Синее

В квартире темно, сладко, шумно и людно. Олег сидит на загаженном колой диване, рассматривает кривоватую толпу, движущуюся в неоновом свете недо-клубных конвульсий и тянет из пластикового стакана коньяк за две сотни. Его даже не мутит. К девчоночьим разговорам, доносящимся откуда-то справа, он перестал прислушиваться почти сразу же. — Пиздец, блядь, пиздец! — звонко орёт Денис. Денис тащит прикрывающую рот блондинку до туалета и скрывается из вида, а Олег тянет губы в кривую улыбку. — Опять Олька нахерачилась, — слышит смешки откуда-то сзади. Он вертит шеей, смакует спиртную горечь и почти не кривится. В ушах вперемешку с музыкой жужжат люминесцентные лампы. — Как же она заебала. Денис вдруг оказывается рядом, падает на диван, как всегда самый трезвый, как всегда заебавшийся, как всегда улыбчивый. — А зачем зовёшь? — без интереса интересуется Олег, пытаясь нащупать потерявшуюся в складках дивана бутылку. — Староста, — объясняет Денис. Олег кивает. Денис рассказывает что-то о тёлке с четвёртого курса, которая предлагала отсосать ему прямо в толчке универа, но Олег особо не вникает. Ощущение, что эту историю он слышал уже сотню раз. А может быть, так и есть. Дениса он знает с седьмого класса, Олег перевёлся тогда в новую школу, познакомились при распределении и сдружились почему-то сразу же. Сам не понимает, как так вышло. Кажется, ничего общего, сам он больше по книгам, по комнатному времяпровождению, по часам за приставкой, а Денис — другой. Денис лазал по заброшкам, курил за гаражами «Приму» за четыре рубля и травился блейзухой. С тех пор, кажется, изменилось немногое. Только им не четырнадцать, а почти двадцать. Только вместо блейзухи — водка с колой-соком-спрайтом, гаражи превратились в Денисову хату, а уроки — в пары. — Как с учёбой? — спрашивает Денис, закончив с историей про толчок и тёлку. — Рому не отчислили ещё? Олег всё-таки находит бутылку и, открутив крышку, отхлёбывает прямо из горла, глотает-глотает, а чудится, будто не коньяк — вода. И он глотает ещё. Голову и тело карусельно кружит. — Не, — тянет он, стягивая с носа очки, отрывисто моргая. — Хуй знает, как так. Денисово улыбающееся лицо плывёт, меняет черты. — Ну типа, — продолжает Олег, — понятно, как так. Он же просто чудо. Поставьте зачёт за «просто так», чего вам стоит. А здесь заслужил автомат, а здесь был занят в общественно-полезной деятельности, а здесь… Олег улыбается, размахивает руками, а мысль обрывается, разбивается на слова-слоги-буквы, и он не помнит, о чём говорил секунду назад. — А ты? — любопытствует Денис. Денис тает и растворяется. — Остопиздело, — делится Олег. — Но я окей. И не врёт. Он окей. Хотя бы потому, что больше двух пар у него практически не бывает. Хотя бы потому, что это — последний курс. Денис в институте заканчивает только первый, учится, кажется, на архитектурно-строительном. После девятого он никуда не собирался, в отличие от Ромы, с которым познакомил его как раз Денис. Олег помнит только то, что, выплыв из подъезда на — жару — улицу, он увидел не одну сгорбившуюся фигуру, а две. У второй были тёмные будто наспех обстриженные патлы и серёжка в ухе. Фигура протянула костлявую руку, забитую — партаками — татуировками и представилась приятным-полувнятным: «Роман». Почему-то по пизде всё пошло именно с этого момента, а не два года назад. Олег, пусть и общался только с Денисом, не перенял его образ жизни или привычки. Олег всё ещё сидел за книжками, теперь зубрил язык, писал в стол свои несколькострочники и после девяти уже был дома. Рома же нюхал клей, толкал пацанам на «копейках» слитый бензин, выкуривал в день по пачке и не появлялся дома от слова «совсем». Рома не брал на «слабо», просто рядом с ним почему-то хотелось быть таким же. Развязным, похуистичным, свободным. Денис был не такой, Денис будто бы делал это потому, что так делают все. Олег начал курить. Сначала невзатяг, больше для вида, а после — серьёзно. Прятал под батареей сигареты от мамы. Прятал от неё же замазанные в дневнике двойки. Прятал разбитые колени и сбитые костяшки. Олег почти забил на учёбу, пил в сомнительных компаниях водку-энергетик, блевал сладким спиртом в урну и слушал Ромин смех, хрустящий-звенящий в ушах. Слушал его крышесносящие истории. Слушал его фальшивые песни под гитару. Спелся-сросся-прилип. Не понял, когда и как. Вот и после девятого ушёл только потому, что и Рома. Рома под напором отца подался в медицинский, а сам Олег, за неимением альтернатив, в экономический. А там интересно не бывает. Одногруппники — бесячие хуилы. Преподы клали на всё болт. Тем лучше. Дениса рядом нет, он уже мельтешит между телами, обнимает кого-то за талию, тонет в толпе. А Олег пьёт ещё и думает, что его всё заебало: мыльные люди, тусклые лица, заблёванный кафель у унитаза, девичий визгливый смех. Олег пьёт ещё и глотает дымный-душный воздух, щурится на маячащих перед глазами смутно знакомых девчонок, щурится на свет, щурится на нависшего над ним Рому, который, покачнувшись-склонившись, мычит ему в ухо: — Пойдём отсюда нахуй. От него несёт спиртом, сигаретами, фруктовым кальяном и чем-то ещё. — Я заебался пиздец. Олег агакает ему в пиджак, хватается за плечо и пытается встать. Когда он идёт, держит его только Рома, держат руки, и это кажется смешным, смешна и волнообразно двигающаяся толпа, и плывущий пол, и Рома, который, пошатываясь, толкается к двери, кричит что-то Денису, салютует девочке-Кате. А в подъезде можно дышать. И щуриться на жёлтую сверкающую лампочку, освещающую квадрат площадки с четырьмя дерматиновыми дверьми и засохшим фикусом, параллельно пытаясь не думать, что всё вокруг — охуеть какое бессмысленное. Рома, подойдя ближе, неуклюже нацепляет на него очки. — Ого, — только и говорит Олег. — А я думал, просрал. Рома расплывается в улыбке. Глаза — стеклянные. — Намешал? — спрашивает Олег. — Не ебу, — пожимает плечами Рома. Олег понимает, что Рома намешал всё, что только можно, стоит им преодолеть четыре этажа и железную дверь. Он, опираясь руками о низенький заборчик, блюёт в кусты сирени, пока Олег гладит его по спине и говорит, что всё окей. — Я щаc сдохну, Олежек, — бормочет Рома, обтираясь рукавом. Олег тянет ему две подушечки мятного «Дирола» и берёт за руку. Олег думает, что это абсолютно нормально. До дома три остановки, они идут пешком, таращатся на пяти-семи-девятиэтажки, считают зажжённый в окнах свет, считают машины, считают людей. Олега заносит-кружит, Олег впивается в шершавость чужих ладоней, в мягкость чужого голоса и хочет предложить считать ещё и звёзды, но боится, что это слишком сопливо. — Как Катя? — решает спросить он. Рома невнятно мычит. — Кто? — переспрашивает раздражённо. Олег мотает головой. — Никто. В мерцающем свете фонаря он судорожно ищет нужный ключ. Его ведёт. Картинка перед глазами двоится-расплывается. — Мне хуёво, — сообщает упирающийся лбом в столб Рома. Олег хватает его за чистый рукав и тащит в душность-сигаретность подъезда. До второго этажа они едут на лифте, вечно заедающий замок открывают в четыре руки. Рома щёлкает выключателем, болезненно жмурит веки и давит виском стену, пока Олег пытается закрыть дверь. — Ты завтра идёшь? — интересуется он, стаскивая толстовку. — Конечно, — скалится Рома, отбрасывая в угол свои любимые выцветшие тускло-синие кеды. Олег, фыркнув, запирается в ванной. Слушает журчащую воду, глядит на ползущую причудливыми орнаментами по стене плитку. — Блядь, — шипит, щурясь на хоровод цвета-света перед глазами. Пытаясь унять волочащуюся по пищеводу тошноту, он думает, что Рома, помимо старых стоптанных кед, любит старые футболки и чёрные плащи. Ещё Рома любит шумные компании, любит давиться водкой и выкуривать по три сигареты за раз. Рома курит «Капитана Блэка». Только это ни капли не отвлекает, и Олега всё равно рвёт мразотным коньяком за две сотни в белоснежность-яркость унитаза. Горло мерзко саднит. Он считает до десяти, прежде чем подняться. Он считает трещины на потолке и долго чистит зубы. Когда выходит из ванной, то уверен, что Рома спит, но тот курит в открытое нараспашку окно. — Я в говно, — жуёт слова Рома, дымя горько-сладким. — А я проблевался, — вяло улыбается Олег. Отсюда кажется, что небо вспорото ветками осин и тополей, что из него течёт. На каждой звезде — по бельму. А само оно огромное, синее, недосягаемое. Невыносимое. — Ложись, Ром, — режет тишину Олег. — Поздно. Рома вдавливает в блюдце третью по счёту сигарету, прикрывает окно и резким движением сметает на пол с вечно разложенного дивана покрывала. Рома кривится, зарываясь носом в пуховость-мягкость подушки. Олег укладывается рядом. — Бля-а-адские вертолёты, — ноет Рома ему в плечо, завернувшись в одеяло. Олег сверлит взглядом размытое светлеющее небо и говорит, что всё окей. — Сколько ты насчитал? — шепчет Рома, прижимаясь теснее. — Тридцать семь окон, десять машин и троих людей, — отвечает Олег. Пальцы скользят по чужому затылку, обводят — едва-едва — родинки. — Четверых, — поправляет Рома. — Ещё какой-то хуй у ларька с шаурмой. Рома не спит. Болтает о какой-то херне, о девочке-Кате, всё пытавшейся затащить его в туалет, о каком-то школьнике, обдолбавшемся таблетками, о двух пропущенных от мамы, о желании сожрать жирный бургер, о… какой-то херне. Тёплой до ломоты. — Уже не хочется сдохнуть? — шепчет Олег, ёжась от расползающихся по коже мурашек из-за горячего Роминого дыхания. — Я бессмертен, братишка, — улыбается Рома. Олег жмурится до бликов-пятен на веках, прокручивает в голове обрывки каких-то слов и засыпает на мысли о том, что нужно позвонить матери, выпросить у Саши лекции и выбросить запрятанный под отходящей плитой в ванной блядский пакетик героина. А просыпается, когда в глаза ему светит яркое рассветное солнце, а в ушах шуршит листва. Голова пульсирует болью, ноет, стоит только повернуть шею, потянувшись за телефоном. Он бы точно успел на вторую пару, но в колледж сегодня не ходок. Быстро написав об этом Саше и попросив при возможности отметить, цепляет на нос очки. Рома спит на правом боку, уткнувшись носом в его плечо, сопит неслышно. Олег считает трещины на потолке и почти невесомо обводит пальцами родинки на его затылке. Рома всегда так спит. С первой их совместной ночёвки, — это было после выпускного — они завалились к уже бывшему однокласснику Лёхе, пили противную самбуку, некрепкое пиво, тайком потягивали отцовский виски, но закончили блейзухой, закончили над унитазом, и Олег не исключение. Олег жался щекой к холодному ободку, чувствовал на спине руки, слышал звонкий смех в самое ухо. «Братан, — урчал Рома, — ну ты и нажрался!» И Олег смеялся вместе с ним, сам не понимая, над чем. А после он помнит только, как ложился в кухне, подложив под голову скомканную толстовку, и Ромины поехавшие истории в плечо. Когда Олег сообщил, что не намеревается идти в десятый, мама восприняла это за шутку. Кажется, в первый раз серьёзно рассорились они именно тогда. Мама охала-ахала, злилась, била кулаком по столу и кричала. «Ну и надо было тебе, ну и ради чего! Закончил бы одиннадцать, как все люди, а ты…» — скрежетала она. Качала головой, ломала руки: «Ну и что делать-то будешь? Разве дадут тебе там хоть что-то? А потом в армию?» Морщилась, выплёвывая: «Ты не уподобляйся своему этому Роме! Знаю я таких, в итоге в подворотнях заканчивают и…» Олег тогда не дослушал, он помнит. Грохнул стулом, рявкнул что-то о том, что ничего она не знает, и заявил, что будет жить в бабкиной квартире. Мама, конечно, никуда не пустила в его-то шестнадцать, но через год всё-таки сдалась, согласилась под его заверения о том, что он взрослый, что справится, что и к колледжу оттуда намного ближе. Бабкина квартира была двухкомнатной, пропахшей старостью, с продуваемыми трясущимися окнами и висящим над диваном ковром. Олегу было плевать. Роме — тем более. Роме бы только сбежать от родителей, от вечных нотаций, от вечных размолвок-ссор. Роме бы поближе к Олегу, сам сказал. Спать на одном диване, когда в квартире их два, жаться лбом к его плечу, жаться телом к боку, прислушиваться к дыханию, жмуриться до рези и думать, что пока так — он живёт ещё один день. Сам сказал. Олег помнит это отлично, пусть тогда и выпил в одного почти бутылку водки. И не было вопросов, не было лишних мыслей, не было и страха. Только твёрдая уверенность, что это правильно, что это — абсолютно нормально. Ему чудится, будто в голове хрустит песок, сыпется от уха к уху, от ушей к глазам, с глаз — на язык. Сухо-мерзко, встать бы, смочить горло, но голова тяжёлая, и ноги не лучше, и Рома, дышащий ему в плечо. Лень. — Пиздец, — первым делом говорит Рома, открыв глаза. — Ебануться. — Совсем тяжко? — спрашивает Олег. — Таблетку? — Пива, — стонет в подушку он. У Ромы бледные губы и холодные ноги, Олег чувствует. — Ты замёрз? Рома пытается кивнуть, а Олег вспоминает про оставленное открытым окно и мысли о том, что нужно позвонить маме. Он, втягивая носом воздух, встаёт. Пол холодный, деревянный, облезлый, крашеный, но в детстве он этого не замечал из-за тёплых-пушистых ковров, раскиданных абсолютно везде. А потом мама их все выбросила на помойку, как и кровать, на которой лежала бабушка, как и тёмно-зелёные тяжёлые шторы, но узорчатый красно-бурый на стене почему-то пожалела, оставила. Вот и висит, копит пыль, глушит выкрики и плач соседской личины. Объёбанный Рома может залипать в него часами. — Я думал, ты собирался в шарагу, — хрипит Рома, наблюдая за закрывающим окно Олегом. Олег, хмыкнув, подхватывает с подоконника блюдце и пачку «Капитана Блэка». — Ты ещё что-то помнишь? — спрашивает он, протягивая это всё Роме. — Помню, как классно пахла сирень, на которую я блевал, — говорит, кивая. — Спасибо. — Класс, — отзывается Олег. — Только она ещё не цветёт. После он, держась за тускло-бежевые стены, бредёт в ванную, собирает сделанной из Роминых резиновых перчаток резинкой волосы и чистит зубы, считая трещины. Кажется, на одну больше, чем вчера. Рома поставил на то, что дом рухнет чуть больше, чем через год. Олег дал ему два. Они подумали об этом синхронно, распластавшись на диване, отходя от прихода, Рома дымил в потолок и талдычил что-то о смерти, но Рома всегда талдычит о смерти. «Этот дом рухнет, и мы либо останемся под тоннами бетона, либо будем сидеть на крыше соседнего и наблюдать», — сказал он. «Ага, — и вышло язвительно. — Держась за руки». «Как Тайлер Дёрден и Марла Сингер», — подхватил Рома. «Бонни и Клайд, Сид и Нэнси, Ромка и Олеги», — закончил Олег. Рома повернул голову, посмотрел ему в глаза и захохотал так, что едва не подавился кадыком. Кухню сквозь неплотные занавески заливает солнце. За окном — по-апрельски. Зеленеют деревья, синеет небо, сереют пятиэтажки. Пестрит радугой детская площадка. Олег варит кофе на электрической плитке, Олег его упускает, Олег льёт коричневую жижу в раковину и достаёт из холодильника пиво. Пока Рома плещется в душе, он выпивает полбанки и так и не решается позвонить маме. — Опять упустил? Рома выхватывает у него из рук банку, звякает, сжимая, глотая жадно и быстро. — Упустил, — соглашается Олег, уткнувшись взглядом в рукав, который Рома не может добить уже больше года. — Заебал, — без злобы бросает Рома, навалившись плечом на косяк. — Тебе сварить? — Достань лучше пиво, — просит Олег. Похмелье они обычно переживают на полу за пивом и тихими разговорами. Олег зашторивает окна, потому что назойливое солнце топит квартиру, давит на веки, давит на извилины мозга ярко-невыносимо. Мама им повесила новые-старые шторы, тёмно-синие, но тонкие, такие, что и комната от них — синяя. Небесно-морская. Рома любит повторять-напевать одну единственную строчку, развалившись на животе, чиркая маркером в блокноте. Как сейчас. — Я застрял навсегда в новом мире, раскрашенном в синий, — тянет он. Тянет до тех пор, пока Олег не просит его прекратить. — Допиши, — в сотый раз говорит Рома. — Не, Олег, серьёзно. Олег только отмахивается, прижимая к щеке холодную банку. Иногда он даже жалеет, что решил поделиться с Ромой своей тягой запечатлевать мысли-образы-сны в стихотворной форме. Он не мог сказать — «стихотворение». Он не мог назвать несколько корявых строк стихотворением. Зато Рома мог. Рома перечитывает всё написанное Олегом так часто, что знает наизусть. «Если б я мог, написал бы на них музыку», — как-то сказал он, в очередной раз перебирая мятую стопку тетрадных листов. «На эту хуйню сложно что-то написать», — улыбался хмельной Олег. Рома поймал его взгляд своим. «Это не хуйня», — отрезал он. И Олег не посмел перечить. — Ночью в море всё тёмно-синее, — вспарывает шуршащую тишину Рома. — И ощущения такие сильные. И Олегу всё же хочется дописать. — Что, устав рассекать за волной волну, хочется просто пойти ко дну. Только он не знает, о чём. Синим маркером Рома рисует дельфинов и китов, обводит по контуру чёрным, добавляет зелёного. Олег обводит пальцем родинки на его голой спине и не знает, как выразить мерзко копошащееся в груди чувство. — Ром, — зовёт он. Рома вопросительно мычит, шуршит страницами. — Я с месяц пытаюсь позвонить матери и не звоню, — говорит он, не без труда подобрав слова. — Почему? — спрашивает Рома, продолжая вырисовывать мелких рыбёшек. Олег допивает третью бутылку и таращится в потолок. Его углы сужаются-расширяются. Он снимает очки и отрывисто моргает, вглядываясь в его холодную синеву. Олег не знает, почему. Олег не знает, о чём и как ему нужно говорить, что спрашивать, что рассказывать. Интересно ли ему, как у них с отцом дела? Интересно ли им, как дела у него? И что ответить? Что он почти не проёбывает учёбу, почти наслаждается перспективой тухнуть в банке, почти не разочаровался, почти доволен жизнью? Или сдаться, послать всё нахуй, признаться, что заебало, что это не его, что учёбу он проёбывает чаще, чем дышит, что не просыхает, что ты была права, мама, стоило послушать, стоило поступить иначе, стоило сделать всё по-другому. Или… Или не стоило совсем. — Завалит вопросами, что дальше, куда дальше, с кем дальше, — отвечает Олег, прикрывая глаза. Рома только угукает, ждёт продолжения. — Почему я постоянно должен думать о том, что будет потом, вечно что-то решать? — говорит он чуть громче, чем хочет. — Не похуй, что завтра, когда есть сегодня? Рома отвлекается от блокнота, садится и достаёт с хрустом из пакета две банки. Рома чуть пьяный, хмурый, сосредоточенный. — И эти наставления, и советы, и… «я же говорила», — почти выплёвывает Олег. — Почему нельзя просто смириться и расслабиться? Рома тянет ему пиво и подаётся вбок, стукается коленом о колено, прижимается плечом к плечу. — Пусть мама держит в голове, — шелестит он Олегу куда-то в щёку, — что жизнь это просто куча хуйни. Олег выдыхает прерывисто и делает глоток. — Не будет и вопросов, и мозгоёбства, и «зачем», — продолжает Рома. У Олега по спине мурашки от горячего Роминого дыхания. — И ты никому не обязан, — добавляет он. — И если не хочешь, то не делаешь. Олег ловит его пьяный взгляд и тусклую улыбку. Олег вспоминает, почему он послал нахуй одиннадцать классов, институт, тачку, свадьбу, детей и всё-как-у-людейную поебень. — Окей? Рома хрустко-звонко смеётся. Олег смеётся вместе с ним. — Окей. И смотрит в глаза напротив, и думает: синие, думает: его глаза синие, думает: но на самом-то деле зелёные. Думает: а ощущения такие сильные. И смеётся ярче-громче, пока Рома трётся щекой о его футболку и рассказывает о бате, отпиздившем его за пропуски в художке. Рома рисует исключительно на отходняках. Преимущественно образы, навеянные «несколькострочниками» Олега, преимущественно Олега, Олега целиком, Олега в деталях, Олеговы цветастые рубашки, Олеговы растрёпанные волосы, Олеговы глаза. Реже — просто лица, о которых он не знает абсолютно ничего. Но два Роминых блокнота — целиком и полностью Олег. И это, кажется, даже льстит. — Покажи, — просит он, когда Рома откладывает маркер в сторону. Рома, протянув рисунок, отлипает от Олегова плеча и с зажатой между зубов сигаретой выходит на балкон. Рома говорит, что курит только тогда, когда ему хуёво. — Ты не хочешь есть? — спрашивает Рома. Рома каждый день выкуривает почти по пачке. — Немного, — отвечает Олег. Он надевает очки, скользит взглядом по синему и, взяв в руки карандаш, пишет в углу: «Его глаза синие». Стирает. Пишет: «Её глаза синие». Добавляет: «И ощущения такие сильные». И думает о том, что точно допишет. Хотя бы для себя. Хотя бы для Ромы.