Синее

Неделя с Ромой течёт медленно, прожигается абсолютно бесцельно, но Олегу плевать, Олегу — нравится. Нравится бродить с Ромой по тёплым улицам, нравится щуриться на солнце, держа его за руку, нравится шататься по заброшкам, выискивать на стенах старые и собственноручно начирканные — «это гиблое место, но пока здесь есть ты, я зову его мэджик сити» — надписи. Нравится перехватывать украдкой поцелуи, перекусывать шоколадом и чипсами на лавках в чужих дворах, дышать дымом, дышать апрелем и смотреть-смотреть-смотреть. На бесконечные родинки, на растрёпанные ветром волосы, на пальцы, гладящие его руки, в глаза. Не иметь возможности оторваться. Не иметь для этого никаких сил. А после шагать по тёмным пустым улицам, таращиться на провожающие их звёзды, обниматься в подъезде, целоваться на лестничной клетке, потому что дотерпеть до дома невозможно. Потому что близость слегка — не-вы-но-си-ма. И она не может быть неправильной-ненормальной, когда она — такая, Олег уверен. Олег не сомневается нисколько. Между вторником и четвергом им звонит Женя. Олег курит на балконе, когда Рома вваливается туда же, прижимает к уху телефон, улыбается ему ямочково. — Ладно, скоро будем, — говорит он напоследок, затягивается Олеговой сигаретой. — Бывай, пёс. — Женя? — интересуется Олег. Рома кивает, затягиваясь ещё раз. — Сказал, чтобы мы пригнали допиливать рукав. Олег скашивает взгляд на Ромино предплечье. — И купили ему пива, — добавляет Рома. Олег фыркает. Ведёт пальцами по черноте на коже, перебираясь на локоть. Слегка тянет к себе. — Ну тогда собирайся, — выдыхает, улыбаясь. Рома касается губами его лба, дышит шумно-довольно. — Окей, — только и говорит он. Рома носится по залу, пока Олег стягивает в пучок волосы перед зеркалом в прихожей, Рома матерится себе под нос, пихает в задний карман джинсов бумажник и суёт ноги в кеды, вылетая из квартиры. Зашнуровывает на лестничной клетке, пока Олег звенит ключом, закрывая дверь. Притягивает к себе у выхода из подъезда, жадно целуя в шею. Олег только жмурится, цепляясь пальцами за его плечи. И — улыбается. До Дениса всё те же три остановки, шум дороги и людность супермаркета. До Дениса три выкуренные сигареты, постукивающие друг о друга бутылки в пакете и шуршащая сирень у подъезда. — Здорово, сынки, — улыбается открывающий им дверь Женя. Чтобы затянуть их двоих в объятия, забрать из рук пакет и протянуть весёлое: — Ну пива вы не пожалели. Устраиваются они в кухне. Женя рассказывает, что Денис ещё в университете, грызёт гранит науки, но скоро должен подтянуться, а Костя с Мишей ушли цеплять местных девчонок. — А вы-то сами как? — интересуется Женя, с шипением открывая бутылку. Олег сидит на подоконнике, вертит в руках Женину зажигалку. — Ты про девок? — уточняет Рома. — А у тебя на них больше не стоит? — ехидничает Женя. Рома улыбается. Кидает взгляд на Олега. — Не твоё собачье дело, пёс, — отвечает он весело. Женя наигранно вздыхает. — Допиздишься — набью хуй тебе на лбу, — говорит он так же весело. Они выпивают по банке пива, Женя с Ромой говорят о прошлом, вспоминают какую-то муть вроде блюющего тем же пивом в кружку знакомого и то, как нюхали клей в маршрутке. — Охуенно тебя вставило, — смеётся Рома, открывая вторую банку. — Бабка рядом чуть не вызвала ментов, — вспоминает Женя. За окном неохотно садится солнце, когда они наконец-то приступают бить рукав, жужжит машинка, Рома поначалу шипит сквозь зубы, но скоро привыкает, расслабляется, делается чуть пьяным. Обводит взглядом Олега, всё так же сидящего на подоконнике. — Покурим? — предлагает он. Они курят одну на двоих. По кухне лениво ползёт дым, когда с грохотом закрывается дверь в прихожей. — Пятая пара — это пиздец, — жалуется возникший в проходе Денис. Денис устраивается на стуле, жмёт Роме свободную руку, Олег тянет ему пиво и приобнимает за плечи, улыбнувшись. — Давно сидите? — интересуется он, отхлёбывая. Олег говорит: — Часа два, — и пьёт ещё. — Как учёба? — Да реферат надо сдать к следующей неделе, — делится Денис, устало потирая лицо ладонью. — А у меня ровно нихуя. — Последняя ночь — наше всё, — улыбается Олег. — И то верно, — соглашается он. Они чокаются, пьют за реферат, пьют за Ромин рукав, пьют просто так. Когда дворы в окне подёрнуты дымкой сумерек, у Олега едва слипаются глаза, Денис лежит в зале и таращится в смартфон, Женя шумит водой в ванной, а у Ромы — чернота до локтя. — Дай посмотрю, — просит Олег. Сползает с подоконника, наклоняется над Ромой, щурится, чтобы протянуть восторженное: — Охуенно. А Рома улыбается, чуть приподнимается, тянется телом, целует смазанно-ласково Олега куда-то за ухо, так, что остаётся только зажмуриться, так, что в груди всё съёживается, так, что едва — невы… — Ты у меня такой красивый, Олежек, — выдыхает Рома. — А ты у меня нажрался с нескольких банок пива, — шепчет Олег, быстро целуя Рому куда-то в уголок рта. Женя скоро возвращается, ещё обрабатывает кожу мазью, перематывает плёнкой и, выдохнув, довольно улыбается. — Нравится, сынка? Рома кивает. — Охуительно, — и сдавливает Женю в объятиях. — Спасибо, Жука. Они допивают пиво, Рома говорит, что подустал, что ему хочется завалиться в кровать, что они, наверное, пойдут. — Свидимся на выходных, — говорит он, навалившись плечом на косяк, пока Олег пытается зашнуровать кроссовки. — Не откинься во сне, пёс. — И вам сладких снов, — улыбается хмельной Женя. До дома они идут пустыми дворами, держатся за руки, Рома то и дело оглядывает собственное предплечье. Рома доволен, Рома радуется выросшей на его руках черноте так, как Полина радуется новой кукле: с ямочковой улыбкой и блеском в глазах. По-детски. Они берут себе чекушку и литр томатного сока в ближайшем ларьке, где продавщица продаёт даже после одиннадцати. Мешают их в стаканах уже дома, закусывают наспех запечённой картошкой и огурцами. Сначала сидят в кухне, болтают лениво. — Может, мне тоже что-нибудь набить, — вдруг решает Олег, смотря чуть плывущим взглядом на Ромины руки, сложенные на столе. — Почему нет, — пожимает плечами Рома. Олег улыбается, ловя его улыбку. Они пьют ещё, вглядываются в черноту за окнами, чтобы после — достаточно пьяные, глупо хохочущие и цепляющиеся друг за друга — переползти на диван, таращиться в потолок, прижиматься боками, пытаться улавливать слова где-то на фоне. И целоваться. Долго и лениво, пьяно, забираясь пальцами под футболки, отираясь бёдрами, чтобы после не долго и лениво — уже резче, глубже, широко-пошло открывая рты, языком скользя по языку, чтобы Рома выдохнул: — Бля, Олежек… И руками скользнул вниз, звякнул молнией. Чтобы жмуриться от ощущений, от гладящих-нежащих пальцев, от восторга. Можно стянуть с Ромы футболку и увидеть — ярко, чётко, в свете желтоватой электрической лампочки — его голую кожу, огладить подрагивающими пальцами родинки, провести языком по тем, что на ключицах. И довольно морщиться, слыша сдавленные Ромины вдохи-выдохи. — Блядь, — хрипит Рома. Олег охает, когда Рома резко кусает его в плечо, когда опрокидывает его на спину, когда пальцы проходятся по открытому животу, ползут по тонкой линии волос, приспускают джинсы с бельём. И забывает дышать, чувствуя его губы на бёдрах и выше. Перед глазами расплывается Ромина макушка, в груди — теснится воздух. Из горла вырываются стоны. Рома гладит пальцами его бока, языком ведёт по коже, чмоками двигается выше. И можно опять целовать его в губы, касаться пальцами его-себя внизу, гладить-нежить, выстанывать что-то до одури пошлое в его губы, ловить на веках вспышки цвета-света. И после чувствовать, как бьётся в груди сердце. Галопное. Успокаивающееся с трудом. Слышать на ухо: — Ты у меня такой охуенный. Жмуриться, обнимая Рому крепче. Думать: «Это ты у меня охуенный». Думать: «Самый красивый». Думать: «Самый нежный». Думать: «Самый любимый». Но не говорить вслух. Засыпать под успокаивающееся сопение в щёку. И на следующий день — крутить всё то же по новой. Шляться по улицам, шляться по рельсам, прятаться от дождя в чужих подъездах, курить дрянной «Винстон», сидя на лестничных ступенях, и перебрасываться неважными мыслями. Вроде того фильма, который видели пару лет назад в кинотеатре, вроде музыки, играющей в наушнике, вроде видео, мелькающего на экране смартфона. — Мне как-то перехотелось нахуяриваться, — делится Рома, прижимаясь боком к боку. — Я бы чисто с тобой по бокалу вина. И нихуя не делать, виснуть на диване. — Так уж и виснуть, — ухмыляется Олег, ловя Ромин взгляд. Рома его отводит, улыбается ямочково, будто даже смущаясь, и Олег не может не поцеловать его в сухие губы. Пойматься руками. — Слишком дохуя всего хочется сделать с тобой на этом сраном диване, — урчит Рома. Олег замирает-не-дышит. — Например? — зачем-то спрашивает он. Рома ощутимо теряется. — Олежек, — улыбается он ласково, наклонив набок голову. — Не делай и без того неловкий разговор ещё более неловким. Олег опускает голову. Теребит неловко шнурки. — Ну, ты имей в виду, что я не против чего бы то ни было, — выпаливает он, чувствуя, как горят уши. Рома шумно сглатывает. — Окей, — выдыхает он. И целует в висок. Вечер пятницы оказывается тёплым и солнечным. Они шлёпают по лужам, приминают подошвой влажную землю по пути в супермаркет. Набивают корзину пивом, водкой и какой-то закуской. Рома на кассе привычно тянет паспорт, Олег привычно цепляется за чёрные волосы и заёбанный взгляд. И чувствует, как за рёбрами клубится что-то тёплое и горячее. Звеня-шурша пакетом, они плетутся по улице, ловят взглядом заходящее солнце, бензиновые разводы по асфальту. Перекуривают у мокрой сирени. — Знаешь, двадцать лет — это пиздец, — говорит Рома. — Вроде совсем недавно проёбывал литературу с пацанами, хлебая блейзуху на стадионе. А сейчас — оканчиваю шарагу. Олег усмехается, затягивается крепче. — Ну не хуйня ли? — добавляет Рома. Олег ловит его взгляд своим. — Кем мечтал стать в детстве? — зачем-то спрашивает он. Дым ползёт по воздуху лениво и тягуче. Не тает. Душно-влажно. — Хуй его знает, — отвечает он, пожимая плечами. — Наверное, какой-нибудь рок-звездой. Невъебенным художником. Ну, как все. Рома топчет подошвой недокуренную сигарету. Добавляет немного грустное: — Но вышла залупа. Как у всех. Олег отводит взгляд и не говорит ничего. Дом встречает их прохладой и тишиной, разрываемой только жужжанием холодильника. Пока Олег возится в кухне с выпивкой и едой, Рома устраивается на диване. С блокнотом и карандашами, Олег уверен. И, конечно, не ошибается. Щёлкает выключатель, чуть скрипят половицы. Протяжно хрустят пружины. — Что рисуешь? — интересуется он, усаживаясь напротив. Рома задумчиво покусывает нижнюю губу. Олег вдруг находит это очаровательным. — Тебя, — отвечает он и показывает рисунок. Олег смотрит на свои падающие на лицо кудри и яркую улыбку. — Как насчёт того, чтобы рисовать что-то помимо моего ебала? — интересуется он, мягко улыбаясь. Рома фыркает, откладывает блокнот в сторону и подаётся вперёд. Олег чувствует его дыхание. Мурашками по хребту. — Мне хочется рисовать только твоё ебало, Олежек, — говорит он тихо, аккуратно снимая с Олега очки. Делается расплывчатым. Говорит: — Красивое ебало, между тем. Во рту у Ромы мятно-жвачно, свежо. Олег жмурится, цепляясь за его плечи. Ластится-подставляется под чужую ладонь, ползущую по макушке. Рома скользит языком по языку, вылизывает его рот обстоятельно. Вжимается улыбкой в губы. — Завтра пиздец, а не день, — вполголоса говорит он. — Давай-ка спать. Олег чуть растерянно кивает. С шумом стягивает джинсы, плетётся к выключателю. Комнату заливает сплошная чернота. Мыльная-вязкая. — Не ёбнись, — заботливо произносит Рома. Олег бесшумно вперяется в край дивана и почти падает, но держит равновесие, переступает коленями по простыням, устраивается рядом. Чувствует тут же обхватившие его руки, колени к коленям, переплетающиеся с его собственными лодыжки. — Надо, наверное, курить бросать, — шепчет вдруг Рома, отираясь носом о его лоб. — А то как-то тяжеловато. Пиздец, если я завтра во сне умру. Задохнусь. Иронично, что охуеть. Олег только дышит в изгиб его шеи, чмокает щекотно, слушает прерывистое дыхание. Слушает сопение. Слушает-слушает. И думает: «Я завтра во сне умру». Вертит это в голове, на языке, вырисовывает пальцами в воздухе буквы. Слушает Ромино размеренное дыхание, ощущает, как бьётся сердце. Как толкается к его собственному через рёбра и кожу. И что бы он делал, если бы оно — раз! — остановилось? Что, если — бах! — и тишина? Что? Олег сжимает челюсти, напрягает скулы. Думает: «Я завтра во сне умру, и мне придётся встретить всех мёртвых близких и друзей». Олег, аккуратно выпутавшись из объятий, встаёт с дивана, проходит в кухню. Лампа на потолке мерцает чуть раздражающе. Он садится за стол, тянется к смартфону, листает заметки. Записывает. Думает: «Один за одним они мимо пройдут…» Думает: «Чтоб один на один оставить меня с ней». Стирает-удаляет. Пишет: «С ним». Скачет взглядом по строчкам-фразам, натыкается на: «Её глаза синие». Стирает. Пишет: «Его». И чувствует что-то неясное и волнующее, будто бы важное. А на ум приходит: «Его глаза синие — и ощущения такие сильные». И: «Что хочется просто обнять его и не отдать никому, но я вспомнил почему…» — Почему я застрял навсегда в новом мире, раскрашенном в синий, — шепчет он одними губами. Ставит точку. Выдыхает. И чувствует спокойствие. Чувствует радость. И совсем немного — горечь. Сонливости Олег не чувствует, руки слегка дрожат от напряжения. Саша оказывается онлайн. Он пишет: «Не хочешь завтра с утра прогуляться?» Пишет: «У Ромы др». Пишет: «А у тебя отличный вкус на подарки и прочие штуки». Саша отвечает почти сразу же лаконичное: «Конечно». И ставит вдогонку кучу эмодзи-смайликов. Олег пишет что-то ещё, хлебает кем-то давно притащенный ромашковый чай, едва напрягается, слыша редкие неясные Ромины бормотания. Прощается с Сашей тогда, когда небо из тёмно-синего делается грязно-голубым. С застывшими грязно-серыми облаками. Спит обрывчато, не понимая, сон это или нет. Будто за окнами — белым-бело. Снег в конце апреля, сугробы, в воздухе плавает снежная пыль. Оседает россыпью на Ромином затылке. И родинки у него — снежно-белые. И сам он — снег. А губы алые, и он этими губами шепчет: «Мне приснились мои похороны». Шепчет: «Ты был в чёрном-чёрном». Дышит Олег тяжело, распахнув глаза. Щёки стянуты солью. Рома спит на правом боку, уткнувшись носом в его плечо, сопит неслышно. Страх стягивает внутренности липкой паутиной. А что, если — раз! — и он не дышит? Что, если — бах! — и его нет? К горлу подкатывает тошнота. А щёки делаются мокрыми. Олег долго моет ледяной водой лицо, трезвеет мыслями. Думает, что, наверное, нормально о таком думать, нормально переживать, нормально и бояться потерять. Но не так часто. Не так охуенно неправильно. Не так — не-вы-но-си-мо. Он больше об этом не думает, ступая по влажному асфальту. Не думает и в трамвае, щурясь на рассветное солнце, от которого по воспалённой сетчатке расплываются разводы-круги. Не думает, встречая сонную Сашу у акаций с набухшими стручками. — Утро доброе, — улыбается Саша, приобнимая его за плечи. — Не знаю, как ты, а я очень хочу спать. Олег немного виновато улыбается. — Извини за похеренный выходной. Саша отмахивается, берёт его под руку и двигается по замысловатому узору из красного кирпича. Рассказывает что-то сонно-лениво, Олег покупает ей кофе, сам делится скудными мыслями, смотрит на убранные за ухо волосы, на еле-улыбку без ямочек, на длинные ресницы. Саша. Привычная. Близкая. С ней можно поделиться чем-то важным. Можно заговорить не об учёбе. Не об одногруппниках. Можно взять её за руку, сжать, поймать встревоженный взгляд, улыбнуться как-то растерянно. — Ты не похож на человека, у лучшего друга которого сегодня день рождения, — замечает она мягко. — Всё в порядке, Олеж? Олег говорит: — Да. Говорит: — Нет. Говорит: — Не знаю. Они останавливаются у торгового центра. Саша спрашивает: — Ты завтракал? Олег мотает головой. — Тогда самое время перекусить, — улыбается она. Ладонь крепче сжимает его собственную. Чуть вспотевшую. И Олег чувствует что-то похожее на благодарность. Они долго топчутся на ещё пустующем фуд-корте, берут блинчики и кофе, усаживаются за столиком. Олег жуёт-жуёт, запивает, глотает-глотает. Саша терпеливо ждёт, не подталкивает, не налегает, не принуждает. А Олег думает о снеге, о белых родинках, о чёрном-чёрном. Выпаливает: — Это же нормально, ну, переживать, что кто-то из твоих близких умрёт, да? Саша не изменяется в лице, только подаётся чуть навстречу. — Нормально же думать, что потеряешь, нормально бояться смерти, нормально думать об этом? Саша кивает. — Нормально, — соглашается. — А есть веский повод переживать? Олег выдыхает. Смотрит в стол. Не знает, что сказать, если весь повод — это ёбанный Рома с его ёбанными философскими размышлениями и ёбанными шутками о смерти. Которые почему-то перестали быть смешными. — Олег, — зовёт Саша. — У Ромы что-то случилось? Олег ловит её взгляд своим. Смотрит секунд десять в голубые глаза напротив. — Я не говорил, что это о Роме. Саша мягко улыбается. Тянет к нему раскрытую ладонь, и Олег сжимает её пальцы своими. Тёплые. Чередующиеся с холодом металлических колец. — Брось ты, — говорит она чуть тише. — Это нормально: бояться за тех, кого любишь. А Рома весьма… эксцентричный. И говорит самое разное, исходя из твоих рассказов. Но это всего лишь слова. Добавляет: — Не знаю, что ещё сказать, прости. И ещё: — Просто не переживай понапрасну. Наслаждайся тем, что есть здесь и сейчас. А так — все когда-нибудь умрём. И, смущённо рассмеявшись: — Наверное, последнее было лишним. Олег стискивает её ладонь своей. Качает головой. — Ты права, — улыбается он. — Спасибо. Саша ему улыбается в ответ. Ямочково. — Не за что. Жить почему-то сразу становится легче. Они ещё немного сидят, допивают кофе, чтобы после бродить по этажам, глядеть на витрины, обсуждать манекенов и то, что на них надето. — А что Рома вообще любит? Олег поправляет очки, скользит взглядом по редким людям. — Рисовать, — отвечает он без раздумий. — Бухать, курить, читать. «Меня», — зачем-то добавляет мысленно. Улыбается. — Как насчёт скетчбука и акварели? — интересуется Саша. Идея Олегу кажется отличной. Он так об этом Саше и говорит. В гипермаркете они покупают скетчбук, акварель и кисточки. Саша предлагает взять торт, и Олег в очередной раз соглашается, что это отличная идея. Прощаются они на остановке, Саша привычно приобнимает его за плечи и говорит: — Поздравь Рому от меня. Олег быстро целует её в щёку и кивает. — Спасибо, Саш. Когда Саша запрыгивает в маршрутку, Олег суёт наушники в уши, сидит на остановке, пропускает свой трамвай. Нашаривает на дне рюкзака ручку, открывает заметки на телефоне. Дышит пыльным воздухом. Выводит на первой странице буквы-слова-предложения, медленно и аккуратно, размашисто. Иначе не получается. А вверху пишет: «Синее» Пишет: «Для удивительного уебана». Пишет: «Лю-…» И не дописывает. Оставляет. Но — улыбается. Дома шумит вода в ванной, скомканы простыни, Ромины джинсы комом лежат на стуле. Олег шарит по карманам в поисках сигарет, но находит только зажигалку, смятый чек и мятную жвачку. Пачка лежит на балконе, там же и блюдце. Давно пора купить пепельницу. Или — бросать курить. Лёгкие приятно лижет дым. Течёт по горлу. За спиной — узнаваемая лёгкая поступь, скрип досок. Треск балконной двери. — Ну ты, блядь, конечно, охуел, Олежек, — ласковое в затылок. — Бросил своего мужика с самого утра в его же день рождения. Олег улыбается. Давит сигарету, разворачивается на пятках, ловит чужой взгляд своим. Думает, что глаза — совсем не синие. И не чёрные. Зелёные. А ощущения такие сильные. — Покупал для своего мужика торт, — отвечает он, обнимая Рому за шею. — С днём рождения. Рома нетерпеливо прижимается, обхватывает крепко, целует куда-то в нос, Олег кусает его в подбородок. — Теперь я охуенно старый, — говорит Рома, довольно морщась. — Всё ещё любишь меня? Олег замирает, вжавшись лбом в лоб. Проводит ладонью по гладкой щеке, пальцами обводит родинки. — Люблю, — отвечает. Рома дышит взволнованно. — И я люблю, — говорит он. На его лице — улыбка. Ямочковая. И у Олега где-то там, за рёбрами, растекается-течёт горячее. Спокойное. Ласковое. Такое, что всё остальное меркнет. Такое, что всё — не так уж важно. Такое, что слегка — не вы но си мо. Они завтракают тортом и кофе, разговаривают о ни-о-чёмном, о бестолковом, о ерундовом и смешном. Олег смотрит-смотрит, откладывает в памяти каждую морщинку и каждую трещинку, каждую родинку, каждое движение. И почему-то так и не решается достать из рюкзака подарок, откладывает, думает, а вдруг не понравится, а вдруг это всё глупо, а вдруг…? Не решается и тогда, когда за окнами рдеет солнце. Не решается и тогда, когда на пороге у них вновь компания с шуршащими-звенящими пакетами и гитарой. Компания вопит радостное: — С днем рождения, Николаич! И утягивает их с Ромой в долгие и крепкие объятия. — Добро пожаловать в клуб старых и немощных, — улыбается Костя, протягивая Роме пакет. — Ещё на шаг ближе к могиле, — с придыханием произносит Женя. — Идите нахуй, — беззлобно отзывается Рома, улыбаясь. — Спасибо, пацаны. Они уже даже как-то привычно проходят в кухню, Денис достаёт из шкафчиков стаканы-рюмки, Костя с Мишей раскладывают содержимое пакетов, Олег помогает, делает наспех бутерброды, пока Рома с Женей сидят в углу, говорят, кажется, о татуировке. — Не гниёшь? — интересуется Женя, закуривая. Рома прыскает, давится дымом и долго откашливается. — Две недели без хмурого, — язвит он, утирая ладонью слёзы. — А с тату всё окей. Навыки свои ты не проебал, пёс. — Вы пить-то чего будете? — вклинивается Денис. — Вино, пиво, водка, виски? — Смешай мне свой самый жестокий коктейль, — ухмыляется Рома. — А я буду просто смотреть, — фыркает Олег, ловя Ромин взгляд своим. Ребята смеются, устраиваются на табуретках, закуривают. Начать решают с вина. Женя выдумывает тосты, бросается в это дело с головой, говорит о чём-то долго, но Рома-Олег-Денис слушают, не отрываясь. Только Миша с Костей смотрят чуть насмешливо-снисходительно и наигранно вздыхают. — И так вот каждый день, — жалуется Миша. Миша достаёт следом гитару. — Давайте, блин, лучше споём, — говорит он. Петь решают всё того же Цоя. Пока Миша возится, настраивая и без того строящую гитару, тост говорит Денис. — Счастья, здоровья и всей этой пурги, — улыбается он, поднимая стакан. — А вообще — пиздец как рад, что братаемся хуй знает сколько. Знаешь, что люблю, ценю и прочее. С днём рождения, братик. Рома, уже чуть охмелевший, поднимается со стула, тянется всем телом, тащит Дениса к себе в объятия и что-то говорит. Компания протяжно-умилительно окает. Олег улыбается. Переходит на виски, плещет в стакан колу, жуёт бутерброд. И искренне душит в себе тупую ревность. — Готово, — отзывается Миша. — Женёк, сцена твоя. Олег слушает тихие переборы, переходящие в бой, звон-треск струн, Женин голос. Сам подпевает-завывает:

«Постой, не уходи! Мы ждали лета — пришла зима. Мы заходили в дома, Но в домах шёл снег. Мы ждали завтрашний день, Каждый день ждали завтрашний день. Мы прячем глаза за шторами век».

Рома смотрит на него, не отрываясь. Глаза блестят нездорово. Губы растянуты в улыбке. Сам он не поёт, подпирает голову кулаком, цедит водку с соком. Салютует Олегу, замечая его взгляд. А Олег открывает рот шире, поёт громче, увереннее:

«В наших глазах крики: «Вперед!» В наших глазах окрики: «Стой!» В наших глазах рождение дня И смерть огня. В наших глазах звездная ночь, В наших глазах потерянный рай, В наших глазах закрытая дверь. Что тебе нужно? Выбирай!»

И понимает, что комната слегка кружится. Замолкает, слушает ребят, пьёт ещё. Виски обжигает горло, течёт, клубясь теплом в желудке. Хорошо. Хорошо просто сидеть и смотреть, слушать, разговаривать обо всём, жевать бутерброды, курить. Хорошо после смеяться громко-раскатно от глупых Денисовых историй и постыдно утирать влажные щеки от Жениных. Хорошо выходить на балкон, смотреть на тёмное небо, где на каждой звезде — по бельму. Хорошо от того, что скрипит балконная дверь. Что Рома понял всё правильно. — Что-то я нахуярился, — делится Рома, руками упираясь в перила. Олег прижимается боком к боку, целует бегло его в плечо. — Что-то я тоже, — говорит он. Деревья перед глазами покачиваются, растекаются зеленью. — У тебя такой охуенный голос, — шепчет Рома ему на ухо, проводит языком по раковине. По позвоночнику скребутся мурашки. — Тебе точно надо петь. И писать. И петь. Олег фыркает, утыкается лбом в его грудь. — Я хочу спать что пиздец, — жалуется он. Рома ласково треплет его по волосам и обещает: — Скоро пойдём. Потерпи. Они допивают виски и водку, поют Сектор Газа, поют Летова, поют ДДТ и даже Земфиру. Олег почти не соображает, приваливается к стене, щурится на лампочку, слушает разговоры. — Олежка уже залипает, — говорит Миша. — Может, спать? — Так пусть идёт, — говорит Женя. Женя мажет майонез на хлеб, пихает его в рот. — Фу, ты что делаешь? — говорит Рома. — Изжога, — выдыхает Костя, глотая пепел. Кто-то смеётся, кто-то говорит, звуки мешаются в кашу. И Олег не понимает, то ли ему слишком тихо, то ли слишком громко. Спустя какое-то время Рома окончательно решает, что пора спать, тащит ребят до дивана, Олег слышит, как беспомощно тот скрипит, как Миша ругается, как Костя сыпет матом, как смеётся Женя. — А хули ты хотел, — звенит он. — Либо в обнимку, либо пиздуй на пол. Денис же на полном серьёзе укладывается на полу, жалуясь на жар. Рома выдаёт ему подушку и укрывает одеялом. Щёлкает выключателем. — Вставай, Олежек, — говорит Рома, беря его за руки. — Спать. Олег морщится, комната уходит из-под ног, стены ломят стены, мешаются в жижу. Жмурится. Не помнит, как оказывается на узком диване, не помнит, как Рома стягивает с него джинсы, как стягивает очки. — Уёбище ты моё бухое, — говорит Рома, ложась рядом. Олег находит его губы своими, путается пальцами в волосах, жмётся бёдрами к бёдрам. — Не-э-эт, — улыбается Рома в его губы. — Спать, Олежек. — Но я хочу, — полувнятно и почти хныча произносит Олег. Тело слегка гудит. Ромины пальцы проходятся по позвоночнику, оглаживают поясницу. — Ты хочешь спать, — настаивает Рома. Олега не хватает на слова. Только на скулёж, когда Рома вновь целует его, прихватывает губами губы, толкается языком в дёсны. Желание ласкает живот. Ромины ладони сжимают его ягодицы, лезут под резинку трусов. — Я хочу тебя, — выдыхает Олег, закидывая на Рому ногу. Обхватывает, прижимается, трётся тканью о ткань. Рома хрипит в его рот, дышит тяжело. Олег чувствует его пальцы, нежащие где-то между, собственные мелко подрагивают, трогая его внизу. И всё — немного эфемерно, быстро-рвано, горячо и мокро. Олег срывается на стоны, Рома целует, Рома отирается кожей о кожу, а пальцы — гладят-гладят, давят, и — немного резко — внутри. Олег пропускает вдох, жмурясь. И дуреет от мысли, что Рома рядом, что Рома в нём, что он — в Роме. Близко. Жарко. Ярко. Не-вы-но-си-мо. А после — липко-влажно, тесно, отстукивает сердце в запястьях. Немного болезненно. Кувырком-вперемешку где-то в желудке. — Ты самый невообразимый пиздец из всех существующих пиздецов, — дышит Рома ему в губы. Олег тянет губы в улыбку, трётся носом о его влажную шею, прихватывает зубами кожу. И думает: люблю. Думает: я его люблю. Засыпает, обнимая. И не видит ни одного сна. С утра веки разлепляются с трудом. Горло стягивает сухостью, голову — болью. Олег трёт глаза, переворачивается на спину. Смотрит в потолок, идущий трещинами. Прислушивается. Слышит только едва различимое позвякивание в кухне. Мысли-воспоминания красят уши в красный. Ромы рядом нет. Выходя из спальни, он обнаруживает, что в квартире пусто, только смятые одеяла-простыни на диване. На столе в кухне остывает кофе. — Утречка, — говорит Рома, возясь с посудой. — Как самочувствие? Олег упирается виском в косяк, чешет ступней лодыжку. — Такое, — говорит он. — Дай попить, а. Рома фыркает, наливает ему стакан воды. — Спасибо, — слабо улыбается Олег. Ромины ладони тянутся к его лицу, приглаживают волосы. — Всё нормально? — спрашивает он. Олег слышит в его голосе неясное волнение. — Нормально, Ром, — искренне отвечает Олег. — Похмелье. Рома целует его в лоб, забирает пустой стакан и ставит в мойку. — Нечего было мешать всё подряд, — отзывается. — Пиздуй мыться, а то еда остынет. Олег кивает-кивает, улыбается немного глупо. В ванной недолго сидит под душем, подставляет прохладной воде лицо. Намыливает голову лениво, чистит зубы, таращится в потолок. Трещина скалит зубы. В кухне Рома уже доедает макароны, запивает кофе, смотрит заинтересованно в смартфон. — Ребята давно ушли? — интересуется Олег, присаживаясь рядом. Рома укугает, жуёт сосредоточенно. — Разбудил бы, — говорит-упрекает Олег, цепляя вилкой макаронину. — Ты так сладко спал, — объясняет Рома, вставая из-за стола. — Ешь давай. Я пойду покурю. Олег кивает, глотает макароны. Пьёт кофе. Чувствует странное умиротворение. Ощущение, что всё так, как надо. На своих местах. Чувствует себя будто бы впервые по-настоящему дома. Улыбается. Листает усердно ленту, читает новости, получает сообщение от Саши. Она пишет: «Как др?» Пишет: «Голова не болит?» Пишет: «Роме понравился подарок?» И цыкает. Облизывает нервно губы, оглядывается. Врёт Саше о том, что голова не болит, а от подарка Рома был просто в восторге. Оставляет телефон в кухне, останавливается посреди гостиной. Смотрит на сидящего на балконе Рому, дымящего сигаретой. В руках у него блокнот и ручка. Смотрит в прихожую, где висит рюкзак. Долго расчёсывает там же волосы, дышит носом-ртом. Волнение дрожит где-то между рёбер, неприятно холодит руки. Олег откладывает расческу, выдыхает. Достаёт из рюкзака скетчбук, таращится несколько минут на собственный размашистый почерк, перечитывает. Думает: плевать. Но всё равно стоит несколько секунд на пороге, не решаясь выйти. Рома, кажется, замечает это, оборачивается, улыбаясь. — Олежек? Олег делает шаг-вдох. Протягивает Роме скетчбук, акварель и набор кисточек. — Совсем забыл, — говорит Олег. — С днём рождения, что ли. Ромины брови ползут удивлённо вверх, на щеках проступают ямки. — Бля, акварель, — говорит он по-детски восторженно. — Пиздато. Пальцы проходятся по пальцам колко-электрически, нежно-ласково, принимают даже благодарно. — Не рисовал акварелью с художки, — делится Рома, водя ладонью по упаковке. — Ты ещё и скетчбук купил? Олег кивает, хочет сказать: Открой», но не решается. Смотрит на то, как Рома увлечённо разглядывает обложку. И — замирает, когда он всё же открывает его. — О, — заинтересованно произносит Рома. — «Синее?» — Я, ну, — мнётся Олег, доставая из пачки сигарету, — дописал, типа. Рома кидает на него неясный взгляд, тут же возвращаясь к скетчбуку. Олег молчит, курит немного нервно. Ему кажется, что время течёт слишком медленно, что Рома читает слишком медленно, что тишина слишком громкая. Что всё — слишком. Он уже порывается выпалить что-то вроде: хватит, что-то как: забей-это-всё-хуйня, что-то из: извини-извини-извини, но Рома наконец поднимает голову, ловит его взгляд своим. И Олег уверен, что этот взгляд он видит впервые. — Это ты серьёзно написал для меня? — спрашивает Рома. С хрипотцой. Вкрадчиво. Олег сглатывает. — Для тебя, — соглашается он. Рома поднимается, кладёт скетчбук на табуретку и подходит ближе. — Олег, — говорит он. Пальцы обхватывают запястья, тянут на себя. — Олежек, — шепчет ласково. Олег подаётся ему навстречу, целует в переносицу. — Я хуй знает, что сказать, — шелестит Рома, обнимая его за шею, продолжая на ухо: — Это охуенно. Это пиздец красиво. Это так… Олег жмурится. Цепляется за его футболку, дышит его кожей. «Не-вы-но-си-мо», — додумывает он. — Ты охуенный, — довольно говорит Рома, выпуская его из рук. Олег улыбается. Смущенно поправляет волосы. Лезет в пачку за ещё одной сигаретой. — Хуй знает, чем я тебя заслужил, — добавляет Рома, вновь садясь на табуретку, вновь перечитывая, водя пальцем по строчкам. Олег выдыхает. Налегает поясницей на перила, думает, что дурак, что страшный дурак, что нечего было и бояться. Ведь это же Рома. Рома, которому можно доверить всё. Которому можно доверить — всего себя. Олег смотрит-смотрит. На бледную кожу с нитками вен под ней, на родинки на ней. На черноту до локтя. На острые плечи, коленки и тонкие щиколотки. На ямочковую улыбку. В глаза. Олег хотел бы, чтобы эта история никогда не кончалась. Олег хотел бы с Ромой всю эту как-у-людейную поебень со счастьем до гроба и гроб один на двоих и в один день. Олег хотел бы сосчитать все Ромины родинки, увидеть все Ромины морщинки-трещинки, услышать тысячу и одно размышление о жизни. Олег хотел бы увидеть с Ромой море и дописать для него каждый свой недописанный стих. Но ведь это Рома. И Олег знает, — как бы он ни старался — чем всё должно кончиться. И что из этой идеи ничего не выйдет.

18.12.17 «ты был удивительным уебаном». лю- ноябрь 2017 — июль 2018, Че