Коловрат

      Ноги Карины, тяжелые и больные, шаркают по прогнившим половицам с самого утра неустанно, Мирра почти засыпает под этот монотонный звук, клюет носом и сползает со стула, на котором сидит; рядом с отцом ей всегда хочется спать, а сегодня его гроб к ней ближе остальных, и это желание становится практически непреодолимым.       Слезы Демида ее пробуждают.       Он воет совсем как маленький брошенный волчонок, рыдает и кричит, а затем, когда силы кончаются, только мечется от Нади к Прохору, туда и обратно, касаясь руками гладких деревянных боков того, в чем покоятся тела родителей. Мирра мало знает о похоронах, эти для нее первые, поэтому многое приходится спрашивать у Карины, и та говорит, – вроде бы честно, как и умеет, – что мама Демида закрыта, потому что изрезана и избита так же сильно, как окровавлен папа самой Мирры, а его отец и ее мать, Таисия, выглядят достаточно сносно, чтобы показать их лица любопытным людям.       Наверное, так оно и есть; Мирра смотрит на одутловатые щеки мамы, на ее синеватые губы, а затем обводит взглядом бледный контур профиля Прохора – они оба кажутся ей живыми, разве что не совсем здоровыми, и если бы не цветы вокруг, если бы не странный запах чего-то сладковато-пряного, неприятного, то она бы подумала, что они тоже спят.       Но они все мертвы.       Четыре гроба в один ряд с трудом помещаются в зале, они все громоздкие, темные и страшные, но за утро Мирра к ним привыкает – она начинает считать их частью мебели, частью того, что всегда ее окружало, что было, есть и будет дальше. Взрослые, закрывая рты платками, ходят между ними медленно, не так, как прогуливаются на улицах обычно, а еще что-то причитают, вздыхают, утирают слезы, когда переводят глаза на детей, и называются ее и Демида сиротами. У всех это выходит жалобно и скорбно, но Мирра не до конца понимает, почему – только замечает, что слезы душат Демида сильнее, когда он это слышит.       Темная линия на ее шее прикрыта воротником серой водолазки, но она все равно болит и сжимает, как в тот день, горло; Мирра пытается ее не трогать, пытается о ней забыть, но отчужденно думает, что никакой боли не было бы, если бы она лежала сейчас рядом с трупами – так Карина называет тех, кто больше не дышит.       Ведь трупам не бывает больно?       Не должно.       Когда гробы выносят из дома, Мирра по привычке тянет руку в сторону, чтобы схватиться за папины грубые кисти, но их нет, как и его самого теперь не будет рядом, и Мирра потерянно оглядывается по сторонам под истеричный крик Демида и чьи-то громкие всхлипы впереди. Происходит что-то важное, понимает она, то, ради чего все пришли – тревожность неизвестности кружит вокруг нее порывом холодного ветра, она теряется и не знает, что делать, пока Карина не подталкивает ее настойчиво к двери.       Мирра поднимает голову вверх и смотрит на нее испуганно. На лбу черная лента сливается с тяжелыми прядями высоко убранных волос.       — Что будет с мамой и папой потом? — спрашивает она, неуверенно шагая. Чувствует, что ей очень нужно это понять, хотя и без всяких слов знает, что скоро все увидит.       Глаза Карины под тенью ресниц не двигаются и не блестят.       — Ничего, — отрезает она уверенно, но Мирре чудится, будто это ответ вовсе не на ее вопрос. — Ничего потом не будет.       Она толкает ее сильнее, и Мирра прикусывает язык до крови.       Из открытых гробов на землю падают красные георгины.       Боль под ребрами вспарывает легкие, Мирра не может дышать и думает, что Карина вернулась завершить начатое и убить ее, но с первым вымученным, сиплым вздохом осознает, что вешница ничего не делает, лишь стоит и смотрит, не моргая, на нее, скованную ужасом и страхом, сгорбленную под тяжестью собственного испуга, зажатую в тиски изумления. Ее молчание разливается по палате горьким медом, и в нем вязнет выстраданная жизнь Мирры, ее покой и вера; в нем исчезает все, за что она боролась, бродя по лесу и по горницам княжеского терема. Внутри обрывается бережно сплетенная из лоскутов несчастий надежда, а вместе с ней то, что еще не стало ребенком, превращается в ноющую и тянущую точку где-то внизу живота.       Мирру тошнит.       Служанки, забившиеся в угол, видят, что ей плохо, пересиливают себя и подходят, помогают сесть, подносят воду, но ничего из этого не помогает; их голоса, высокие и молодые, смешиваются для Мирры в непереносимый шум, неприятный гомон, она пытается жестом руки попросить их замолчать, но не выходит. Тогда Карина, словно очнувшись, делает шаг вперед, нагибается и кончиками пальцев касается складок рубахи Мирры чуть ниже пупка. Одернуть ее пальцы получается слишком поздно, по телу проходит дрожь, похожая на слабый электрический импульс, и все вновь затихает.       Карина выпрямляется.       — Ты его убила? — Зубы Мирры клацают громко, против ее воли – ее трясет, но не от боли, которая исчезла, а от причины, из-за которой это могло случиться.       Девушки пятятся, потому что ничего не понимают, а вешница разлепляет рот и шепеляво выдыхает:       — Нет. — Из ее горла выходит натужный хрип, режущий острием пространство, и веки с ранами от выдранных ресниц прикрывают зрачки. — Твой сын жив. У него бьется сердце. Слышишь?       Карина через себя пропускает мерный быстрый стук, выверенный, по-своему спокойный и ровный, а Мирре чудится не звук даже, а всполохи вибрации в самом нутре, окруженные тихим шелестом скользящей по венам крови. На мгновение она чувствует так много, что перестает контролировать дыхание, вся обращается в нерв, который улавливает даже нарождение хрящевой ткани плода, что уже больше дитя, чем скопление клеток в утробе, но это наваждение проходит быстро – вешница обрывает его одним резким движением головы. В ней поселяется неудовольствие, пускает корни беспрестанно заглушаемая злоба, болезненной толстой маской покрывая изуродованное лицо; Мирра вдруг понимает, что с Кариной случилось что-то, что та не может исправить, с чем ей трудно смириться, с чем тяжело жить.       Липкий страх отмершей кожей сползает вниз.       От Карины пахнет мхом и смертью, совсем не ворожбой, Мирра оглядывает ее и видит, что шрамы на коже сочатся гнилью, потому что кожа эта срастается вопреки разложению, а раз Карина не способна спасти свое тело, то и чужое погубить не в состоянии – по крайней мере, сейчас. Она не лишена сил, но вынуждена их придерживать, хранить, оберегать, такое уже случалось в прошлом, когда вера в идолов угасла настолько, что неоткуда было взять ведовство, кроме как из себя; теперь все еще хуже. Вешница покачивается, желает сесть и выдохнуть, будто бремя, которое преследует ее, очень тяжело, будто оно вообще есть, но возвышается над всеми гордо, не прося жалости, и Мирра пытается убедить себя, что эту жалость она не заслужила. Вспоминает все зло, которое она несет в себе так давно, что и не сосчитать лет, всю жестокость и несправедливость, которые составляют ее суть; то, через что пришлось пройти из-за нее, то, какой пришлось вырасти по ее наваждению; думает о том, как страшно было погибнуть по ее вине.       Как страшно жить опять.       Отречься от Карины, когда она напротив, сложнее, чем когда ее вовсе нет; Мирра не ощущает в себе ни твердости, ни решительности, и беспокойно озирается, ища укрытие, угол, куда забьется, где спрячется и затихнет на долгие месяцы. Рядом со Святославом, в тереме, она выстроила убежище, но ни князя, ни подворья нет, а она осталась, бежать больше некуда, некого больше просить – перед ней лишь Карина и то, что та принесла за собой, будь то новая смерть или жестокое повиновение. Мирру колотит и бьет, плечом она упирается сильнее в стену, жила на шее взбухает, пульсирует, рвется наружу, пелена застилает глаза, а во рту пересыхает; Мирра садится на корточки и обхватывает колени – шрамы от язв растягиваются до боли, которая ненамного, но отрезвляет, и у нее получается зажато прошептать:       — Уходи.       Карина качает головой, и дряблая серая кожа подбородка сморщивается, становится рыхлой, рытвины от оспы углубляются, Мирра замечает даже бледно-синюшные трупные пятна на щеках – они цветут и ширятся подобно цветам, которые Карина растила в прошлом. Роговица мутнеет, впадины под глазами вбирают в себя черноту, по палате разносится пряный запах, такой явный и сладкий, что Мирра зажимает ладонью рот и нос, но продолжает чувствовать его порами.       Оболочка Карины рушится.       Служанки не видят или не смотрят – до Мирры доносится приглушенное дыхание, а потом нервное шуршание юбок и скрип половиц. Они уходят, все до единой, стоит Карине только слабо взмахнуть рукой. Мирра не останавливает их, в попытках нет никакого смысла, если Карине нужно избавиться от лишних ушей, она сделает это, разница только в способе, на который падет ее выбор, а то, что она избрала сейчас, не самое худшее. Возможно, дело и не в силе влияния духов на людей, а в простом раболепстве: сама Хельга прислала повитуху, перечить желаниям княжьей рабыни все равно что перечить желаниям самой Ольги. Мирре очень хочется думать, что вешница влияет на нее не чарами, а давит и забивает тем, с чем можно бороться: своей высокомерной отрешенностью, болезненным равнодушием, выверенной игрой на чувствах и памяти, всем тем, что между ними было, но и это не помогает сломить закостеневшую под ребрами запуганность. Когда Карина такая, как сейчас, Мирра превращается в девочку с бордовой бороздой на шее и гробами позади.       Становится никем.       Пустой взгляд Карины бесцельно мажет по окну, а затем цепляется за Мирру. Она недолго молчит, и Мирра успевает отползти подальше, чтобы обезопасить себя хотя бы иллюзорно – вешница замечает это и напряженно цедит:       — Я ничего не сделаю. Круг свершился, Мирра, и я не исправлю то, что Он предрешил.       Мирре приходится прислушиваться к ее тихому голосу, смысл слов она улавливает на несколько секунд позже того, как Карина их произносит – во рту у нее почти нет зубов, воспаленные темные десна глушат звуки, перерождение в истинную форму вытеснило человеческое, и челюсть пострадала особенно сильно. Тон голоса, ровный, размеренный, похож на тот, которым разговаривают, а не предупреждают о насилии, это приводит Мирру в себя чуть быстрее. Она разгибает ноги, вытягивает их, переводит дыхание; затем, собравшись, едва слышно спрашивает:       — Что тогда тебе нужно?       — То же, что и прежде. — Карина поворачивается искривленной спиной, из-под ткани выпирают бугры неправильно сросшихся позвонков, и грузно опускается на скамью напротив постели. — Я хочу выжить.       Она спокойна – Мирра оценивает быстро, едва вглядываясь в лицо, а еще сосредоточена и собрана, но не яростна, не разгневана, вешница действительно явилась не наказывать за непослушание, а обсудить его; Мирра неуклюже поднимается, заколачивает ужас рационализмом, логичной, правильной необходимостью понять и познать, обдумать, выслушать. Карина следит за ее движениями терпеливо и скучающе, ее молчание давит и пугает, потому что самые ужасные вещи она совершала, не размыкая губ, но сейчас нужды в грубой силе нет – Мирра послушно опускается рядом, нервно сглатывая слюну, и переплетает свои пальцы в замок.       Карина удовлетворенно кивает.       В ее доме холодно, сыро и грязно; Мирра и Демид шагают по половицам босыми ногами, и ступни собирают черную пыль. В зале две кровати с тугими скрипящими пружинами, а на них затхлое постельное белье, измазанное кое-где сажей – она узорами покрывает кожу, стоит только прикоснуться. Лампочка на потолке тускло отсвечивает желтым, по голым стенам скользит сквозняк, поднимается выше и расшатывает оконные рамы.       Они дребезжат, но тяжелое дыхание не заглушают.       Карина не оборачивается, и Мирра нерешительно застывает. Она не знает, что ей делать и куда идти, поэтому обхватывает крепче вещи, утыкается в них, ждет. Демид обходит ее, сильно задевая плечом, и опускается на матрас. Пружины взвывают, его лицо искривляется до того неестественно, что походит на старческое; Мирра поспешно отводит взгляд и давит языком на нёбо – так получается избавиться от подкатывающей дурноты.       — Я не буду жить с тобой, — Демид отводит руки в стороны и опирается на них. С заметным усилием, перебарывая отвращение, указывает на Мирру, — и с этой тоже. Отправь меня обратно.       Мирра не хочет возвращаться туда сама и не хочет отпускать Демида – она не помнит, как называют место, в котором их держали, но точно знает, что ничего хорошего в этом месте нет. Там влажно, зябко, пусто, а еще неправильно – в первый день ее таскали за волосы девочки и вырвали целый клок, еще больше, чем тот, которого лишилась ее мама. Она бы сказала, что поступать так, как поступают эти дети, нельзя, но говорить мертвые не умеют, и все это знают – поэтому и делают то, чего делать не следует. По крайней мере, Мирре так кажется; Демиду не кажется, да и таскать его не за что, но есть куда бить – на плечах у него зеленоватые синяки и на щеке глубокий порез.       Мирра слышала, как воспитательницы шептались: «Сыну собаки собачья участь».       Ей страшно, что это мог услышать и он.       Карина вяжет, металлические спицы, соприкасаясь острыми концами, звенят; она склоняется к ним близко, щурится и изрекает глухо, безразлично:       — Нет.       Демид смеется.       Он похож на Прохора, и Карина, скосив глаза, это тоже подмечает; ей не нравится, вены набухают у висков и кожа натягивается у самых уголков губ – она недолго думает, а после поднимается, роняет нитки и, переваливаясь с одной разбухшей ноги на другую, подходит к Демиду.       Когда она приставляет спицу к его горлу, Демид замолкает.       — Только попробуй раскрыть свой рот, — ровно шепчет она, не прерываясь, — и я вырву твой язык. Будешь жить там, где я скажу, и делать то, что я скажу – никого другого у тебя все равно не осталось. — Она убирает спицу и хватает двумя пальцами Демида за подбородок. Он стискивает челюсти, Мирра слышит, как лязгают его зубы, и видит пелену выступивших слез. — Бесполезный выродок.       Карина бросает его, отталкивает от себя голову на тонкой шее с такой силой, что та безвольно дергается в сторону; Демиду приходится ухватиться за железное изголовье кровати, чтобы не повалиться на спину. Напоследок она незаинтересованно глядит на Мирру, и Мирра видит в ее зрачках собственное маленькое отражение.       А потом все заволакивает чернота.       Затянувшееся мясо вместо ногтей темнеет и кровит, правая кисть с изломом, вывихнутая, подрагивает, но Карина либо не чувствует боли, либо с болью уже свыклась. Она не шевелится и со свистом вдыхает воздух, но ее грудь едва вздымается – Мирра не уверена, но решает, что под тканью рубахи двигаются не все ребра. Вешница дожидается, пока Мирра не изучит вдоволь ее раны, и начинает говорить:       — Ты плоть от плоти дочь духа, но в тебе человеческая кровь – ее ничем не вытравишь, за версту слышно. Она очень быстро течет, знаешь? — Мирра не отвечает, она и не понимает, что изменит ответ, но тревога поднимается к горлу, потому что то, к чему ведет Карина, назревает и спеет июньской полной вишней, которая вот-вот сорвется. Вешница безрадостно, слабо улыбается, вкушая эти плоды. — И в Демиде тоже. Вас не должно было быть, и ваши отцы это понимали, и матери. Но новый Бог властвовал долго, а мы падали ниже, вера умирала… и утягивала нас за собой.       Древесина идолов гниет и рассыпается в труху, если нет тех, кто готов стругать поленья и неустанно молиться; Мирра теперь знает, как погибают боги. Перед ее взором проносятся столетия неприкаянного, пустого пути их брошенных служителей – зыбочников, волкодлаков, болотниц и ичетиков, вешниц. Она поднимает глаза на Карину и думает о том, как долго идет она, и отчего-то внутри сжимается ядовитая, колючая жалость. Нет конца пути, нет спасения, ничего нет – все вновь повторяется, колесо катится по разбитой, ухабистой весенней дороге, по грязной глубокой колее. Это не оправдывает Карину, но многое объясняет.       И Мирра хочется принять эти объяснения.       Она почти их принимает.       Карина задумчиво проводит указательным пальцем правой руки по белесым шрамам левой.       — Ваши отцы хотели жить не меньше моего, но устали они больше. Мы приближали Круг, ждали его очень давно, временные линии должны были сойтись… — Карина замолкает и лениво пожимает плечами, отмахиваясь от того, что приходит ей на ум. — Чем ближе был Круг, тем нетерпеливее они становились, ваше рождение это подтверждает.       Мирра медленно моргает, пытается связать одно с другим, сложить кусочки паззла, и Карина выдыхает в натужном смешке.       — Решила, что им нужны были дети? — Ее горло дергается, и из складок голосовых связок доносится клёкот. — Нет. Им нужна была замена. Кто-то с толикой ворожбы внутри языческой плоти, которую Зов заметил бы и на которую повлиял. Вместилище для крупицы сути духов – вот кем ты родилась. Не дочерью. Сосудом.       Красные от кирпичной пыли пальцы невесомо касаются щеки, черствая и грубая ладонь скользит по ее скуле – Мирра помнит отца так, будто его сердце никогда не переставало биться, и одной памяти о прикосновениях ей достаточно, чтобы мгновенно решить: что бы Карина ни открыла, его образ не поблекнет.       Мирра отводит взгляд к своим ногам.       Карина продолжает:       — Малушу и Добролюба я хотела убить. Так было бы гораздо проще: избавиться не от проблемы, а от того, что ее породит. Велес и Гамаюн были способны начать Круг незадолго до встречи Малуши со Святославом, стоило только договориться, подождать и покончить с этим, но не всем хватило терпения. Велес медлил, и твой отец и отец Демида решили вынудить его действовать быстрее. — Она медленно склоняет голову. — Я уже говорила тебе, что временные линии сложны, но они отыскали лазейку, увидели возможность погубить Малушу с братом и вызвать Зов без бога. Но место, в котором кто-то был, нельзя оставлять пустым – это правило Круга. Легче всего было заполнить это место вами.       Под кожей и в костях, в бликах на зрачках, в упрямом вихре волос – везде был и есть отпечаток бессмертного существования духов, и Мирра чувствует его в себе с тех пор, как может мыслить. Говорили, будто она родилась в ненастную ночь, и от раскачивающихся на ветру веток треснуло окно палаты, в которой лежала ее мать; про Демида она слышала, что он появился на свет с волчьей пастью, а затем она пропала, срослась; вместе они видели чуть больше, чем обычные дети, но все-таки выросли людьми. Ворожба ничего им не дала, кроме горя, а человечность дала смерть – и ради чего?       Ради чужих желаний.       Мирре не горько это осознавать, она вовсе не удивляется – прожитых лет ей хватило, чтобы самой додуматься до прозрачной дымки истины: они с Демидом не плоды любви, не плоды долга; они плоды греха и проклятья, орудие в безжалостных руках проигравших. Ей кажется, что должно быть больно, но ничего подобного нет – только чуть легче сердцу от рухнувшего гранитного груза лжи.       Карина недолго разглядывает ее, тень сходит с ее лица, и оно светлеет – Мирре чудится в том, как она выглядит, ее истинная древняя сущность.       — Оболочки с мясом и костями, — тихо проговаривает она. — Между собой они звали вас так. Они думали, что невозможно видеть что-то другое в младенцах, а я знала: не пройдет и года, как это изменится. Вешницы не привязываются к детям, Мирра, но крадут их потому, что чуют, как сильно привязаны к ним их родители. — Затуманенные глаза Карины проясняются, она вырывает себя из зыбучих песков израненных воспоминаний; выпрямляется и чуть громче заключает: — То, что случилось, стало новым препятствием для Круга.       — Я любила отца.       Мирра выпаливает резко то, что удержать в себе не получается, и сама пугается порыва, но сказать вслух бережно хранимое столько лет внутри оказывается жизненно важно. Мирон ее не услышит, никому не нужны ее слова, и Карина смотрит сейчас так странно и мрачно, потому что все это знает, но Мирра не может по-другому. Она готова принять, что была никому не нужна, что была родительской блажью, но не готова отказаться от своей дочерней всепожирающей и нерастраченной преданности, поэтому и выливает ее вместе со слезами в пустоту – ничто иное этот надлом не примет.       Вешница смягчается – ненадолго; она касается плечом плеча Мирры, и от этого становится теплее.       — Хуже всего, — тоскливо шепчет она, — что тебя он тоже любил.       Больше ничего не добавляет, не утешает и не сочувствует, не приоткрывает завесу, но Мирре достаточно и этого – простого, короткого признания.       В ней наконец зарождается покой.       — Он захотел избавить вас от страшной участи Зова. Жену убил от обиды, но тебя и себя – от любви. — Карина отодвигается, тонкая шелковая нить, переливающаяся сожалением, натягивается и рвется; Мирру окутывает печаль. Она дотрагивается до Карины своим несчастным больным сердцем лишь потому, что та позволяет, и это позволение взрастает не из горести, не из добра. Из чего-то иного. — Отец Демида тоже любил своего сына, но любил страшно. Ты видела сама.       Она соглашается, с усилием карабкается наружу, вылезает из темной и глубокой ямы горя, чтобы рухнуть на твердую землю иссушенной годами памяти. Карине несложно верить, хотя, наверное, не стоит, но то, что она произносит, перекликается с тем, в чем убеждена сама Мирра: их с Демидом отцы желали для своих детей лучшего исхода, а не того, который предрешили; не их вина, что ничего лучшего не существовало тогда и не существует теперь. Вешница не дает прямых ответов на незаданные вопросы, но Мирра читает по ее ветхой, черной душе, что боль, через которую все они переступили, была необъятна с самого начала.       И смерть ее бы искупила.       — Прохору взбрело в голову вместо Мирона утянуть с Кругом твою мать. Это было невозможно, но жажда обладания добычей в волке сильнее, чем глас разума в человеке.       — Почему между ними все сложилось так? — спрашивает Мирра сухо, словно незаинтересованно. Знает, что Карина не расскажет, будет хранить в себе дальше века, наполненные тем, в чем Мирра увязнет, а еще знает, что никогда не увидит без ее объяснения истинной причины их гибели.       Их убийства.       Своей скорби.       Духи пережили падение веры и богов, но погубила их человеческая семья.       И она, полукровка.       — Они оба сошли с ума, — отмахивает Карина нетерпеливо и зло, — но твердили, что я ошибаюсь, что с Велесом нельзя договориться, что нужно взять судьбу в свои руки… Только вот я жива – все еще. Они – уже нет.       Ядовитый укол несправедливости жалит куда-то меж ребер, Мирра задерживает дыхание и неровно, с дрожью выдыхает – вешница столь легкомысленно отгоняет то, в чем виновата, что у Мирры внутри плавится и растекается ярость. Карина, она верит, способна была предотвратить и помешательство Прохора, и гнев Мирона, и зависимость Нади, но вместо этого она подначивала духов, а людей губила – теми способами, которые ей легче всего давались.       Мирра смотрит на Карину и горбится.       «Хотеть жить – не преступление».       Вспыхнувшая искра гаснет, потому что ей нечего зажечь, в Мирре пусто и сыро; она обвиняет вешницу в том, в чем не меньше виновата, и облечь это в слова так сложно, что остается одно неясное, смутное ощущение, давящее на виски изнутри. Оно похоже на ледяную воду, Мирра коченеет и не пытается выплыть.       Папа хотел повесить маму, и он ее повесил – Карина говорит, было за что; Мирре кажется, что это из-за того, что мама сделала очень больно отцу Демида, но сама считает ее поступок правильным: Прохор ведь тоже делал больно им, но как-то по-особенному, без рук. Карина качает головой, не соглашаясь, и Мирра переходит к следующей перекладине.       На ней папа повесил ее.       Она плохо помнит тот день, но хорошо – чувство, когда под ногами ничего нет. Наверное, так взмывают в небо птицы, разве что им не больно, но она не уверена, птицы ведь не умеют говорить, а если бы умели, то обязательно все рассказали.       На третьей перекладине он хотел повеситься сам, но не успел – мама Демида кинулась на него, и они совершили что-то страшное друг с другом, что-то такое, отчего потом засыпаешь вечным сном.       А потом пришел Демид и снял их с петель – маму после Мирры, и Мирра об этом жалеет.       Она держалась за горло, он плакал, вцепившись в ногу Нади, а потом возненавидел ее, как и все, ведь она выжила, а лучше бы выжил кто-нибудь другой.       Карина собирает оставшиеся вещи и, не складывая, небрежно кидает их в сумку. Мирра нерешительно подходит и дергает ее за подол юбки – ей совестно отвлекать, но в этом доме ей до того душно, что к холоду Карины нестерпимо тянет.       Карина мирная, спокойная и тихая, она такая редко; Мирра решает спросить:       — Мне лучше было пойти за ними, правда? За мамой и папой.       Карина не прекращает сборы, только кидает недолгий, цепкий взгляд и отворачивается. Ее голос звучит приглушенно и недовольно.       — Тебе бы лучше вообще не быть.       Демид твердит то же самое, а раз и он, и Карина в чем-то сходятся, то это правда, думает Мирра. Она тянется к тонкому горлу, хочет его сжать, но что-то не позволяет – слабость или страх, она не разбирает собственных чувств, и глазам становится влажно, пусть и плакать Мирра на самом деле не хочет. Но еще меньше она хочет злить Карину, а потому трет веки и давит на них до разноцветных вспышек.       Тени по углам сгущаются.       — Тела, которые сдерживают нас, мешают перерождению – особенно когда Зов близко. Я поняла, что Мирон и Прохор не последуют за Кругом и не вернутся, как только увидела их трупы. Дух слышит духа всегда, но они молчали слишком долго.       — Лучше было убить тогда и нас, раз они не смогли, — отзывается Мирра тускло. — Ты нас забрала, ты нас растила, и никто тебе не мешал. Никто бы не искал и не спрашивал.       — А Круг? — Карина поднимает мутные глаза. — Я не убила вас после смерти родителей только потому, что знала, как вас использую: волкодлака и зыбочника не было, но намерение заполнить пустое место после Малуши и Демида осталось. То, что я хотела совершить, не изменилось, но свершилось все же по-другому. Малушу и Демида убили не раньше Зова, а вместе с ним. Так кого Зов мог утянуть вместо них? В них?       Мирра выдыхает.       Карина кривится, силится разогнуть спину, ее волосы, туго сплетенные и редкие, переваливаются через плечо. Она болезненно хрипит:       — Столько лет впустую… Нужно было покончить с вами намного раньше, чем в тот день, когда пришел Зов. Тогда я пыталась избежать ошибки в Круге и исправить все, но не вышло. Я не успела. А здесь стало поздно.       Она медленно сжимает пальцы в кулак и тут же разжимает их, наблюдает за движением фаланг задумчиво, отстраненно, а Мирра следит за ней. Карина полна разочарования, упадка, крушения, но больше всего в ней того, чего Мирра не замечала раньше: смирения. Она не оправдывается, не признает ошибок, но терновые ветви пускает под нутро вместо вен и сдается. Рассказывает все, что Мирра не должна знать, потому что отказывается от того, к чему это приведет.       С каждым произнесенным словом в ней угасает борьба.       — Как ты выжила? — спрашивает Мирра. После всего услышанного это кажется ей важным, значимым; минувшее прошлое и его тайны ничего не меняют, мертвецы не восстанут из могил, если говорить о них, как о живых. А вешница тут, рядом, и она явилась не для того, чтобы объясняться, она вообще никогда ничего не объясняет просто так, и Мирра слушает ее не по старой привычке.       Не только по ней.       Карина вскидывает голову.       — Я не пошла за вами, потому что оставила бы след ворожбы для тех, кто желает свершения Судьбы. Попыталась отыскать других духов, но они все мертвы, и давно. — По ее скуле проходит короткая судорога, злой язык выталкивает из глотки звуки рвано, грубо. — Собрала то, что осталось от Вецены, на новое тело не хватило сил – язычество ведь умирает. Но если всех пожрала чума Зова, то кто тогда убил Велеса? И Гамаюн? К чему было проклятье?       Ее голос затихает, превращается в бесцветную ленту, развевающуюся на слабом ветру, и Мирра понимает, что Карине не нужны ответы, она ответов больше не ищет – незачем. Они бурным потоком утекают куда-то, где их никто не достанет; туда, где они никому не нужны. Непрошенная вера обволакивает Мирру, рушит сопротивление, проскальзывает в мозг, и она уступает. Не забывает о том, что Карина сделала, но отпускает то, чего не сумела достичь, остается лишь одна преграда – сын Святослава.       Мирра кладет руку на живот, Карина равнодушно наблюдает за ее жестом, а потом говорит:       — Я защищу ребенка. Он – третий столп Круга, он уже есть, убить его сейчас то же самое, что убить себя. — Она сцепляет дрожащие пальцы друг с другом и поворачивает голову к окну. Правое ухо целее левого, но разорванная мочка кровоточит и сереет. — Духи еще остались. Гамаюн не зря скрывала себя. Может, на поле они перебили друг друга, но не до конца.       — Почему я должна верить тебе?       Карина позволяет жить детям, которых не хотела, детям, которых не желает и не может любить, и этот злой рок душит ее, Мирра слышит по сквозящему шепелявому голосу, видит по презрительно опустившимся уголкам губ. Вешница одним прикосновением способна избавиться от только что народившейся жизни даже в ущерб своей, но приходит не вывести плод с кровью и слизью, а сберечь и сохранить – не во имя него самого, Мирра знает, однако боль за судьбу Карины вспарывает ей тело неожиданно и резко, выпуская буйным цветом слепую детскую привязанность к ней; слепую детскую любовь.       Карина медленно встает.       — А ты веришь кому-то еще?       «Некому».       У Мирры никого нет, кроме Карины и Демида; быть может, никогда и не было. В прошлой жизни или в этой, но она идет за ними вслед, потому что не видит перед собой кого-то другого – где-то внутри, за ребрами, слабо горит искра необходимости в их присутствии, в них самих. Дождевым червем в сознание заползает мысль о том, что и Святослав, и Ольга для нее только хозяева, а Карина с Демидом – семья.       И иной у нее уже не будет.       — Позволь мне остаться, — просит Карина холодно. Смотрит колко, не моргает, и Мирра неуверенно опускает голову. Пытается все взвесить, вернуть ту ненависть, которую испытала, когда остывал труп ичетика, но не выходит; в своем сердце она Карину не прощает, но принимает, и получается это легко, безвольно почти, так, что от самой себя тошно. — Я обещаю тебе, Мирра. Я даю свое слово – сколько бы оно ни стоило.       Мирра сразу решает, что цена непомерно высока.       Она отвечает: «Позволю».       Мирра хочет спать, ее клонит вбок, к земле, и шепот Зова она ощущает, кажется, прямо в увеличивающейся матке, рядом с ребенком; тяжесть пережитого вдруг перестает быть посильной, она сжимает плечи и прикусывает губы, но Карина обхватывает ее кисть, и дымка боли рассеивается. Кровь бьется в жилах, молодая, быстрая, и черный деготь в венах Карины тоже шелестит чуть громче.       С таким звуком перекатывается Круг.       — Я скажу Демиду, — устало предупреждает Мирра. Он был способен изменить ее решение, он мог кричать и вынуждать, но то раньше; Добролюбу безразличны духи. Карина отходит в сторону и легкомысленно кивает – его слово ничего для нее не значит, а итог уже известен, этого достаточно; Мирра не стерпит их распри, не вынесет вины, переливающейся от одного края чаши к другому, и вешница понимает – пропускает ее, послабляет тиски, зажавшие волю, и лишь напоследок говорит обособленно и равнодушно:       — Ты сделала для него слишком много, чтобы так бояться.       «Я не сделала ничего».       Во дворе пусто, темно, кроны деревьев раскачиваются мерно и тихо. По пути Мирре встречаются люди, которых она не узнает, и они тупят взгляд, будто то, что в ней есть, их пугает – быть может, сильнее даже, чем пугает ее саму. Низкие дома от ветхости скрипят и кренятся, ей чудится, что они, вросшие корнями в землю, силятся вырваться, но не могут, и эти мысли так путают и мешают, что голова идет кругом; она останавливается посреди широкой тропы и не знает, куда идти дальше, где искать Демида, что ему сказать. Его ответ, еще не высказанный, опускается удушающим дымом на плечи, проникает в легкие, растворяет их в тягучую смолу; его ответ ранит.       Мирра не знает, почему.       Она находит его в конюшне, но не успевает к нему обратиться – Демид поворачивает голову на шуршащие звуки шагов быстрее, чем она останавливается позади. Ее движения неловкие и заторможенные, свое тело она ощущает плохо, и в Демиде мелькает раздражение – короткий проблеск его привычной несдержанности. Но оно быстро рассеивается, потухает вместе с бликом около зрачка; тень обволакивает лицо, а рука опускается на круп гнедого жеребца.       Мирра готова упрашивать, но прежде – объясниться, попробовать вернуть все к привычному и определенному, обосновать необходимость сосуществования втроем, и неясные образы скользких, неуловимых доводов складываются в слова, только произнести их не выходит.       — Карина вернулась. — Горло рождает звук, пропитанный виной, и ничего больше из упрямой глотки не вытекает – ни монотонного, забитого блеяния, ни уничижительной просьбы. Что-то толкает Мирру прямо к обрыву, но она все еще стоит на его краю.       Томительное ожидание падения хуже самого полета; хуже боли от раскрошившихся костей.       — Я знаю, — коротко отзывается Демид.       Мирра переминается, беспокойно смотрит на то, как он переходит к ноге лошади и вычищает шерсть у колена. Его сгорбленная спина широкая, рубаха натягивается на плечах; она шагает назад.       — Ты заметил ее?       Демид не отвечает.       Смутное предчувствие внутри взрывается, расплескивая яд, Мирра пятится, а жеребец опускает голову и глухо бьет копытом, пока его не успокаивают легким похлопыванием по округлому боку. Демид разгибается натужно и тяжело, в том, как он это делает, столько чужого, безучастного, что Мирра ожидает увидеть кого-то совершенно незнакомого – но на нее поднимает взгляд Добролюб. Ясные, светлые глаза проходят насквозь, дырявят грудь, не фокусируются на ней, но Демиду не нужно видеть, чтобы спросить:       — Как она выжила?       Серая дымка непонимания растворяется, ее больше нет в радужке, и интерес, вложенный в вопрос, кажется живым и искренним – впервые за долгое время. Демид облокачивается о стену стойла, скрещивает руки, и мышцы, забитые, напряженные, перекатываются под кожей.       — Восстановила тело Вецены из остатков ворожбы. — Мирра переплетает пальцы в крепкий замок. — Говорит, сил осталось мало. Я верю ей.       Демид должен возразить, для него вера в Карину или в то, что она делает, преступна, но он пропускает мимо ушей ее последние слова, не реагирует на них никак; оживление в нем угасает, и он безразлично кивает.       — Ворожба умирает тем сильнее, чем ближе к жизни твой ребенок, — замечает он просто. — Почему она не захотела его убить?       Мирра безотчетно касается живота, которого в складках рубахи и нет еще, и в голову пропускает тяжелый, густой поток подозрения: он спрашивает о причине, а не о том, убьет Карина младенца или нет; не убила ли она его уже. Знает, что не станет, но оттого ли, что ее саму изучил достаточно хорошо?       Она сжимается.       — Ребенок – столп Круга.       — Понятно.       Она не замечает угрозы, не ловит в движениях озлобленности и гнева, и подозрение, обвившее ее лианами, исчезает. Спадает к ногам, рассыпается, потому что не выносит истины: Демид устал столь сильно, что не желает бороться. Карина – прямая угроза существованию, которого он достиг, которое ему нравится, которое он выстрадал вместе с Миррой, но схлестываться с ней вновь нет никакого смысла – быть может, эта схватка станет последней для них обоих. Мирра больше не видит ничего чужого, пугающего в Демиде, у него бледная, испещренная венами кожа и покрасневший старый шрам на шее, а еще упрямый подбородок и густая светлая щетина на нем.       У него безраздельно и навечно любовь Мирры.       Она ловит его руку, большую, теплую, и сжимает своей; чувствует острые костяшки и шепчет:       — Позволишь ей остаться?       — Тебе нужно мое мнение? — Он понижает голос, и тот становится похож бесконечные раскаты грома где-то вдали. — Мне плевать. Пусть не попадается на глаза, и все.       Мирра выдыхает и свободную кисть прижимает к его щеке – она ничего не способна подарить ему, кроме своей благодарности, да и ее он, наверное, не примет. Но Демид колеблется, нерешительность тенью ложится на ресницы; он накрывает ее ладонь своей, чтобы отбросить от себя, однако медлит и стоит молча так долго и так тихо, что Мирра слышит свист их дыхания, слившегося воедино.       А затем сжимает запястье до боли и одергивает его остервенело и зло, как лучше всего умеет, и, уходя, нервно бросает:       — Не надо.       Мирру обдает холодом.       В первый раз, когда Карина и Демид сталкиваются, они просто смотрят друг на друга. Мирра идет вместе с вешницей в избу, где собираются повитухи, и Карина замедляет шаг, не дойдя до крыльца. Изрезанная, изорванная обращением, она движется плавно, а Мирра, здоровая и молодая, неловко врезается в нее и шатается, на миг теряя ощущение почвы под ногами и неба над головой.       Ветер затихает – между ними остается безмерная пустота и осязаемая гладь молчания, нерушимого, прочного; Мирра понимает, что они ничего друг другу не скажут – ни сейчас, ни после. Оцепенение сползает второй кожей, немота не исключает рознь и ненависть, но прячет их, а этого вполне достаточно для мирной жизни здесь, в забытом подворье на самом краю большого Круга.       Демид перехватывает лошадиное оголовье, сжимает его в ладони, но наблюдает за вешницей пусто, невнимательно, скучающе; Карина глядит в ответ твердо. Белок превращается в матовый гранит, а затем она моргает, и все возвращается обратно – осенняя сырость, зябкость, холод и намерение пройти в терем. Мирре чудится, что Демид склоняет голову, но Карина тянет ее за собой, рассмотреть лучше не получается; в сенях она слышит вопрос:       — Что с ним?       — Я не знаю. — Карина кривится, и Мирра поспешно добавляет: — В терем он вернулся таким. Мне кажется, он…       «Счастлив».       Она не договаривает, но слышит отзвуки непроизнесенного – наверное, Карина слышит их тоже. Поджимает губы, глубокие, черные впадины порезов натягиваются и сочатся сукровицей, которая блестит, как роса, и стекает к подбородку. От ее прежнего лица мало что осталось, Мирре тяжело задерживать на нем взгляд и что-либо по нему понимать, однако неверие вешницы не снаружи, а внутри, и то, что она сразу отворачивается, этого не меняет. Она не возвращается больше к своему недовольству, смиренно забывает то, с чем обещала уживаться, и по скрипящим половицам проходит внутрь.       Мирра стоит на месте.       Она оглядывается на неплотно закрывшуюся дверь, в щели видит тонкую полосу желтеющей листвы где-то вдалеке и чувствует, что сердце беспокойно заходится и сжимается, отзываясь на то, чего с ужасом ждало; на то, что свершилось. Ей кажется, что нить, связывающая их троих, обрывается прямо сейчас, и первым эта нить спадает с Демида.       Она рада за него сильнее, чем когда-либо была рада за себя.       Их общая судьба течет патокой, дегтем застываем в недвижимом потоке смертей и несчастий, и если Мирра и Карина заслуживают всего, что несут непосильной ношей на себе, то Демид – нет. Случайность или злой рок держали его в тесном коконе боли долго, а теперь настала пора отпустить – и Мирра благодарно выдыхает.       Она отпускает тоже.       И следует за Кариной вперед.       Она не считает дни, все они сливаются в одну тоскливую, тревожную дремоту, которая прерывается порой часами вынужденного бодрствования – Мирру заставляют просыпаться только для того, чтобы убедиться, что она жива. Ее не рвет, не тошнит, запахи не усиливаются, а вовсе пропадают, зрение словно обостряется, но смотреть никуда не хочется – веки намертво запечатывают глаза. Мирре трудно глотать воду, которую ей подносят к губам, трудно жевать, трудно дышать, воздух везде спертый и горячий, да и сама она исходит паром, как уголь, вынесенный на мороз, и все это она может терпеть – все, но не разбухающие, ноющие ноги. Голени и стопы отекают так, что ожоги на них тянутся, кожа почти трещит, и Мирра плачет от боли, когда не спит, а затем плачет и во сне – постель всегда мокрая и холодная у ее щек по утрам. Никто не бывает возле нее дольше Карины, а она говорит, что нужно ходить, но ноги не держат тело, когда Мирра стоит прямо, ни на что не опираясь; тогда вешница готовит мазь. Она дурно пахнет и холодом пробирается до костей, но помогает – ненадолго. В день, когда Мирра без помощи не поднимается, Карина кладет ладонь на лоснящуюся неровную поверхность икр и не двигается до восхода солнца, а затем выводит ее во двор.       Мирре кажется тем рассветом, что ей никогда не прижигали язвы, а еще кажется, что Карина лишается черных прядей волос – среди них она замечает белую широкую проплешину.       Грудь тяжелеет, наливается, становится больше, чем та, что была бы удобна – Мирра порой вспоминает себя прежнюю, худую и плоскую, и тяжело переворачивается с одного бока на другой. Теперь она либо лежит, либо медленно прогуливается от ограды подворья до своей горницы – сидеть из-за режущей боли в тазу ей не удается. Карина видит, но ничего не предлагает, и Мирра понимает, что это, должно быть, нормально – чувствовать себя так. Однажды спрашивает у вешницы, та отвечает, открывает рот, объясняет, издает звуки, только для Мирры они как осколки разбитой чаши, сложить которую не выходит. Она ничего не понимает и глупо кивает на любое обращение; просьбы повитух выполняет старательно, но не сразу, ждет, пока они прекратят рассказывать и просто покажут; перестает считать по старой привычке запасы, которые попадаются на глаза, потому что забывает цифры. Ребенок забирает у нее потребность в мыслях, думать больше незачем – нужно только ждать. По крайней мере, лишь это получается.       Ей легче со смертью последних отголосков лета. Путы плода, отнимающего все силы во имя своего существования, уже не такие тугие, и гниение грязно-желтых листьев Мирра встречает с не таким страшным неудобством, как потеря собственного сознания и всего, что в него вложено, – вместо этого она лишается сразу нескольких нижних жевательных зубов. Выплевывает первый вместе с едой, а второй, раскрошившийся, соскабливает с языка перед ужином.       Не самая большая плата за ребенка, думает Мирра.       Малуша плотная, крепкая, живот под рубахой долго никак не меняется, хотя в родном теле Мирры увеличивающуюся матку заметно было бы сразу. Но он все-таки растет, выпирает под конец дождливой недели из-под поневы и ширится все сильнее. Приходится выгибать спину, уравновешивать тело, балансировать и быть осторожной – это то, чего требую от нее повитухи, и то, за чем пристально следит Карина. Мирре не позволяют поднимать ничего тяжелого, долго бродить по подворью, есть так много, как хочется, и все это начинает походить на темницу, с которой начался ее путь здесь. Но она заперта не в подземелье, а в самой себе, а еще в таком заключении есть смысл.       Младенец.       Осознание приходит гораздо позже, чем плод закрепляется. Раньше он просто был, так говорили ей женщины, но Мирра жила с мыслью о беременности, а не чувствовала ее. Теперь иначе. Она прекращает разделять себя и то, что внутри, становится с ним единым целым, неразрывно и прочно связанной цепью, превращается в мать, которая ждет и любит еще не рожденное, не дышащие, неосязаемое – порой в мыслях даже называет его сыном. Когда Мирра не может уснуть, она возвращается в свое прошлое, в себя, болезненную, тонкую, белую тень, и ребенка переносит туда тоже. Его, конечно, там бы не случилось: пусть она и много старше Малуши, спала с мужчиной Мирра лишь единожды, по долгу, не по большой любви; потому что так было надо, так было у всех. И таз у нее был узкий, и густая, ленивая кровь питала сердце, ни выносить, ни родить не получилось бы, но ей кажется, что ту заботу, что ей не дали, она бы обрушила на дитя неизбежной, разрушающей лавиной – и этим хоть кого-то бы осчастливила, благодаря этому хоть кому-то была бы нужна. Мысли греют ее в ливни, ноющие ребра успокаиваются, и она, представляя то, чего уже никогда не будет, легче переносит то, через что проходит сейчас.       Легче смиряется.       Тело Малуши носит ценный груз бережно, оно сильное и молодое, созданное для того, чтобы выдержать не только грядущие роды, но и все последующие – Мирра это знает. Ей плохо не снаружи, а внутри, там, где не видно, в месте, о котором никто и не помыслит; вокруг замечают лишь румяное, круглое лицо, густые, тяжелые волосы и блеск в глазах. Демид не подходит к ней близко, а, сталкиваясь, глядит на круглый, поднявшийся живот отчужденно и неприязненно, а Карина сухо сообщает за трапезой, что младенец вечно хватается за пуповину и ворочается – ей мешает этот шум.       А потом Мирра изнутри ощущает толчок.       Снег еще не успевает опуститься на сухую, промерзшую землю, большую часть дня поглощает темнота, но движение походит на луч солнца – прямой и яркий. Чуть ниже пупка ее легко бьют, будто пытаясь привлечь внимание, несколько раз, и все стихает – до следующего утра. Толчки продолжаются, Мирре чудится, что кулак сына или его ногу можно будет заметить сквозь собственную кожу, она подзывает вешницу, чтобы проверить, и та подтверждает: ребенок вырос достаточно, чтобы напоминать о себе пинками, он очень большой. В Карине нет удивления, она собрана и безучастна, сколько таких детей у нее было? А у Мирры он первый. Ей совестно улыбаться, она тайком кладет ладонь на исчезнувшую талию и редко, когда никого нет рядом, шепотом разговаривает с ним – ее за это осудят, она точно знает, но не может сдержаться. Ее укутывает, бережет от зимнего мороза любовь, а Владимир – ведь Круг давно решил, что его будут звать так – принимает ее без остатка.       Никто не слушает Мирру, только этот мальчик, переворачивающийся в омуте околоплодных вод; ни с кем больше она и не готова говорить.       Она неуклюжая и неповоротливая, обвязывать онучи самой тяжело, и это делает Карина – молча, сосредоточенно, аккуратно, вовсе не так, как стоит от нее ожидать. Мирра смотрит сверху на ее скрюченные, серые пальцы, на вздувшиеся вены, и сердце щемит: вешница стареет и слабеет, потому что Владимир растет и крепнет.       Карина поднимает на нее взгляд.       «Такова жизнь».       Мирра виновато улыбается.       «Да».       До подворья доносятся скупые слухи о Святославе, по углам шепчутся, что мать уступила ему власть, ибо знает, что он не таков, как Игорь, и смерть свою найдет не там, где отыскал отец; шепчутся и боятся. Чем дальше отсюда князь, тем суровее он видится, тем больше его фигура в людских умах, но Мирру он не пугает – его часть бьется в тесном плену под ребрами день ото дня сильнее, это заботит ее больше, чем неясные отзвуки чужих языков. Она забывает и духов, которых похоронила своим выбором, и его, с кем этот выбор разделила. Он ведь не полюбит ребенка, Святославу не до него, значит, у сына, одинокого, слабого и несчастного, остается лишь она – и пусть так будет дальше. Пусть ее предательство, ее вина искупятся младенцем, рожденным во второй раз, во имя будущего, что уже наступило, и прошлого, которое безвозвратно ушло.       Столп Круга должен устоять.       Зима идет на исход столь быстро, что Мирра не успевает заметить. В ее состоянии ничего не меняется слишком резко, она до сих пор полнеет, не видит своих ног и задыхается от толчков, но встает и ложится в одно время, ест одно и то же, произносит одинаковые слова – действительность сливается в русло спокойной реки, которой нет конца и края. Повитухи предупреждают, что ребенок крупнее, чем должен быть, и рожать она, верно, будет позже, чем надо, однако Карина не беспокоится, а Мирра, наблюдая за ней, душит голыми руками волнение быстро и без сожалений. Она ничего толком не знает о родах, но думает, что ребенок точно выживет – и не только из-за предопределенности. В голову закрадывается ни на чем не основанная мысль о том, что он сильный, потому что Малуша отважная и смелая, а Святослав закаленный и упорный; потому что стык времен жестокий, дурной, слабые на стыке не рождаются; потому что она хочет его увидеть. Она думает об этом часто, и живот под грузом мыслей опускается.       Карина, отворяя ставни и впуская весенний воздух в горницу, говорит:       — Повитухи дуры. Ты родишь завтра.       Мирра пугливо смотрит на нее, и Карина невесело усмехается.       — Он будет громко кричать, — задумчиво добавляет она.       Так и случается.       Поздней ночью из нее выходит сгусток слизи, а потом вытекает вода – льется по ногам, которые сразу же облепляет белая рубаха, и просачивается сквозь деревянные доски пола. Мирра ждет боли и кровавых разводов, но кроме ощущения пустоты в животе пока нет ничего. Тогда она дрожащими руками отворяет дверь, чтобы кого-нибудь позвать, и натыкается на Карину, полностью одетую, собранную и черную лицом; вешница проталкивает ее назад и приказывает не истерить и больше дышать, Мирра соглашается молча – ее потрясывает, соображает она смутно и неохотно, голова не перестает гудеть, а мысли не собираются в кучу, не формируются в слова, все размыто, скомкано, страшно. Она возвращается обратно, ложится и старательно смотрит вверх, на потолок, пока в палате собираются присланные княгиней повивальные бабки; их гул громкий, но неразборчивый, и Мирра пытается сфокусироваться на знакомом звуке голоса Карины – у нее получается. Обрывки фраз складываются в лоскуты картины: ее хотят вести в баню, там уже натоплено; ей нужно двигаться, иначе ребенок не пройдет; кто-то должен открыть все замки в доме, по-другому не свершить обряд. Вешница прерывает их, давит на колени Мирры, вынуждая раздвинуть их в стороны, осматривает ее, делает что-то, чего Мирра не видит, но вода от этого выливается из нее быстрее, и объявляет:       — Она не выйдет отсюда.       Недовольство успевает вызреть, но выплеснуть его не на кого – Карину опасаются больше, чем ненавидят. Дворовые девушки и бабки принимаются исполнять ее волю безропотно, единственное, что позволяют себе без ее ведома совершить, заключается в волосах, которые из тугой косы прядь за прядью растаскивают по плечам и взъерошивают на затылке. Мирре все равно, что делают с ней, она ловит взгляд Карины и спрашивает, сколько ждать; вешница подсчитывает недолго.       — До утра. — Карина задерживает на Мирре свое внимание чуть дольше, чем обычно, в ней мелькает что-то тоскливое – всего лишь на миг, затем она оборачивается и больше не заговаривает.       Время бежит быстро.       Живот твердеет, тянет и ноет – ничто прежде не болело у Мирры именно так. Она терпит стойко, успокаивается и смиряется, отсчитывает равные промежутки и устанавливает закономерность приливов мучительных вспышек родов. Перерывы между ними становятся все короче, а они сами – длиннее, Мирра потеет и, сжимая зубы до скрипа, хватается за все, что попадается под руку, а потом воет и скулит – но не рожает. Карина выжидает чего-то, запрещает выталкивать из себя то, чему уже не хватает внутри места, и Мирра порой лишается сознания либо засыпает, разобрать угасающие искры разума в непрекращающейся агонии тяжело. Волосы липнут к лицу, ее обтирают тряпками и трогают, беспокоят, шевелят, непрерывно гудят и пробираются в самое нутро, но усталость сорняками расцветает всюду, и Мирра перестает реагировать на что-либо, кроме сгущающейся темноты в глазах и сдавленного мычания, иглами вонзающегося в горло.       А затем ее будто разрывает напополам.       Небо светлеет, через открытые ставни в палату паучьими щупальцами заползают лучи солнца, Карина давит на живот ладонью безжалостно, кто-то говорит вдохнуть глубже, Мирра видит все в белесой полуслепой дымке и кричит так, что сама себя не слышит.       Ее ребенок кричит громче.       Карина принимает его на свои руки, Мирра не может рассмотреть лучше, у нее нет сил, чтобы вытягивать шею, поэтому она откидывается, ударяясь затылком об изголовье постели. Виски пульсируют, ноги, которые держат с обеих сторон за колени, немеют, Мирра думает, что вообще ничего не чувствует, пока младенца не прикладывают ей к груди.       Он крохотный, синий, скользкий и грязный.       Он живой.       Сморщенное, пухлое лицо припадает губами к соску жадно, остервенело, это касание почти неприятное, капли молозива вытекают с трудом, их мало; Мирра прикусывает внутреннюю сторону щеки и смотрит на черные завитки волос на продолговатой голове, на то, какие они длинные и густые, и нестерпимо желает увидеть цвет глаз, но ее сына отнимают быстро, горячим ножом обрезают пуповину и уносят, чтобы завязать ее, обтереть ему кожу, закутать и отдать кормилице. Мирра беспокоится, приподнимается на локтях и раскрывает рот, чтобы остановить повитух, но Карина толкает ее на постель обратно окровавленной рукой бесцеремонно и грубо.       — Роди послед, — устало проговаривает она, — и поспи. Владимир будет со мной.       Мирра безотчетно верит ей, за долгие месяцы она больше никому не верила, и под отдаляющийся писк и плач закрывает глаза.       Последнее, что ощущает, похоже на холодную и влажную ладонь вешницы на лбу.       А глаза у ее сына – топаз в оковах лазурита.       Когда его возвращают Мирре, бережно отдают в ее объятия на следующий день, она сразу замечает их – Владимир глядит на нее цепко, крошечные зрачки не двигаются, а радужка пылает вьюгой и метелью – у него совсем не слепой, не младенческий взгляд. Теперь, без крови и слизи, он просто бледное тельце с темным чубом волос, Малушиным даром, и княжеским понурым видом.       Мирра проводит указательным пальцем по маленькой переносице.       Дрожание Зова прекращается.       Это ведь вовсе не ее дитя, кровь в нем чужая, но любовь к нему просыпается такая огромная и сильная, нерастраченная и глубоко закопанная, что, помимо самой жизни, Мирра ворует у Малуши и ребенка, и об этом не жалеет; об этом даже не думает, укачивая его неумело к обеду.       Владимир сопит в дождливый полдень.       Воздух разрезает скорбный напев.       «И когда Весенней Вестницей Вы пойдете в дальний край»       Мирра вздрагивает неконтролируемо и резко, знакомая мелодия шелковой тканью с яхонтовыми узорами скользит по шее, обвивает ее и вползает в уши. Она прижимает ребенка, чудом не проснувшегося, к себе, встает с трудом, сползает с настила, и опухшие ноги подгибаются – приходится плечом опираться о стену. На ее глухой призыв никто не откликается, только ставни скрипят – Мирра выглядывает в окно, грязное и отчего-то запотевшее, и никого не может рассмотреть.       Она медленно двигается дальше.       Дверь не поддается, Мирра наваливается на нее, ощущая сонные шевеления Владимира, и отворяет, выдыхая, не сразу. Едва не падает, сходя с порога, щурится, прогоняя черные расплывающиеся точки, а затем застывает.       Дворовые лежат лицом вниз всюду.       Ветер пробирается к ним под одежды, приподнимает ткань, вокруг не видно земли, лишь коченеющие безмолвные трупы. Она не успевает понять, что они мертвы, не успевает испугаться того, что стоит среди них одна, но реагирует на срывающийся крик Карины с севера и поворачивается к нему.       — Беги!       Вешница кидается к ней из соседней горницы, рывком бросается вперед, но ее протыкают со спины наточенным мечом, острие проходит сквозь грудную клетку с треском и, разрывая рубаху, показывается наружу, темное, кровавое, смертельное. Голова Карины, словно не своя, откидывается назад, она падает на колени.       «Там Господь по белой лестнице поведет Вас в светлый рай»       Демид позади возвышается над ней.       И крепко держит рукоять.