Арабески

Если в коридорах Управления поселялась гнетущая тишина, значит кому-то из начальства устроило выволочку начальство еще более высокопоставленное. Особенно это было заметно сейчас, в преддверии Нового года, среди дурацких плакатов, не представляющих на взгляд Николая никакой культурной ценности, и золотисто-алой мишуры, аккуратно и даже красиво развешанной по стенам. Впрочем, попытка придать Управлению праздничный вид получилась скорее гротескной, чем хоть сколько-то удачной, как всегда. Николаю пришлось выдержать три битвы подряд, чтоб не пустить это золоченое безумие в кабинет Гуро - тот бы, конечно, не рассердился, если бы Гоголю не удалось справиться с этой напастью, но при взгляде на мишуру кривился бы, как от зубной боли. Так было, когда Коля первый год работал у Якова - но он же не знал, что этим девочкам-оформителям только дай в руки мишуру и кабинет начальства в распоряжение! Гуро, впрочем, трагедию из этого делать не стал - в отличие от самого Николая. Он вообще не понимал, как Якову - а если честно, то и всем остальным, - удается так легко прощать ему промахи, которые даже нельзя назвать редкими. Из кабинета Якова, цокая каблучками по дорогущему паркету, выплывает Оксана с подносом - кофе, значит, Гуро пить не стал. Плохой признак, ой плохой. Коля вздыхает, невольно потерев висок и виновато глянув на коллегу. Вид у Оксаны Владимировны весьма озадаченный и немного расстроенный. - Сорок минут наверху был, - Оксана демонстративно указывает взглядом наверх. - Кофе вот не захотел, да и вообще… молчит. Оксана тяжело вздыхает. Если Гуро молчит - лучше не отпрашиваться с работы на полчаса раньше. А то он отпустит, а потом всю неделю будет до ночи держать, характер у Якова легкий, сговорчивый, но больно уж лукавый. В кабинете пахнет отчего-то… мандаринами. Совершенно неуместно - мандарины они праздничные, домашние, им, кажется, не место здесь. Но вот - рассыпаны перед Яковом на столе. Выкатились из перевернутого набок картонно-глянцевого пакета с каким-то замысловатым золотым вензелем на боку. Яков задумчиво катает их по столу, едва прикасаясь ухоженными пальцами к рыжим, солнечным бокам, на Николая взгляда даже не поднимает. Во-первых, знает, что это он - после сорокаминутной выволочки у начальства только Оксана да Гоголь решатся к нему сунуться без предварительной договоренности, во-вторых, наверное, сердится. Никогда по нему не поймешь, но спокойно принять тот факт, что Яков, возможно, вообще никогда на него не сердится, у Николая не получается. Ну как же? Он постоянно где-то косячит, секретарь из него не самый лучший, хоть он и старается изо всех сил, а толку-то? Он, дурак, в отчете ошибся, а Яков за него потом получает. Как не сердиться? Непонятно. - Бенкендорф, вот, мандаринов отсыпал… в честь неумолимо надвигающихся праздников, - Яков ухватывает один фрукт, крутит в пальцах, и наконец-то поднимает на Колю взгляд. - Ну ты, Ника, и понаписал чуши в отчете… - Простите, Яков Петрович… - Гоголь правда старается держаться хоть чуточку профессионально, потому что если не будет этого делать… даже думать не хочется, что тогда будет. Разревется, наверное, как девчонка. Ужас. - Я… Я даже не знаю, что на меня нашло… “Вдохновение на тебя нашло, - сам себе укоризненно напоминает Николай. - Только вот совсем не на отчет. Болван”. - Я перепишу сегодня же… если… если это возможно, конечно, - Николай честно пытается отвести взгляд от аристократичных холеных рук, от переливающегося огненными всполохами перстня на пальце, от мандарина, бесстыже подставляющего рыжие бока прикосновениям. - Завтра, - Яков отмахивается, откидывается на спинку кресла и принимается чистить фрукт. Кабинет сразу же наполняется еще более насыщенным цитрусовым запахом. - Завтра перепишешь, сдашь к обеду. Да не смотри на меня так жалобно, Ника, ей богу, не откушу я тебе голову. - Да я знаю, Я… Яков Петрович… - Николай прижимает к груди папку с тем самым отчетом, только уже с переписанным - от ужаса всю трехчасовую работу за полчаса переделал, - делает пару неторопливых, почти осторожных шагов вперед и укладывает папку на край стола, не глядя на Гуро, который не сводит с него взгляда. - Извините меня. Больше не повторится, Яков Петрович. Яков заканчивает чистить мандарин и аккуратно ссыпает цитрусовые корки в корзину для бумаг. - А если повторится, Ника, я из тебя содержанку сделаю. На иждивении у меня будешь сидеть, - смеется взглядом и едва заметным изгибом губ. Не разочарован, значит, не в конец. Устал немного - на лбу залегла чуть заметная складка, и в глазах, за смешливыми искрами, скрывается усталость. Гоголю стыдно до спазмов в груди, а что сделать, как извиниться, даже не знает. И на иждивение не хочет, не настолько он хороший писатель, чтобы дома сидеть, да и закиснет совсем от безделья. Надо только как-то договориться с собственным вдохновением, взявшим моду приходить к Николаю исключительно невовремя. - Хочешь мандарин? - неожиданно спрашивает Яков, неторопливо разделяя фрукт на дольки. Где-то в его бархатистом, лукавом голосе слышится какой-то подвох, только Коля его разгадать ну никак не может. От Якова чего угодно можно ожидать, вообще - чего угодно. - Хочу, - Гоголь медленно кивает, подходя ближе, ожидая хоть какой-нибудь подсказки, чтобы сделать все правильно, так, как Яков сейчас хочет. Догадкой осеняет внезапно - может и не правильной, но Якову все равно понравится, уж в этом Коля уверен, успел его выучить. Судя по приподнявшимся на мгновение бровям, и правда - не ожидал. Но доволен - в темных глазах сразу зажигаются знакомые Николаю искры, а всю усталость будто ветром сдувает. Коля смотрит на него снизу вверх, опустившись на немного вычурный ковер коленями, тянется вперед, под прикосновение теплой, ласковой ладони, прикрыв глаза от какого-то всеобъемлющего облегчения. Спокойно так становится, как иногда бывает посреди ночи, когда выпутываешься из липкого, ледяными когтями за душу хватающего кошмара, и утыкаешься проснувшемуся Яше в грудь, ища и находя защиту, тепло, такую необходимую ласку. За что такое счастье - поди пойми. Чем заслужил? Яков, он умный до гениальности, успешный, спуску никому не даст, вальяжная какая-то уверенность в себе просто через край льется, но не отвращает, напротив, тянет к нему, хотя и насмешливости Гуро не занимать, и лукавства. И строгим может быть, когда нужно, и даже жестким. Ко всем может подход найти, приворожить темными своими глазами и обаятельной улыбкой, а ни на кого кроме Коли с нежностью и не смотрит. Ни с нежностью, ни с интересом - честное слово, Коля ему бы даже простил! - но нет. От этого дрожащая, сладкая нежность закипает чистым, сахарным восторгом, и Коля готов ему пальцы целовать - и целует, а пальцы горчат цедрой и немного сладкие от мандаринового сока. Божество, а не человек, а может - чистый бес, прямо по “Наутилусу”, но Гоголю откровенно плевать, ровно как в песне. Мандариновые дольки сладкие и сочные - Коля то и дело облизывает губы, не давая оранжевому соку стечь по подбородку на белоснежную рубашку. Иногда Яков помогает - гладит по губам, собирая сок, а потом пальцы облизывает, и от этого легкое искристое возбуждение становится душным и жарким, таким, что хочется застонать и приласкать себя прямо сквозь строгие темно-кофейные брюки. Покончив с одним мандарином, Яков берет следующий. Красивые длинные пальцы неторопливо порхают над маленьким солнечным фруктом, вот уж точно испытание на выдержку - смотреть на Гуро, стоя на коленях, и не иметь возможности прикоснуться. Возможность-то, конечно, есть, но нетрудно почувствовать, что пока еще нельзя, Яков еще не насладился игрой, которая ему явно приятна. Протягивает еще одну мандариновую дольку - и все в полной тишине, только звуки дыхания, да легкое фоновое жужжание включенной техники - гладит по щеке, пока Коля, не сдерживая улыбку, жует угощение, по виску пальцами скользит, тепло и задумчиво. Коля поворачивается, целует раскрытую ладонь, сладко вздохнув, трется кончиком носа о запястье, просяще смотрит снизу вверх - терпение и правда уже на нуле, даже пальцы дрожат и дыхание сбивается больше прежнего. А уж возбуждение, желание кипит в паху обжигающей лавой, течет по венам, выжигая изнутри последний стыд, неловкость или мысли о недопустимости такого поведения прямо в рабочем кабинете Якова Гуро - да когда им это мешало?.. И сейчас не помешает. Коля исступленно целует горчащие цедрой пальцы, обласкивая фалангу за фалангой, прежде чем обхватить губами - и услышать тихое, одобрительное “ох, Ника”. Целует запястье - переплетение вен под тонкой кожей, и пошел бы дальше, но с запонками, манжетами и пиджаком очень уж много возни. Смотрит беспомощно, прося у Яши подсказки - что сделать, как сделать, чтобы хорошо обоим было, чтобы сладко, нежно, страстно. Гуро наклоняется, обнимает лицо ладонями и целует в губы. Горячо и напористо, словно наслаждаясь вкусом. Гладит по затылку, умело стаскивая с волос резинку, и черные пряди, пахнущие новым облепиховым шампунем, рассыпаются волной по плечам. Коля тоже старается времени не терять - гладит Яшу по плечам, по груди, вообще везде, куда дотягивается, немного заполошно, отчаянно, будто кто-то посмеет отобрать. Тянется к ремню строгих черных брюк, царапая пальцы тугой пряжкой, но не собираясь сдаваться. Яков разрывает поцелуй, ослабляет галстук, улыбаясь Николаю самой шальной и очаровательной своей улыбкой - его только за это хочется зацеловать всего, заласкать, ублажить до хриплых стонов, бесконтрольно рвущихся с губ. В том, чтобы расправиться с чужой одеждой - да и со своей, в общем-то, Коля никогда не был особенно ловок, но уже неплохо справляется, опыт-то с каждым днем становится все богаче. Еще один взгляд на Гуро бросает, прежде чем провести ладонью по его члену, обнажая темно-розовую блестящую головку, и без лишних сейчас прелюдий обхватывает её губами, скользнув по налившейся возбуждением плоти языком и собрав смазку, прежде чем неторопливо, но уверенно опустить голову, принимая Якова на всю длину. Так, что тот довольно вздыхает, сжимает в горсти волосы и чуть выгибается навстречу, наверняка зажмурившись от удовольствия. У Коли самого от этого вдоль позвоночника стекает дрожь сладостного удовольствия, а член встает так, что впору самому стонать. Впрочем, он и стонет - не выпуская Яшу изо рта, плотно обхватывая губами ствол, коротко вздрагивая от удовольствия, накатывающего неравномерными волнами. Мир замыкается, зацикливается - запах мандаринов и мускусного возбуждения, вкус естественной смазки на губах, приятная тяжесть на языке, пальцы, путающиеся в волосах, чуть направляющие, нежно задающие темп - вверх- вниз, вверх-вниз, ох, Ника, счастье ты мое… Коля всем телом двигается - бесконтрольно, словно в каком-то древнем танце, посвященном поклонению вот такому вот божеству - с темными умными глазами, бархатным голосом и сильными руками. К себе даже не прикасается, держится за Яшины бедра, чтоб не упасть, одним только ртом ублажая возбужденную плоть. В груди тесно, душно, жарко, словно он вот-вот кончит прямо в штаны, отсасывая Яше посреди его кабинета в разгар рабочего дня. От всех этих мыслей становится только жарче, зато усердия прибавляется - так хочется сначала его до разрядки довести, а потом уже собой заняться, если Яков позволит, конечно. Яша шепчет что-то, хвалит нежно, пальцами давит на затылок, дыша рвано и коротко, как перед самым пиком - взглянуть на него хочется невыносимо, полюбоваться исказившемся от удовольствия лицом, но не сейчас, потом, все потом. Сейчас - долгий миг его оргазма, вкус семени на языке, пульсация члена на губах и следом, тут же - собственная разрядка, мгновенной яркой вспышкой, такой, что в глазах на секунду темнеет. Коля дрожит от пронзительного, острого удовольствия, дочиста вылизывая еще крепкий член, подставляясь прикосновениям и ласке и на тихое, нежное “Ника...” отзываясь невнятным, но довольным стоном. Одежду Яков сам поправляет, каким-то чудом умудрившись даже не побеспокоить Колю, стекшего на пол и прислонившегося виском к его колену. Коля на него смотрит с благоговейной нежностью, даже чуть хмурится от того, что нежности этой слишком много - не высказать, не показать. - Люблю тебя, - лениво поворачивается и касается губами колена. - И отчет я уже переписал. Жутко испугался. - Меня? - удивляется Яков, изламывая брови с легким намеком на обиду. Коля головой мотает, поясняет: - За тебя… Чем дольше писал, тем больше пугался. Шутка ли - сорок минут наверху… Оксана валерьянку пила, я видел. Лицо у Гуро становится на мгновение нечитаемым, а потом - лукаво-насмешливым. Так, где-то в своих подсчетах Николай явно ошибся. Он, в отличие от Гуро, сыщик вообще так себе, даже на доктора Ватсона навряд ли потянет. И мандарины еще эти. Коля подозрительно косится на стол, засыпанный рыжими фруктами. - Вот бы меня еще из-за каких-то несчастных отчетов по сорок минут трепали, - Гуро закатывает глаза, всем своим видом давая понять, что не представляет, как Гоголю в голову могла прийти такая глупость. - Александр Христофорович изволит недоумевать, какого черта я снова невзлюбил новогодние корпоративы. А я, знаешь, слишком суеверен, чтобы Новый год встречать среди коллег, когда у меня ты есть. Вот и спорили добрых полчаса. Впрочем, у него шансов не было меня победить… - Поэтому Бенкендорф кинул в тебя пакетом с мандаринами? - смеется Коля, совершенно не в силах сердиться, да и не на кого, разве что на себя. - Вроде того, - соглашается Гуро, положив ладонь Николаю на макушку. - А вы с Оксанкой тут уже напридумывали я смотрю... Ой, детский сад… Коля смеется, уткнувшись носом Якову в бедро.