на голове Карины. С влажным, булькающим звуком меч выходит из ее груди с обратной стороны и падает, отскакивая от земли с дребезжащим звоном, а она сама встает. Роста в ней теперь куда больше, чем было прежде, но разглядеть и сравнить его лучше не получается, потому что она кидается вперед, в сторону Мирры, согнувшись и обратив на нее немигающий матовый взгляд.       Но Демид настигает ее первым.       Он цепляется за волосы, обматывает их вокруг собственного кулака, ему достаточно всего секунды, чтобы дернуть ее на себя, прижать затылком к груди и взмахнуть поднятым оружием.       Достаточно секунды, чтобы ее обезглавить.       Вдох.       Туловище вешницы заваливается набок, изгибается, грудь вздымается и опускается еще один раз, а затем замирает – продолжают мелко подрагивать только пальцы, фаланги которых отчего-то выворачиваются; Мирра видит край шеи, срез ровный и прямой, но кровь из него не льется, как положено, она скапливается и мелкими карминными зернами огибает горло, а затем и излом плеча. Рядом валится отпущенная Демидом голова – опускается на левую щеку и смотрит широко открытыми глазами с исчезающим под чернильной синевой белком сквозь Мирру. Мышцы слабеют, рот Карины медленно открывается шире, но она уже ничего не говорит.       А Мирра кричит.       Стук сердца она слышит в ушах, в основании костей, он сотрясает внутренности, отравленные ужасом, и вырывается наружу сорванным, протяжным воем. Связки сжимает боль, их протыкает толстой ржавой иглой неконтролируемый, еще не до конца облепивший мозг кошмар, и всему этому вторит писк Владимира — слабый, непонимающий отзвук недовольства. Голова Карины теряет древнее, завороженное очертание, свою истинную суть, остается Вецена, простая и мертвая, как и все слуги рядом, и Мирра не может больше за ней наблюдать — сквозь размытый контур слез она мельком проходится по равнодушной Сирин, по чужому, невозмутимому Демиду, а после неуклюже поворачивается и бросается прочь. Дыхание сбивается быстро, тяжелые, отекшие ноги с язвенными нарывами не сгибаются, как положено, а подворачиваются в щиколотках; в животе, еще не опавшем после родов, что-то рвется, и Мирра спотыкается, но не падает — Демид, устремившийся следом, подхватывает ее за локоть, пытается вырвать Владимира из рук, тянет на себя остервенело и зло, а после наотмашь ударяет по лицу. След его ладони обжигает, ее клонит назад, а Демид забирает ребенка, позволяя Мирре рухнуть на спину.       Владимир заливается пронзительным плачем, но быстро затихает.       Она приподнимается, затылок гудит и пульсирует, то, что движет ею, что подкатывает тошнотой, что заставляет стиснуть зубы и сесть, оперевшись на ладонь, сосредоточено в молчании ребенка, ее дитя, сына Малуши; она находит его моментально, а когда находит, не может больше сдержать всхлип. Владимир здоров, жив, Демид держит его бережно и легко, а отброшенный в сторону меч до тела младенца никак не достанет, но пустота на месте, где он только что был, обжигает и колет – ее никто не восполнит.       Рыданий больше, чем тело способно удержать, и они выбираются наружу воплем и плачем.       — За что, Демид? — Ее голос срывается, а его фигура от слез двоится, все обволакивает густой молочный туман. — За что?       — За себя, — просто отвечает он. Шелест Сирин, оборачивающейся к ним, заглушает еще что-то, что он говорит, Мирра совсем не понимает, не слышит и половины, но ей кажется, будто это жалость – в конце он нервно, горько улыбается.       Выдох.       На кладбище мало памятников, зато много крестов, выкрашенных в синий, и Мирра бредет мимо них потерянно – она знает тропу, но хочет верить, что заплутает среди надгробий до того, как дойдет до родительских могил. Ей жарко, солнце палит с самого зенита, вокруг нет ни одного дерева, в тени которого можно спрятаться, но хуже всего то, что она все равно слышит скрип суков.       Даже здесь.       «Карина ошиблась».       Мирра вытирает липкий пот со лба и замедляет шаг, когда видит Демида. Рассыпчатая земля, смешанная с мелкими камнями, попадает в обувь, натирает пальцы, отчего-то – возможно, именно от этого, – становится невыносимо неприятно и беспокойно, гул в черепной коробке нарастает, ширится, звенит, а еще трещат ветви, ветви везде, позади и сбоку, этих ветвей на самом деле не существует, но Мирре трудно в них не верить – она облокачивается на металлическую хлипкую ограду и вперяет мутные глаза в таблицы из двух дат, а затем переводит их на названого брата.       Она видит вой Прохора в залегших над скулами тенях.       Он сидит на скамье из двух прогнивших досок, взмокший, тревожный, испуганный, не смотрит на нее, не отзывается, хочет убежать, его держит только отцовский шепот, отравой расползающийся по венам – Мирра видит сейчас мальчишку-сироту, а не взрослого, которым тот так отчаянно стремился стать, но ведь и она сама ребенок, повисший на петле – и ничего больше.       Дребезжание, монотонный гул, звон среди кладбищенской тишины сливаются в нарастающий, непереносимый грохот. С каждым днем терпеть его труднее, и Мирра видит, что Демид не справится; что он уже не справляется.       Она спрашивает:       — Думаешь, это Зов?       Демид вздрагивает – он ее ждал, но встречать все-таки не хотел.       — Это помешательство. — Он коротко и недобро смеется, глядит на могилу матери, живые цветы у основания покосившегося, ржавого креста вынуждают его стиснуть зубы и замолкнуть – жилка у его виска начинает биться быстрее.       — Я узнаю у Карины, — осторожно сообщает она, следя за его взглядом. Из-за удушающей духоты гвоздики вянут и чернеют, а еще от них исходит дурной пряный душок – совсем как в день похорон.       — Лучше бы ты убила ее, — тянет Демид. «Как моих родителей» он не добавляет, но Мирра отчетливо это слышит. Он поднимается и подходит ближе, их разделяет теперь лишь ограда, и его дыхание, выталкиваемое словами, еще жарче, чем здешний воздух. — Если даже так, Мирра, то я клянусь, что сделаю что угодно, чтобы вытянуть себя из этого дерьма. — Мирра сглатывает вязкую слюну и опускает веки. — Что угодно.       Калитка скрипит, Демид выходит и задевает Мирру плечом – легко, едва заметно, невесомо, но по Мирре его прикосновение проходит болезненным разрядом.       Она не оборачивается, когда решает пойти к Карине сегодня же.       Он, верно, не оборачивается тоже.       — Ты все еще можешь жить, — шепчет Демид одними губами, бледными, серыми и сухими; Владимир тянет к нему крохотную ручку, заинтересованно утыкается пальцами в рубаху, неуклюже сминает ткань на груди, и Мирра отрешенно, безотчетно вспоминает, что его надо покормить – вместе с этой мыслью рождается ложный запах собственного молока и щиплет ноздри.       Сирин подползает к Мирре, теперь она выше, но ее натянутая, вымученная улыбка прежняя – бесцветная и страшная.       — Она не станет, — звонко щебечет птица-дева. Она чего-то ждет от Демида и поворачивает голову, но увиденным не довольствуется; тогда отрывает правую руку от земли и ладонью, плоской, большой и грязной, проводит по лицу Мирры, жадно отнимая то внимание, что она дает сыну, себе. — Сирин напела тебе покой и мир, ведь Сирин было нужно, чтобы ребенок родился в любви – как и до Круга. Новый Бог ничего не заподозрил, пока ты шла наперекор вешнице, за Зовом. Он ничего не знает – Сирин благодарит тебя за это.       Мирра моргает, передергивает плечами, скидывая оцепенение, пока, наконец, не понимает.       Улыбка Сирин становится шире.       — Тебе нужно было поверить, что выбор есть, чтобы следовать Кругу без принуждения, и ты поверила.       «Напрасно.       Судьба       Твоя       Всегда       Непреодолима».       Она отшатывается от птицы-девы резко, скидывает чужую ладонь с себя и, перебирая ногами, ненамного от нее отдаляется. Весь проделанный путь проносится смазанной картинкой, расчерченной щедрыми густыми мазками, и тускнеет стремительно, будто и не она рисовала это, будто и кисти никогда не было, и холст сгорел, как сгорела Мирра и Малуша. Идти по колее, протоптанной Кругом, против Карины, во имя всех живых и мертвых, во славу выстраданного выбора – вот что казалось ее судьбой.       Но судьбы нет.       И не было.       Демид нервно дергается, делает шаг вперед, но выражение Мирры его останавливает – он опускает подбородок и, глядя исподлобья, тихо вторит заупокойной молитве девы:       — Сирин пела не только тебе, пела не только она – я видел Алконост и все то будущее, что нас ждет. Что ждет меня. — Голос сотрясается, рвется, Демид весь колеблется, но через себя переступает и продолжает: — Алконост умерла, отдав мне свой дар – смотреть. Я смотрел внимательно, Мирра: твой сын родится, ты воспитаешь его, а кем буду я? Отвергнутым дружинником и братом забытой женщины? Я лучше стану тем, кто будет рядом с князем. Если бы не Карина, мы бы вырастили его вместе. Я хочу… — он сипло выдыхает сквозь зубы, — я хотел этого, но ты хочешь меньше, да? — Демид не позволяет ответить, да Мирре и нечего – ее боль не выместить так просто. — Я вернусь к Ольге, скажу, что спас Владимира от древлян, которые напали на нас, и буду принят. Все будет проклято, да, и он тоже, — Демид неловким движением приподнимает младенца, указывает на него взглядом, — но я проживу то, что не успел. Ты должна понять.       «Я так хочу жить».       Уши закладывает, дыра в животе засасывает внутренности, скручивает их и давит; Мирра решает, что сошла с ума. Она ошарашенно оглядывается вокруг, бесцельно водит кончиками пальцев по всему, до чего дотягивается, ее колотит от плача, неверия и осознания, а еще от предопределенности и рока. Слез много, они льются неконтролируемым потоком, шея и ворот мокрые и холодные, ей чудится, что болит и печет повсюду как никогда раньше. Она не ожидает, что сможет встать, но когда замечает, как Демид протягивает длань ко сморщенному лбу ее ребенка, неожиданно решается податься вперед – последняя искра надежды разгорается в маниакальную мысль отнять сына и снова бежать, снова попробовать, снова…       Сирин истерично визжит и впивается в голени Мирры, не позволяя ей подняться.       Мирра падает на лопатки, Сирин проворно взбирается на нее, оставляя открытые раны на ногах кровоточить; она тяжелая, воздух уходит из груди под ее весом, затылком Мирры по инерции ударяется об землю. Дева наваливается всем телом, глаза получается открыть не сразу, а когда Мирра их распахивает, то видит гниющее лицо Сирин прямо перед собой – оно смердит и растворяется, обнажая зияющую дыру в носовой впадине.       Сирин возбужденно бормочет:       — Кровь любящей матери и кровь всех павших богов проклянет нового Бога, он придет и будет властвовать не над людьми – над пустошью и смертью, потому что сделал пустошью и смертью нас самих. Огонь, выжженный пламенем – такова цена, и ты это знаешь.       Мирра извивается под ней, силится скинуть деву с себя, перевернуться, но не получается. Она замахивается, вслепую бьет куда-то в грудную клетку, потом в челюсть, но Сирин холодная, твердая и непоколебимая; она перехватывает кисти Мирры одной ладонью и заводит их за голову, а второй вскрывает свое горло у кадыка выверенным росчерком острых когтей.       Кровь течет на Мирру.       Она вопит, рыдает, кричит, но Сирин с силой погружает пальцы внутрь ее грудной клетки, и Мирра замолкает.       Поток воздуха мягко касается агонирующей раскрытой плоти – он похож на атлас, бережно укрывающий сочленения ребер. Сирин хрипло и прерывисто напевает что-то мелодичное, и Мирра думает, что ее песнь избавляет от боли, ведь внутри остается только ее рука и легкие, впервые встречающиеся с кислородом напрямую. Она ощущает, как они расширяются, чувствует, как в глотку толкается горькая, вязкая жижа – с надрывным кашлем ее приходится выплевывать. Там, между мышц, склизко, и рука девы без труда проникает вглубь, а Мирра поворачивает голову к Демиду.       Он укачивает ее сына заботливо – должно быть, так будет и растить.       К ее сердцу прикасаются, сжимают, и Мирра выгибается в спине – на миг перед глазами не остается ничего, кроме тьмы. Зрение возвращается, как только мелодия Сирин прерывается; она слезает с Мирры и укладывается рядом, отбрасывая что-то красное в сторону.       Мирра знает, что.       Она видит спину Демида, удаляющуюся фигуру, сгорбленную над младенцем, чей сонный глас несмело разрезает густую тишину.       Она не может больше       вдохнуть.