Арабески

Николаю нравилось думать, что он хоть что-то, да понимает в Якове Петровиче. Пусть тот старше - даже представить жутко, на сколько, пусть опытнее - в сотни раз, но и Николай далеко не дурак, наблюдателен к тому же, и выводы делать умеет. Яков, например, обожал свою работу. Ворчал немеренно, возмущался человеческими нравами и глупостью, но мог пожертвовать ради хорошего дела и сном, и обедом, к которым относился с равной трепетностью. Мог даже Николая, с упорством и настойчивостью занимающего должность его личного секретаря, задерживать до полуночи, а то и позже, забывая о том, что человеческому организму все же требуется время на сон, еду и отдых. Потом правда Гуро корил себя за такую забывчивость и увлеченность, а Николая грозился уволить и посадить к себе на содержание. Гоголь в ответ сердито глядел из-под ресниц, всем своим видом обещая бесу все казни египетские, если только вдруг тот задумает осуществить свои угрозы. Яков шутил, конечно, знал, что Николай без работы зачахнет. Еще Гуро любил хорошие сны, хорошее вино, хорошую еду и, почему-то, Николая. Для самого Гоголя последний факт хоть и был неопровержим (и навряд ли сам Яков этот факт поставил бы в конец списка), но оставался непостижимым. К середине зимы зеркало отражало худощавого, тщательно - с огромным трудом! - причесанного юношу, довольно бледного от почти постоянной работы над бумагами. Во все остальные времена года, по собственному мнению, Николай выглядел лучше - в хорошую или даже в не слишком плохую погоду он любил подолгу гулять, и иногда Яков к нему даже присоединялся - это было чудесно! Но зима в Петербурге была совсем уж неприветлива с этими своими колючими промозглыми ветрами, дующими с моря. Яков обещал закончить с делами и отвезти Гоголя в свою любимую Тоскану. Дела все не заканчивались, а Николай и не думал настаивать, хотя единственное, что нравилось ему в зимних месяцах - вечера, когда за окном то метель, то мороз, а в библиотеке, огромной и странно устроенной, потрескивает камин. Яков Петрович только вернулся, - хотя служебное время давно уж вышло, Николай уже часа три как дома, даже отужинать успел - пахнет снегом и терпкими пряностями, а еще, немного, коньяком и лекарствами - предупреждал, что ужинать будет у какого-то давнего приятеля которому плохо со здоровьем. Планов на вечер у Гуро - ворох писем, которые нужно сегодня хотя бы прочитать, а может и ответить на какие-то. Планов у Николая - дождаться, пока эти письма закончатся, попутно наслаждаясь тем самым треском камина в библиотеке, который он так любил. - Вам, Яков Петрович, помощь моя какая-нибудь нужна? - негромко уточняет Гоголь, получив свой законный поцелуй - нежный, но короткий, нетрудно понять, что Яков хочет сначала с делами закончить. - Нет, душа моя. Но буду рад, если посидишь со мной. У Якова глаза карие, почти черные, и когда Николай вот так близко с ним, лицом к лицу, он видит, как в глубине зрачка у беса вспыхивает пламя - темное, едва различимое. - Я с удовольствием, - глаза в пол от накатившего легкого смущения - все еще трудно вот так просто принять странно изменившуюся свою жизнь. Яков в лоб целует, как ребенка, касается рукой волос, пропуская пряди сквозь пальцы, и, наконец, скользяще ласкает шею, все время едва-едва заметно улыбаясь. Николай если напряжется может даже прочитать, услышать, о чем тот думает. Вот только навряд ли эта секундная потребность стоит того, чтобы потом два дня не вставать с постели, как было в прошлый раз. Яков, убедившись, что резкие нагрузки Гоголю вредны, учил Тёмного постепенно и неторопливо, тщательно вымеряя дозы умственного и душевного напряжения. Впрочем, мысли Яков умело направляет в нужное, рабочее русло, отстраняясь от раскрасневшегося Николая, и распечатывая верхнее письмо легким движением острых когтей. У Николая от этой простоты, изящества - и абсолютной нереальности - даже легкие сводит вожделением. В библиотеке всегда полумрак - Якову удобно, а Николай для себя всегда зажигает еще пару свечей рядом с креслом, в котором обычно устраивается. А еще найти можно любую книгу из всех, что когда-либо были написаны, только с принципом Николай еще не вполне освоился, из-за чего иногда в его руках оказывались весьма странные фолианты. Сегодня например. Надо было думать, что обложка из темно-бордового бархата вполне может скрывать что-то непотребное. Раскрыв незнакомую книгу посередине, Николай её тут же захлопывает, чувствуя, что краснеет до кончиков ушей, и украдкой бросает взгляд на Якова - тот совершенно точно увлечен очередным письмом - даже пометки какие-то делает, задумчиво хмурясь. Если бы не это, Коля бы точно затолкал книжонку куда-нибудь подальше на полку, а потом никогда не смог бы её найти, но сейчас любопытство берет свое. Первые несколько страниц Николай пропускает, в конце концов, текст сейчас его волнует не особо, долистывая до первой иллюстрации. Вообще-то, Яков частенько грозил Николаю розгами, иногда даже так убедительно, что будто всерьез. В основном, правда, не за служебные промахи, от которых никуда было не деться, а за житейские, бытовые какие-то глупости, вроде как без шапки на мороз выскочить или под дождем промокнуть до нитки: по рассеянности с Николаем это нередко случалось, а Яков переживал. Грозился Яков неизменно розгами, так что Гоголь как-то привык, внимания не обращал, хотя в первые-то разы еще вспоминал по привычке, как же это унизительно и больно было в школе, где юному Николеньке за рассеянность и привычку витать в облаках, нередко попадало. Судя по картинке - так тщательно, любовно прорисованной, что её можно было приравнять к произведению искусства, - стыда либо унижения никто из участников процесса не испытывал. Боль - возможно, потому что полосы от удара неизвестный Николаю художник прорисовал с таким же тщанием, как узорчатый камзол одного мужчины или возбужденное естество второго, - но боль это должна бы быть какая-то особенная, не убивающая вожделение на корню, а напротив. Очень даже напротив. Удержаться от разглядывания обнаженного тела трудно, но, несмотря на то, что румянец уже явно добрался до корней волос, Николаю до жути интересно, что же там еще, дальше в книге, можно найти. На следующей странице тоже текст, но на этот раз Гоголь вглядывается в знакомые латинские буквы, никак не желающие составляться в знакомые слова. Удивительно много текста для таких картинок, вообще-то. Еще раз глянув на Якова, глубоко погруженного в свои мысли, Николай переворачивает страницу обратно и приглядывается тщательнее, чувствуя, как в груди и в паху от такого непотребства тепло и сладко тянет. Мужчина с розгами одет, сосредоточен и серьезен, он старше, с легкой проседью на висках, а выражение лица, хоть и строгое, ясно дает понять, что перед глазами наблюдателя точно уж не наказание. Что-то иное. Обнаженный участник действа намного моложе, тело у него гибкое, ладное, контрастно выделяющееся белизной на фоне темной обивки кресла, о которое он опирается руками и коленями. Голова чуть наклонена, но отчетливо виден распахнутый в стоне удовольствия рот и мягкие полные губы. Глаза закрыты, и в каждом изгибе тела сквозит такое острое, трепетное удовольствие, что толика его передается и Коле, не заметившему, как пальцы невольно скользнули по картинке - по одной фигуре, затем по другой. Вот бы смелости набраться, да как-нибудь припомнить Якову Петровичу обещание про розги. Уж в том, что намек Яков поймет, Коля ни капли не сомневается. До следующей иллюстрации листать приходится довольно долго, Николай опасается, что шорох листов отвлечет беса от чтения, поэтому старается переворачивать плотную дорогую бумагу как можно осторожнее. Зато долистав, замирает, тяжело сглотнув, приходится даже облизать пересохшие губы. На этой картинке все в том же темном кресле сидит мужчина, расслабленно откинувшись на спинку и чуть запрокинув голову. Пальцы одной руки сжимают резной подлокотник, второй - вплетены в волосы юноши, склонившегося над его пахом и вобравшего возбужденную плоть наполовину в рот. Он все так же обнажен, на его бедрах видны следы недавней порки, а пальцы вытворяют что-то сладостно-запретное, скользнув в ложбинку между ягодиц. Пульсация в паху и жжение в легких становятся настолько сильными, что приходится прикрыть глаза, надеясь, что это немного успокоит разыгравшуюся фантазию. Получается ровно наоборот. Кровь мягко, гулко стучит в висках, и перед глазами отчетливо встает картина, как он обнаженным опускается перед Яковом на колени. Ему понравится. Им обоим. Яша эту ласку любит, всегда становится удивительно податливым, когда Николай в постели устраивается между его ног, со стоном склоняя голову, но вот так, на колени, Яков никогда его не ставил. Иногда, может, сжимал волосы сильнее нужного, или подкидывал бедра, въезжая в тугую глотку так, что Коля едва не давился, но ему это даже нравилось. И мимолетная боль, и приходящие следом ласка и удовольствие. Следовало бы и на это набраться смелости. Где ж её взять-то столько. В постельных делах Николай никогда не был инициатором. Яков учил - Коля учился, с удовольствием, с прилежанием и с очень большим желанием. Но сейчас хочется самому что-то предложить. Скинуть камзол, подойти к креслу Якова, опуститься на колени между ног, все время неотрывно глядя в темные его, лукавые глаза. Отчего-то Коля ясно, отчетливо понимает - такую инициативу Яков оценит. Будет сладко выстанывать похвалу и нежности, будет гладить по затылку и чуть сильнее нужного вбиваться в глотку, будет сжимать в горсти волосы, напрягаясь всем телом в мгновение оргазма и наполняя ласкавший его рот терпким густым семенем. А потом, отдышавшись, будет целовать, сцеловывать свой вкус с Колиных губ, вылизывать его рот, горчащий спермой, а сам Коля едва сможет дышать, потому что готов провалиться в удовольствие от малейшего прикосновения. Ему кажется, что с ним и сейчас - так. Даже если слишком глубоко вдохнет. Еще один взгляд на Якова, увлеченного работой, немного отрезвляет. Николай бы никогда не посмел его отвлекать от дела, пусть даже сам дрожит от стыдного вожделения, плода непристойных картинок и его богатого воображения. И не стоит, наверное, листать дальше, но остановиться ровным счетом невозможно. Следующий рисунок - снова через несколько страниц текста - уже изображает широкую крепкую кровать, к изголовью которой накрепко, наручниками, прикованы руки юноши. Его любовник, вжавшись бедрами между раскинутых длинных ног, обнимает ладонью оба их члена, тесно прижав друг к другу налитые головки, украшенные бисеринками влаги. Николай почти видит, как тот сейчас двинет рукой, растирая вязкие капли, как добавит на ладонь масла, чтобы облегчить скольжение, как задаст свой темп, зная, что его юный партнер может только беспомощно выгибаться в путах, да слабо подкидывать дрожащие бедра. Из груди невольно вырывается тихий-тихий стон, Николай его слышит словно бы со стороны, и только короткий, чуть беспокойный взгляд Якова убеждает, что именно он сам издал этот скулящий звук. Какая следующая иллюстрация Николай уже знает - на ней распахнул книгу в первый раз. Два сплетенных, готовых соединиться тела, во всех будоражащих подробностях. - Ты в порядке, душа моя? - Гуро откладывает длинное и, судя по гербовой печати на бумаге, важное письмо, поднимая на Николая внимательный, серьезный взгляд. - Задремал, - почти и не врет Николай, захлопнув стыдную книжицу и уже думая, как бы так при случае выпросить у библиотеки именно её. Пока что у Николая даже с известными ему авторами выходило не вполне. Впрочем, не тащить же её с собой - чтобы рассказывать о таком интересе Якову надо еще набраться где-то смелости. - Яша, я пойду спать, ладно? - Конечно, Коленька, - Яков бросает чуть расстроенный взгляд на недочитанное письмо, а затем на настенные часы в темной глубине библиотеки - Николай, глянув следом, не может разобрать положения стрелок. - Я позже приду, закончу только. Возбуждение чуть отступает, потому как Николай давно для себя решил ни под каким предлогом не отвлекать беса от важной работы. Если бы не это решение и волевые усилия для его соблюдения, Николай бы вообще не находил бы в себе сил отлипнуть от Якова хоть на полчаса. Особенно по вечерам, когда казалось будто весь мир погрузился в сон и только они вдвоем остались бодрствовать, и никто не помешает, никто не отвлечет. - Сильно не засиживайся, - отказать себе в том, чтобы подойти и, чуть наклонившись, коснуться губами седеющего виска, просто невозможно. Яков блаженно прикрывает глаза, усмехнувшись, когда Коля, скользнув ладонью по приглаженным волосам, обнимает основание витого рога. - Обещаешь? - Обещаю, Тёмный, - дразнит Гуро, наклонив голову, чтобы Коля провел рукой по всему изгибу. Николай часто гадал, как чувствуются Якову его прикосновения к темным, шероховатым рогам, но тот только отвечал “по-особенному”, и снова подставлялся под ласку. Явно нравилось. Приготовления ко сну занимают больше времени, чем обычно - с дюжину минут Коля умывается ледяной водой, силясь отогнать растекшееся по всем венам вожделение - видел, что недочитанных у Гуро еще листов пять, а значит скоро не придет, ждать бессмысленно. В большой постели хорошо лежать не одному, хорошо засыпать уткнувшись Якову в шею или в грудь, хорошо по утрам вытягиваться под его любующимся взглядом. Одному здесь все слишком - слишком большая кровать, слишком темно - или слишком светло, если свечу зажечь. Слишком тихо, а звук собственного дыхания кажется слишком громким - вот ведь напасть. Хорошо хоть от часов в спальне избавились - под их равномерное, раздражающее тиканье обычно испарялась последняя надежда Николая уснуть в одиночестве. А так вроде и задремывает через какое-то время, смутно, сквозь сон, прислушиваясь к шагам и шорохам в большом доме. Потому и не пропускает момента, когда Яков бесшумно проходит в комнату, прикрыв за собой дверь. А бес останавливается у постели, с минуту наблюдая за дремлющим любовником, и садится на край, положив на прикроватный столик книгу, которую Коля безошибочно узнает даже в темноте. - Самообразованием занимаетесь, Николай Васильевич? - шутливо мурлычет бес, легко стянув с заморгавшего спросонья Гоголя одеяло. - Ценю… и как вам? - Да ну вас, - смущается Николай, собираясь натянуть одеяло до подбородка, а лучше вообще закутаться в него с головой и не высовывать носа до самого утра в надежде, что утром у Якова найдутся более интересные дела, чем донимать Колю стыдными разговорами. Одеяло Яков не отдает, да еще и скользит горячей ладонью вдоль ноги, задирая ночную рубаху до бедер. - Заинтересовало что-нибудь, яхонтовый мой? - совсем уж искусительно шепчет бес, наклонившись близко-близко, к самому уху, но руку на бедре остановив, точно специально заставляя Николая изнывать. - Ты ж только знак подай, я тебя всему научу… Влажный, лижущий поцелуй в шею заставляет Колю постыдно заскулить, всем телом подавшись к рукам Якова. Ох, как же он умел целовать - словно пламя ласкает изнутри и снаружи, не сжигая, но заставляя кровь кипеть, а кожу плавиться от прикосновений. Шелк его халата добавляет ощущениям остроты и пряности, охлаждая кожу прохладными прикосновениями. - Скажешь? - озорно усмехается Яков, нависнув над Темным совсем без привычного морока, во всей своей красе с витыми рогами и антрацитово-черными острыми когтями. Гибкий хвост мягко ударяет о постель совсем рядом с Колиной лодыжкой, почти касаясь, и тот вздрагивает в предвкушении, чувствуя, как простое томление сменяется острой жаждой прикосновений, ласки и всего прочего, чему Николай пока не подобрал определения в своей голове. - А не скажешь хоть чего-нибудь - спать ляжем. Тебе, Коленька, полезно иногда высыпаться, - из искушающего голос беса вмиг становится заботливым, и если бы не чувство преогромнейшего благоговения перед Гуро, Николай запустил бы в него подушкой.