Арабески

Хорошо просыпаться не самым ранним утром, когда солнце уже поднялось над горизонтом и заливает комнату по особенному теплым зимним светом. Хотя и не зима еще, но снега уже насыпало по колено - по городу не проедешь. От воспоминаний об этом - о блестящем, искристом и обжигающе-холодном снеге, притаившемся за стенами дома, ощущение тепла и уюта становится будто втрое сильнее. Уж насколько Яков всю жизнь был деятельный и не ленивый, а из постели выбираться совсем неохота. Особенно сейчас, когда под руками Ника, почему-то, правда, в рубашке на голое тело, хотя вчера когда вместе засыпали, он определенно был не одет. Просыпался, значит, ночью. Бродил по квартире, искал то ли вдохновения, то ли яблок - от них нет крошек и их можно грызть в постели, пытаясь поймать изменчивую музу за хвост. Прищурившись, попривыкнув к утреннему свету, Гуро все-таки находит в себе силы приподняться на локте и оглядеться. Точно - ноутбук прямо на кровати, открытый, в отличии от своего хозяина так и не погрузившийся в сон, а на экране девственно чистый лист. На прикроватной тумбочке три яблочных огрызка, значит долго сидел, уснул под утро и теперь спать будет до самого полудня, если у Якова не хватит жестокости его растолкать. А у Якова её хватит, это им обоим прекрасно известно. Даже очки забыл снять, тонкая металлическая оправа, удивительно крепкая для своего хрупкого вида. Яков помнит, как он их выбирал полгода назад, как пытал продавцов, действительно ли она выдержит, если периодически в них засыпать, ронять с кончика носа или, забывшись, слишком сильно сжать в ладони. К подаркам Николай относился трепетно, да и вообще старался быть бережным к вещам, но то ли был фантастически неуклюж - при его-то гибком изяществе, то ли просто невезуч: он постоянно что-то ронял, ломал или разбивал, переживая потом так, что даже у Якова, на своем веку видавшего горестно рыдающими всех - от бродяг до власть предержащих, сердце натурально обливалось кровью. Гуро закрывает ноутбук, переставляет его на тумбу, умелым, отточенным жестом стаскивает с Гоголя очки, невольно сладостно вздохнув, когда замечает на прозрачных стеклах едва заметные, не отмытые разводы. Надо будет самому стекла почистить, все равно Коля без очков ничерта не видит. А кончать ему на припухшие губы, на стекла этих самых очков, на гладкие нежно-розовые от возбуждения щеки, было сладко, очень сладко. Гуро бы и не подумал, что у него фетиш на это, пока Ника не скользнул грациозно на пол и не глянул прозрачными своими глазищами в обрамлении пушистых ресниц, вечно придающих ему невинно-нежный вид, сквозь поблескивающие стекла этих самых очков. А потом, без лишних прелюдий, взял в рот, растянув грешные свои губы вокруг основания члена. Как же это было хорошо и сладко. Зарыться пятерней в растрепанные длинные волосы, погладить по щеке, натянув тонкую кожу членом изнутри, двинуть бедрами вперед, медленно и туго въехав в завибрировавшую глотку, и назад - почти неохотно, только для того, чтобы мгновением позже вернуться снова. Сейчас сквозь тончайшую белоснежную сорочку - и, кстати, она точно не Никина, уж свои рубашки Яков всегда узнает - просвечивает черный узор татуировки, укрывшей всю лопатку - напоминание о бурной и совсем недавней юности. Яков обводит линии по памяти, гладит теплую со сна кожу, не выдержав и притиснувшись ближе, чтобы поцеловать за ухом, погладить по бедру, прижаться пахом к крепким маленьким ягодицам - каждая так хорошо, удобно ложится в ладонь, что это просто отдельный вид искусства. Вообще у Ники задница - произведение искусства, если бы Гуро мог, он бы запретил ему являться на работу в брюках. Потому что джинсы Гоголь предпочитал довольно свободные, удобные, а вот брюки терпеть не мог, и назло всей системе и Якову лично выбирал такие, что на его задницу можно было смотреть просто как на эротическое шоу - чем Яков иногда грешил вместо работы. Иногда он, правда, заходил еще дальше, и быстро, жарко трахал своего личного секретаря прямо на столе, посреди отчетов для министерства или фотографий с места преступления. Совершенно кощунственно, он это прекрасно понимал, но сделать ни с собой, ни с Гоголем, жарко подмахивающим на каждый толчок, ничего не мог. - Вот если бы я родился двести лет назад… - начинает мысль Ника, сипло со сна и медленно. Гуро даже перестает с намеком оглаживать теплое крепкое бедро, заинтересовавшись, к чему ведет Николай. - И что бы было, душа моя? - подначивает Яков, решив, что Гоголь отвлекся и решил снова уснуть. - Ну, мне бы не надо было просыпаться ни свет ни заря… Я бы вообще из постели не вылезал, только щелкал пальцами и слуга приносил бы мне вкусности… и ни на какую работу не надо было бы… - Пальцами бы он щелкал, ага, - Яков смеется, уткнувшись заворчавшему Гоголю в шею. - Еще скажи орал бы “Заха-ар!” - Вариант! - Ника смеется и лениво потягивается, мурлыкнув, когда Гуро целует его в шею. - Таскался бы ты, Ника, на работу по снегу, без машины и общественного транспорта, писал бы гусиными перьями и мерз без центрального отопления, - перечисляет Яков. - А не Захара бы звал. Где бы ты денег-то взял на Захара? - Ну, я был бы умным мальчиком и родился бы в какой-нибудь дворянской семье. Чтобы хоть завалящий Захар у меня имелся… “Оседлай колесо Сансары”... вчера мне предлагали, когда я от Саши шел. - Оседлал? - пальцы легко скользят между ягодиц внутрь, в мягкое горячее нутро, еще влажное от смазки и спермы. Ника сладостно вздыхает и сжимается, заскулив. - Поленился, - дыхание у него вмиг сбивается, словно не его полночи Яков любил во всех позах. У него самого, впрочем, не лучше, и член стоит так, что в глазах темно. - Пушкин меня вкрай укатал своими идеями. Да и вообще у меня на вчерашний вечер были грандиозные планы. Это точно. Третью годовщину решили особо не праздновать, хоть и выпала на пятницу - у Гуро в субботу в полдень отчет в министерстве, да и как оба за три года уяснили - празднований и ужинов “по поводу” не любит никто из них. Ну разве что совсем немного. Но вот когда Николай на Якова глянул серьезно, обняв за шею, и своим особенным тоном, которым он всегда говорил все серьезные вещи, сказал: “Яша, ты же понимаешь, да и всем это известно, что любовь живет только три года”, Гуро натурально почувствовал, что бледнеет. Еще, наверное седеет, но это не так заметно, слава любимому парикмахеру. “Поэтому я официально заявляю, что влюблен в тебя снова. Через три года повторим этот разговор”. Не шутил, паршивец, не прикалывался. Сказал серьезно и нежно, так, что Якову захотелось одновременно отвесить ему подзатыльник и поцеловать. Выбрал, конечно, второе - Ника ни одного подзатыльника в жизни от него не получил, а все потому, что прекрасно считывал по взгляду Гуро, когда тот задумывался о методах телесного наказания не в меру дерзких юношей. А считав - всем своим видом, взглядом, изгибом губ соглашался, мол, “прости, Яшенька, перегнул палку, облажался. Осознал. Ты только люби меня и дальше, ладно?”, а как его такого не любить? Странный союз, каждый другому - карманное божество, объект обожания, поклонения и восхищения. Не бывает так в жизни, а Якову с Колей отчего-то повезло. Ника протяжно стонет, медленно двигая бедрами - мало ему пальцев, мало простых поцелуев в шею, мало близости сквозь ткань рубашки. Ника жадный и ласковый, любит Гуро до умопомрачения, серьезно - стоит ему где-нибудь в кулуарах управления услышать о Гуро что-нибудь нелестное, у него вмиг глаза темнеют и взгляд становится, словно готов обидчику своего Яшеньки глотку голыми руками выдрать. Яков и сам видел, и рассказывали. Любит… Гуро чувствует что-то такое в груди, светлое, теплое, нежное. Разливается игристым сладким шампанским, которое Ника упорно покупает на каждый Новый Год - потому что традиция, потому что куранты, а Гоголь любит, чтобы все было как надо. Ну и еще потому что оно сладкое и это компенсирует тот факт, что даже сам Ника шампанское не любит. И Яков не любит, но - куранты, мандарины, счастливый Николай, обнимающий за пояс, а потом, после выпитого бокала, льнущий сладкими губами к губам. Вот оно волшебство. Скоро уже. - Яш, ну пожалуйста, не дразни, - длинный выдох и разочарованный вздох, когда Яков послушно убирает от Николая руки. И щурится весело, мол, а вы, Николай Васильевич, чего ждали? Ника, обернувшись, возмущенно фыркает, решив, что пора брать дело в свои руки - садится, чисто гейша среди лепестков роз - и да, нежно-кремовое постельное белье добавляет сходства, расстегивает мелкие пуговички, постепенно спуская тонкую ткань с плеч, обнажая сначала одно, потом другое. Потом показывается край татуировки, и Яков сдерживается, чтобы не погладить строгий контур, не испортить представления. Острые лопатки, заметный рельеф позвоночника, поясница - отдельный фетиш: мягко надавливать, чтоб Ника прогнулся удобнее, чтобы подставился, принимая до конца; целовать, собирая губами собственное семя и слушая обессиленные сладкие стоны; гладить сквозь рубашку в середине рабочего дня, когда одни на пару мгновений, когда слишком мало времени для поцелуя и слишком хочется хотя бы секундной близости; согреть ладонью, притягивая ближе для чего-то большего. Встряхивается, позволяя рукавам и манжетам соскользнуть с кончиков пальцев, оборачивается, столкнувшись с поднявшимся навстречу Гуро нос к носу. - Яблоками пахнешь, - улыбается Яков, отметив поцелуем уголок улыбнувшихся губ. Ника заводит руки назад, гладит, куда дотягивается, улыбается в поцелуй, томно и сладостно вздыхая, когда обнявшие его руки Якова ласкают грудь и живот, не опускаясь ниже, только дразня прикосновениями тазовые косточки и тонкую кожу в самом низу живота, над линией жестких паховых волос. Рубашка, мешающее одеяло, подушка, все летит прочь, на пол, а Ника распластывается на освободившемся пространстве, гулко и громко застонав под Яковом, вскинув задницу навстречу - “ну же, Яша, пожалуйста, я так тебя хочу...” Смазка во флаконе почти закончилась - мысль о том, что вечером, после отчета в министерстве придется заходить в аптеку за лубрикантом, кажется забавной. Нет уж, пускай Ника бегает, а то несолидно как-то. Но и этого количества вполне хватает, потому что Ника с ночи растянутый влажный, готовый. Горячо пульсирует изнутри, на вдохах впуская Гуро все глубже, вытягивает руки вперед, впиваясь в край матраса, и вкруговую покачивает бедрами, широко разведя ноги. Яков медленно двигается, не спешит, любуется тем, как член скользит внутрь припухшей розовой дырки - для этого приходится чуть развести красивые маленькие ягодицы, чтобы обзор был лучше. Зрелище великолепное, чарующее, дополненное не менее великолепными - какой же он внутри гладкий, горячий и тугой! - ощущениями. Острые лопатки еще больше походят на крылья, когда вся Никина спина, да и весь он, напрягается, замирая в священном предэкстатическом трансе - Яков удивляется даже. Так быстро? Ника скулит обиженно, когда чувствует, как растягивающая заполненность сменяется пустотой - Гуро отстраняется, крепко ухватывает за бока и одним выверенным движением перекатывает Колю с живота на спину, открывая своему взгляду и раскрасневшееся лицо, и искусанные губы, и розовые, твердые соски, потемневшие от потираний о постель, и ровный, влажно блестящий от естественной смазки член - если бы Яков не нуждался так сильно в том, чтобы кончить, он бы взял его в рот. Но разрядка желанна до дрожи в кончиках пальцев, вот только спешить не хочется. - Яша… - пускает к себе, раскинув подрагивающие от предвкушения бедра, вытянув руки вперед, в беззащитно-умоляющем жесте. Яков целует тонкие пальцы, целует ладони и запястья, ровными мягкими толчками погружаясь в горячую пульсирующую тесноту. Руки обвиваются вокруг шеи, когда Яков наклоняется близко-близко, обжигая дыханием Колины губы. Кажется - вплавится сейчас в него. В беззащитного, доверчивого, горячего. Сольется воедино, да так и останется - цельным, совершенно счастливым, застывшим в мгновении чистого удовольствия вместе с Колей. А он то скулит, то стонет, двигаясь навстречу, руками шарит по спине, по бедрам, и Яков все пробует и пробует на вкус его кожу, солено-сладкую, тонкую и нежную, и никак не может насытиться, не может остановиться, двигаясь все жестче, сжимая в объятиях крепче и целуя настойчивее. Пальцы выбивают на спине диковинный ритм, дрожа, путаясь и сбиваясь с такта, и волну оргазма, накрывшую Колю, Яков чувствует так отчетливо, словно ему по коже прошлись слабым электрическим разрядом. … люблю тебя, люблю, люблю… Бесконечный шепот в ухо, перемежающийся всхлипами от избытка чувств и поцелуями. Тугой пульсирующий жар, соблазн, от которого не уйти - дотрахать почти кричащего от эмоций Нику сквозь его оргазм, заткнуть поцелуем распахнутые губы, лишая воздуха, заставляя не просто кончать, а биться в экстазе, и скользнуть в удовольствие вслед за ним, когда Нику совершенно покидают силы, за мгновение до того, как он рухнет на постель, дрожащий, взмокший и обессиленный. - Яш… - тихо-тихо мурчит Гоголь спустя минуту или пару вечностей. Они все еще слиты воедино, и так не хочется отстраняться, что урвать еще один поцелуй, прежде чем перекатиться на бок, не прихоть, а самая настоящая необходимость. Ника вмиг жмется вплотную, обвивает руками, прячет лицо на груди, тянет нежное: - Яшенька… Затихает, отдышавшись, нежится в объятиях, явно раздумывая, как бы половчее добраться до одеяла и укрыть их обоих. А потом бы еще и уснуть, поспать пару часов, проснуться - и все заново… Но куда уж там - у Якова работа, а то он и сам бы не против провести субботу не выбираясь из постели. - Знаешь, что бы я сделал, если бы я двести лет назад родился? - с завидным, присущим ему упрямством вспоминает Гоголь неважный и шутливый разговор. - Если бы… кхм, оседлал колесо Сансары? - нет, Яков не знает. Ему лень строить логические цепочки и делать выводы на основе знаний человеческой природы и природы Коленьки Гоголя в частности. - Именно, - смеется. Целует между ключиц, трется носом о шею, руками незаметно обвивает, точно не собирается отпускать. - Я бы, Яш, тебя нашел как-нибудь. Ну куда я без тебя… да еще и двести лет назад. Яков фыркает - смешно. И правда - куда? Ника и сейчас-то совершенно блаженное создание, дружелюбное и обаятельное до безобразия, но блаженное. А двести лет назад? - Называл бы тебя исключительно “Яков Петрович”, - Ника мечтательно щурится, словно примеряя на себя какую-то роль, которая ему по душе. - И в постели? - интересуется Гуро. - Всенепременно, - по слогам выговаривает Гоголь, снова перекатываясь на другой бок, к Гуро спиной, тесно прижимаясь и собираясь засыпать прямо вот так, минуя душ. - Только так.