Ярость в средней полосе

«С функциональными обязанностями ознакомлен (а)» — Ваня ставит закорючку подписи, дата, пробежать глазами, протянуть ещё теплый, чернильно-пахучий лист… — Рассчитываю на плодотворное сотрудничество, Иван Александрович, — директриса, пышная дама глубоко за пятьдесят (слишком черные брови, слишком громко-поставленный голос) смотрит со смесью усталой надежды и привычного недоверия. — Родители уже ждут, там Галина Петровна с ними заявления заполнила… Вы уж постарайтесь кратко, так сказать, ввести в курс дела, только по тестам, по тестам — аккуратнее, корректно с формулировочками. По последнему слову психологической науки, так сказать… Она улыбается покровительственно, удовлетворенно — в последний на сегодня раз — инспектируя Ванину тоще-жилистую сущность: оп, зацепилась — снова — за тёмный блеск, гвоздик в левом ухе — самый неприметный из Ваниных всех, вообще-то: — И дресс-код, Иван Александрович, всё-таки попрошу… Я понимаю, вы — человек молодой, прогрессивный, но дети… И родители, а комиссия, не дай Бог? Пока она беззвучно шевелит губами, стараясь, по видимости, древним наследным заговором директоров отвести от «Бюджетного образовательного учреждения хрен-пойми-по-какому-принципу-нумерованного и завязшего где-то в средней полосе России» внеплановые проверки, налоговую инспекцию и иже с ними, Ваня смиренно кивает в такт. Хорошо, что не стал тоннель тянуть на последнем курсе. А дресс-код… Черные джинсы найдет, валялись в шкафу когда-то — брюки в четвертом классе носить забросил, нечего и теперь — снова начинать. Дресс-код и непробитые мочки, не парень-вчерашний выпускник, а ровесница с фиолетовым колтуном на голове, не Ваня Евстигнеев с дипломной работой «Положительная роль акцентуации характера в процессе социальной адаптации подростков», а родная и знакомая Марьивановна с идеологически верными убеждениями и талантом к составлению отчетов — это, конечно, хорошо, но… Но вакантная ставка школьного психолога за долгое и короткое лето никому не упала, а на дворе — шершавый асфальт, хрестоматийные классики, полусмытые недавним дождем — двадцать шестое августа, поэтому… Потому что на безрыбье и рубашка поверх футболки, и напористое-ничуть-не-извиняющееся «кабинет нужен, обязательно, да», и гвоздик через мочку — с натяжкой, но сгодится. Ох, Мариванна-Марьивановна, на кого вы нас покинули… Известно — на кого ж, впрочем. Этого, единственного парня с щебечуще-душного девчачьего курса, этого — психолог-новатор нашелся, как же… Эх, кабы не внуки, не дача в двадцать девять с половиной трудовых соток (по документам — шесть и сараюшечка хилая, только кто ж проверять будет?) — сидела бы дорогая Марьивановна ещё много-много лет в учительской (придумали тоже — психологу да отдельный кабинет), пила бы чай с ромашкой, отчеты бы отсылала куда следует на три дня раньше положенного срока. А теперь… Господь ведает, куда этот… новатор длинноволосый их заведет. — С первого сентября — непременно, Алла Борисовна, — Ваня встряхивает волосами (и совсем не длинные они — так, до ушей. У него некрасивые уши, с дурацкой выемкой на раковине, но это к делу наверное не относится), прячет от начальственных строгих глаз «мозоль» сережки. Ваня себя прилично ведет, это его первая настоящая — «по-взрослому» настоящая — работа, внутри до сих пор холодок восторженно-недоверчивый: у меня? Вот у меня-меня, «Евстигнеева-под-забором-кончишь-как…», у меня — «позора университета» — не пошел на демонстрацию под холодным ноябрём, непонятно же — зачем, непонятно, кому и что празднуем… У меня такая работа теперь есть и даже запись в странно-едко пахнущей трудовой книжке («смотри, мам, как круто» — «ну вот, а то „фотография“, фотография твоя… с голыми девками по крышам лазить, тьфу!»). У Вани есть диплом, трудовая книжка, справка про то, что Ваня не сидел, и про то, что не псих (официально). Есть прививочный сертификат, флюорография и чуть сторожкий интерес к детям (и желание — оформленное, выношенное, высмеяно-серьёзное — им помогать). Про последнее — в отличие от остального перечисленного — Ваню Евстигнеева никто не спрашивал-предъявить не требовал, но… Но. Ваня выходит из директорского кабинета, улыбается секретарю — строгой женщине с грустными складками морщин, назвать которую легкомысленно-пошлой «секретаршей» язык не поворачивается. Проходит по звонко-пустой, вкусно пахнувшей в лицо — трёхмесячной пылью и свежей штукатуркой — школе, и — в первый бой. Первый бой новоиспеченный «педагог-психолог» проводит сразу с многочисленным и хорошо вооруженным войском. Родители будущих первоклассников — очень… стойкие люди. Закаленные в адских коридорах детских поликлиник (регистратура открывается в восемь — очередь с лагерными номерками на ладони, матом сквозь зубы и звериным почти отчаянием начинает формироваться часам к шести утра). Прошедшие трудные годы дошкольных будней («ма-а-ам, у меня со-о-пли, не пойду-у в садик» — а у мамы больничный последний взят две недели назад, начальник смотрит издевательски-устало: опять, мол, сопли у твоего? И жить и работать надо, и кот, падла, невесело кашляет шерстью — помирать собрался, что ли, борщ кончился, курица ещё не размерзлась, значит, вечером опять пельмени, когда всё это кончится, Госпо… собирайся живо сопли-не сопли, что поделать, опять надо жить). Родители будущих первоклассников — тех самых, бывших для Вани непонятно-нужными, детей — в общей массе довольно быстро разделились на три типа. Пока Ваня — по всем канонам нелегкой педагогической науки (не обвиняя, не называя имен и фамилий) — рассказывает, что сейчас шестилетки даже пазлы собирают методом проб и ошибок, не представляя целой картинки… —… не готовы действовать по образцу, а именно это и требуется, в первую очередь, от первоклассников. Так устроена образовательная система — в начальной, да и в средней, и в старшей, по большому счету, школе, — на него настороженно и устало смотрят три вопроса (всего три — из всего многообразия родительских глаз). Три вопроса: первый — когда уже можно будет поруководить (организовать родительский комитет, до геморроя и хрипоты спорить о цвете закупаемых в масштабах Версаля штор, собирать ошеломительные — объёмом и частотой мм.сбирания — суммы в фонд класса, школы, мира)? Второй — сколько я должен отдать, чтобы от меня отстали на ближайшие одиннадцать лет (и когда я говорю «отстали» — я подразумеваю «совсем». Намертво, нажелезно. Никаких «ой, а как же собрание», «у вашего ребенка проблемы с географией» и «знаете, у нас протекает крыша над кабинетом музыки». Почему бы просто не забыть о моём существовании до выпускного)? И третий — пережитком, ископаемой древностью дореволюционных ещё, тёмных, времен, когда грамоте разумеющий человек автоматически становился на ступеньку выше, к небесам поближе — а что делать-то (вы человек ученый, мы — люди маленькие, убогие, Серёжку-то за пазлы снова сажать или как, ох, сложно это всё, да как бы придурком не остался как отец его, алкаш чертов, да что же это за наказание, программы-модули-еге…)? Ваня не собирается всерьёз бороться с первыми — он согласно кивает на ворох «рационализаторских» предложений по улучшению когнитивных способностей учеников, освещения кабинетов и государственного строя государства Российского. Он особо не вслушивается, предоставляя им самим захватить власть на задних партах и устроить там что-то навроде дискуссионного клуба. Заветное «шторы бы новые» звучит незамедлительно — и Ваня со спокойной душой переключается на вторых. Эти люди ценят своё время, которое, как известно и кошке — деньги, поэтому показать им кратчайший путь до бухгалтерии и кассы — единственная задача «педагога-психолога, мать его». С третьими (на удивление — самыми адекватными, несмотря на некоторые… особенности мышления) он задерживается на подольше. Терпеливо рассказывает, что сажать пресловутого Серёжку за пазлы, конечно, можно — но и самим бы неплохо рядом тогда присесть, и принцип «от частного — к целому» пояснить, а можно и не пазлы — можно в борщ по очереди свёклу, картошку и капусту загружать, а потом в тарелке что? И частное (овощи-приправы-соль-сахар), и целое — мамин борщ. На него смотрят с классовым недоверием (как на дебила), но положение всё ещё обязывает, и Ваня просто надеется, что об этом импровизированном примере хоть кто-нибудь вспомнит — и какой-нибудь Серёжка начнет за обедом овладевать мыслительными операциями типа «синтез» или «анализ». В Ване говорит неискушенная молодость — и опыт. За время получения высшего образования он уяснил крепко-накрепко: если «старшие» (о, эти умудренные годами, с убеленными сединами и твердой позицией по любому вопросу «старшие») не смотрят на тебя как на дебила — что-то идёт не так. А здесь — с недоверчивыми усмешками, переглядыванием и сомнением в умственных способностях «пысихолога» — всё по плану. Ваня незаметно выскальзывает в коридор и вытирает вспотевший лоб. Это не боевое крещение, совсем нет — со взрослыми он привык бодаться давно. А как он справится с детьми? У Вани, конечно, практика за плечами, но эти месяцы, новые школы, разномастные классы — всё казалось чуточку игрушечным. Теперь — взаправду будет, ну — будь готов, Евстигнеев Иван Александрович. Иван Александрович выходит на крыльцо. Воровато оглядывается, протискивается в закуток у теплицы. Ваня бросает курить. Бросает, но пока не бросил. В неофициальной курилке несвободно — бритый затылок в три жирно-розовые складки, майка-алкоголичка, судя по дыму — блядь, самокрутка, что ли? Бритый затылок поворачивается, являя миру (и Ване) мелкие поросячьи глазки и несочетаемо-волевой подбородок. Подбородок дергается презрительно, предположительно самокрутка летит под ноги, каменное плечо впечатывает в грязный кирпич. Ваня остаётся один, наконец-то закуривая и подпирая стену. Затылок, раскачанные плечи и в общем довольно-таки оруэлловская наружность принадлежат физруку. Физрук (конкретно этот, а может быть и всякий другой тоже) определял принадлежность людей к мужскому полу исключительно просто: служил или не мужик? Как выяснилось почти сразу после знакомства — Ваня не служил, а следовательно к нему был потерян всякий интерес. О причинах сего непорядка страж физической культуры всё же спросил — но без огонька и удовлетворился «категорией в, болею». Видимо, в его картине мира «настоящие мужчины» не болели, отправляясь в Вальхаллу прямиком из гущи неравного боя. А что Ваня? Ване язву нашли ещё в шестнадцать, да не одну, да в двенадцатиперстной кишке ещё парочку. Ваня хеликобактер гонял честно, эритромицин горстями жрал, до поноса, «ингибитор протонной помпы» мог спросонья выговорить, в висмуте топился, до черноты горькой на языке и запоров — и чего? Да ничего, хреново рубцевалась язва в желудке, не особо — в кишке. Ваня шланг глотать приучился — дай боже девочкам из порнушки, а всё «в средней трети тела желудка по малой кривизне ближе к задней стенке имеется язвенный дефект диаметром 1,0×1,0 см, края подрыты, на дне пленка фибрина…». Врач ему не особо верил, конечно, когда Ваня перед ним упаковки пустые от таблеток выкладывал, думал — мухлюет пацан, в армию просто не хочет. Ваня и не хотел особо, чего уж там. Но ещё больше Ваня не хотел от кровотечения желудочного откинуться или от перфорации с перитонитом разлитым, химическим — таким, чтоб живот доской, губы серые-серые и нос острый в потолок. Ваня видел — дядя так умер, в проводах, в трубках, в реанимации… У них язва по мужской линии — с первой группой крови вместе и астеническим типом конституции («по учебнику прям, Евстигнеев», — говорил недоверчивый врач) — передается, много кто вот так… Поэтому и таблетки закидывал в себя честно, и пыточное ФГДС посещал регулярно, а всё равно — категория «в», ограничено годен. Врач не поверил всё равно тоже — Ваня не в обиде, профессия у него такая — пациентам не верить. Анализам верить, глазам своим, рукам и ушам — верить, а рассказам бесконечно-утомительным — нет. Этот врач под горкой детской — металлической, некрашеной — пьёт. Потом разувается и ботинки с горки пускает. Потом домой идет босиком, а жена отправляется ботинки искать, а на следующий день главный врач к себе в кабинет заталкивает, говорит устало-раздраженно: «опять, блядь», думая про себя в которой раз «бухал бы дома, как все, тварь», а работать на две ставки и три участка всё равно некому, поэтому не увольнять же человека, и специалист хороший, люди не нарадуются, бабушки между жалобами Путину и в министерство здравоохранения ему благодарность хлопочут и да… Горка вот только смущает. И ботинки. Ваня затягивается, гладит язву через переднюю брюшную стенку, извиняясь за выкуренную сигарету. Перерыв окончен, пора возвращаться на рабочее место. Гнёздышко, так сказать, обустраивать. — А если я хочу поделиться, как же прошло моё лето? — Ваню из-за приоткрытой двери кабинета русского языка цепляет ленивый и звучный голос. Ваня чуть притормаживает, стараясь определить — какая параллель, когда… — Иди уже, Карелин, иди домой, учебный год ещё не начался, а ты мне уже… нервы на кулак мотаешь! — одновременно с напутствием загадочному «Карелину» дверь распахивается полностью и на Ваню вываливается… вываливаются двое. Первый — крупнее, джинсовая куртка, нахмуренный лоб — ориентируется молниеносно. Он чуть ниже, но тяжелей Вани килограммов на десять — выставляет вперёд подбородок, толкает увесисто: — Ты чё тут, а? Пришлый-новый? Ваня подзабыл оказывается уже (но вспоминает — быстро), как забавно-быковато подростки-старшеклассники залупаются. Ай-яй-яй, Иван Александрович, «залупаются»? Для того ль курс разнообразных наук вами пройден был? Не «залупаются», а «устанавливают систему иерархий путем проявления агрессии», впрочем, хрен редьки не слаще. — Можно и так сказать, — спокойно отвечает Ваня и прикидывает уже, куда его, возможно, сейчас будут собираться бить и как выйти из данного положения с наименьшими репутационными потерями, когда… — Отвали от него, Дим! — второй подросток выглядывает у хмуро-плечистого из-за спины. Он смотрит на Ваню цепко и тревожно несколько тягуче-влажных секунд — Ваня успевает, в свою очередь, разглядеть темный колючий ежик, скуласто-неправильное лицо, большой рот и худую шею. Потом он моргает страшно длинными, непонятно-светлыми и по-девчачьи пушистыми ресницами несколько раз подряд и смотрит уже обыкновенно — с ленивой детской презрительностью. — Оставь, Дим, пошли, — цепляет бесстрашно-привычно набычившегося «Диму» за джинсовый рукав, на Ваню — ноль внимания больше, облизывает губы долгим нервным движением, — мне рассказать столько нужно, давай, ну… Дима — что удивительно — слышит. Дима слушается. Дима этот выпускает воздух из раздувшихся ноздрей и — взгляда напряжного от Вани не отводя — говорит. — Идём, ляль. Хрен с ним, — и прёт вперёд как танк. Ваня благоразумно делает шаг в сторону, Димин спутник («ля… ляль? чего?») проскальзывает следом, не оглядывается, сбоку, рядом с танком пристраивается — и говорить начинает тут же, громко, быстро и много. Он ниже, в какой-то кофте огромной, с капюшоном и завязками, а у Вани в носу что-то сильно так чешется от его позвонка седьмого, острого, над капюшоном торчащего. Из кабинета начинает подтягиваться остальной народ. Ребята — десятый? одиннадцатый? — смеются, толкаются в дверях, скользят по Ване безразличными взглядами. Кто-то торопится в библиотеку, предвкушающий заговорщицкий шепот других обещает грандиозное бухалово — под кодовым наименованием «Прощай, лето!». Последним выходит некто высокий и нелепо-грациозный — у парня русый вихор («корова языком слизала»), вытянутые на коленях джинсы и очки солнцезащитные — дешёвые и чернее, блядь, черной черноты бесконечности — на пол-лица. Он оборачивается на пороге, и Ваня узнает звучный протяжный голос, втянувший его в это… недо-знакомство. — С нетерпением жду новой встречи, Ирина Васильевна, — улыбается мотающий учительские нервы «на кулак» предположительно «Карелин» и гордо шествует мимо Вани к лестнице. Ваня стоит напротив открытой двери ещё секунд пятнадцать, потом встряхивает для смелости волосами и заглядывает «на огонёк». Ирина Васильевна тридцать лет и три года преподаёт русский язык и литературу, носит очки с толстенными линзами — и даже в них ей приходится подносить тетрадь с очередным «шедевром школьной мысли» почти под нос. Она сбивается и спустя вторую чашку чая начинает называть его «Ванечкой». Не то чтобы «Иван Александрович» в данном конкретном случае сильно настаивал на соблюдении субординации. Чай у Ирины Васильевны правильный — в меру крепкий, несладкий, пахучий. Класс у Ирины Васильевны под крылом — 10А. «Угадал почти», — думает Ваня, пока его собеседница изливает душу. Душу заслуженного педагога бередят все двадцать восемь жеребят — дурных, ласковых, но особенно выделяется… — Славочка, Карелин, знаете он… Такой мальчик, Ванечка, всегда таким был. В прошлом году вот, в мае, под экзамены самые — гонки на партах устроил. Парту перевернут, знаете, — и с лестницы, сломя голову, вниз. Шум, гам, визг, суматоха… И сестра его старшая — у меня училась, спокойная такая была, серьёзная, и вообще семья вся положительная, в кого он такой уродился шебутной… Ваня угукает в кружку с чаем, давая возможность излить утомленную душу классного руководителя без помех. Ваня слушает про непутёвого Славу Карелина («и приятели у него странные — Андрей — молчун, слова из него не вытянешь, да и…»), а со дна чашки на него почему-то смотрит из-за пушистых ресниц тревожно и цепко кто-то без имени ещё, кто-то важный из 10А.

***

Мирон на прощание хлопает Диму по теплому и твердому джинсовому плечу. Дима показывает зубы, засовывает руки в карманы и заворачивает за угол панельной девятиэтажки. Мирон оглядывается задумчиво: домой — рано, планировать вечер — поздно. Он выбирает качели, видом покрепче, и приземляется на сырые доски. Площадка пуста по-зимнему, странно, испарились шумные пятилетки, мамаши с колясками, даже гонимые и проклинаемые собачники куда-то подевались. Солнце садится в тяжелую лиловую тучу — и последним отблеском скользит по отполированной тысячами задниц, локтей и носов горке. Иногда под ней прячется дядя Сережа с полторашкой, но сегодня и там тоже — пусто и мертво. Наверное в поликлинике (где добрый и смешной «дядь Сереж» всей мелкоты района превращается в «Сергея Анатольевича, четные числа — прием с утра, нечётные — с обеда») задержался. Мирон раскачивается машинально, в кармане жужжит мобильник. «хватит жопу морозить, домой пиздуй, ляль» Глаза поднимает, восьмой этаж, третье окно от угла дома. Там загорается свет, но никого не видно. Никого и не будет — Дима выцепил его привычно на площадке, смс кинул — и ужинать пошел. У него отец сегодня дома, нельзя ужин пропускать. «А то пропущу — в печень», — смеётся всегда Дима — одними зубами, коротко и глухо. Дима, Дима, Ди… Хорошо всё-таки снова с Димой увидеться. Соскучился. Говорил сегодня много, взахлёб, про всё подряд. Про книги новые, про черновик, про Англию. Про Англию — придумали родители, тоже, блин. На всё лето почти упиздовали! Им-то хорошо — с родственниками повидаться, статьи опубликовать, туда-сюда. А Мирону что? Мирону сидеть под присмотром дряхлых тётушек, библиотеку на двадцатый круг обыскивать — в поисках чего поновее, чем середина восемнадцатого века. Мирон в Лондоне никого не знает, да и как узнать, если родители с собой на приёмы таскают, где все бальзаковского, блядь, возраста — и это в лучшем случае, а сбежать… Мирон сбегал пару раз, но прибиться к компании подходящей не успевал — это Лондон, не их ебеня, где все всех знают: кто с кем, кто от кого… Мирону в Лондоне хуёво (скажи кому — не поверят) — пыльно, скучно, а теперь — с этого лета — ещё и одиноко. Этим летом он впервые скучал конкретно, направлено — не по жизни знакомой в средней российской полосе, а по человеку, в данной полосе оставшемуся. И всё равно — хорошо, что скучать по кому было, что Дима… ну, пришел. В его школу, в его контакты в мобильнике, в его жизнь. До девятого класса Мирон был один и это, ну, весёлого мало. Откровенно хуёвого, впрочем, мало было тоже — Мирона цепляли редко. Чаще — не замечали вообще. Или делали вид, потому что плохо понимали — как за это зацепиться можно? За «у него четыре глаза, он похож на водолаза» — легко, за «жирный, жирный — как поезд пассажирный» — пожалуйста, хули. А за круги под глазами, исписанные поля тетрадей, спор с историком до хрипоты яростной про Жака де Моле — в котором никто ни слова не понял (кроме историка и этого, Мирончика с прибабахом) — хуй знает. Сторонились, под нос фыркали. Рядом не садились. Такое, детсадовское, необидное почти. До девятого класса Мирон был один, а потом — пришел Дима. Не сразу к Мирону, конечно, но… Сначала Дима держался спокойно-самодостаточно. В друзья не набивался, в бутылку не лез. Привет-пока, какой следующий урок-классная сказала остаться после звонка. И всё — ни Мирон, ни кто ещё — больше от пришлого Димы Хинтера не слышали. А потом — в октябре уже — Дима на английском поплыл. Серьёзно так, конкретно — чувствовалось прям: ни в зуб ногой, ни в паст пёфект, ни в континиус. Дима стоял, чуть плечи развернув, краснел — странно так, смуглой шеей и запарывался. Прийти на помощь то ли никто не хотел, то ли не мог — пёфект и континиус восторга не вызывают в принципе, а тут ещё и мутный тип, ненашенский, чё ради него рисковать… Мирон оторвался от книги, зажав её между колен, когда тишина вокруг стала совсем уж говорящей. Дима ещё раз безнадежно повторил исходную форму глагола и скрипнул зубами. Махнув пока на чертового Маркеса между коленями, Мирон почему-то впрягся. Попробовал, по крайней мере. Кашлянул и в кашель правильное окончание промычал. Подсказывать Диме оказалось — одно удовольствие. Он не дергался, не делал «страшные» глаза, не тужился, будто высирая кирпичи. Дима подхватывал с ползвука, понимал на лету и выдавал только что услышанное за ход собственных мыслей. Это было круто и Мирон увлёкся настолько, что уронил «Сто лет одиночества». Потом на него ругались, грозились записью в личное дело («читал Габриэля Гарсия Маркеса?» — «не умничай, Фёдоров»), но это всё фигня, ничего нового — главное, что после этого урока у Мирона появился дру… Дима. Дима сел рядом, молча, показал Славику средний палец в ответ на какую-то дебильноватую шутку по этому поводу. Дима стал пинать его под партой, когда в запале Мирон начинал слишком громко шелестеть страницами отнюдь не учебной литературы. Дима начал таскать его в столовую на большой перемене — брал для себя суп, второе и компот, и Мирону подсовывал съедобное всякое зачем-то. Дима сказал шакалам-одноклассничкам «завалить ебальники», когда Мирон принёс справку очередную на физру — и все реально завалили, чё, так можно было, Дим? («Можно, ляль» — «эй, почему ‚ляль‘? — ‚похож. Сестра у меня была, двоюродная. Тоже ‚Дим‘ всё. ‚Димкала‘, как маленькая была, а я её — ‚ляль‘ звал. Умерла она, давно. Я скучал, а тут — ты. С ресницами своими и ‚Дим‘. Не против же?») У Мирона появился Дима, Дима сначала молчал и слушал, а потом стал говорить. Иногда, сухо, мало — но про себя. Или про книги. Или про «конструктивные зависимости, потому что элементов зависимого поведения человеку не избежать». И всё стало совсем невероятно и совсем хорошо. Географичка называла их парту «планетой Хинтера-Фёдорова — затерянной в бескрайних просторах космоса». Слава Карелин в тему пиздел какую-то хуйню про астральных близнецов — обычно на другом конце класса и так, чтобы Дима не слышал. Слава Карелин был кем угодно, только не идиотом. Славин «друг, сосед, потерянный в далёком детстве брат… близнец… сиамский» Андрей Замай молча тыкал его в бок, и Слава переключался на что-нибудь (кого-нибудь) ещё. Мирон был непонятно-недоверчиво счастлив до самого «вещи собрал? Завтра самолет» и до Диминого «давай не свихнись там, англичанин». Мирон скучал. Мирон вернулся сегодня утром — «прямо на перекличку успел». На перкличку, ага. Дима увидел его первый, за два поворота до школы — «эй, ляль» чужое (знакомо-хриплое, родное) под лопатку, повернуться, улыбку закусить. Дима остановился, прищурился хитро. Руки развёл, давай, мол, знаю — хочешь же. Мирон огляделся на пожарный всякий (хотя — с чего бы? Он друга давно не видел, имеет право), головой мотнул, разбежался — к черту — и в Диму врезался-влепился, джинсовая куртка на Диме — знакомая, теплая, и сам Дима — теплый, надежный, как же скучал… У Мирона к вечеру голос сел. Ну и фиг с ним. Мирон в последний раз смотрит на знакомое окно, спрыгивает со скрипящих качелей. На ходу набирает сообщение — пора и честь — знать, домой — возвращаться. «и тебе спокойной ночи»