«Мы всегда вместе, я знаю все детали, Ворую их у прошлого и закрываю двери. Лежу на полу, пока с меня подметают Таблетки, окурки и нерастраченное время».
Олег улыбается. И понимает, что комната слегка кружится. А Женя курит вторую сигарету, ладонью закрывает глаза, говорит:«Ношу тебя под сердцем, чтобы ты слышала удары. Так прилетает в лицо и так ломаются кости. Симпатия живет не дольше, чем томится доширак, И я иду в гастроном за еще одной порцией».
Рома замечает, что с дошираком вышло отлично, Миша с Костей хлебают воду из-под крана и фыркают. А Женя продолжает:«Как будто я создан для чего-то высшего, Как будто я жвачка, протянутая над бездной. Меня встречает утро, пробуждение — как выстрел. И ты целуешь мои сны, как уродливых младенцев».
Женя читает дальше и ещё, но Олег теряет его голос, теряет нить, стаскивает с носа очки и трёт глаза. Мутно-расплывчато. И, кажется, всё же напился. Он вглядывается в Ромины глаза, но тот трезв, улыбается ему ямочково, оказывается вдруг на соседнем стуле, шелестит на ухо: — Мутит? Олег неосознанно трётся носом о его щёку и говорит: — Немного. Ромины пальцы под столом гладят его бедро, колено прижимается к колену. Олег думает, что бы сказал Женя, увидев это. Что бы сказал Денис. Что бы сказали Миша с Костей. Только плевать. Олегу надоедают водящие хоровод внутренности и танцующая комната. Он говорит: — Я в туалет. И, покачнувшись, встаёт. Рома встаёт вместе с ним, придерживает за плечо. — Кто-то пить не умеет? — смеётся Костя. — Кто-то просто не рассчитал, — отмахивается Олег. В ванной он скрючивается над раковиной, ополаскивая ледяной водой лицо. Дышит носом-ртом, думает, что всё же блевать не тянет, но мутит знатно. Садится на край ванны, складывая голову на стоящую рядом машинку. Воздух лодочно покачивается. — Проблевался? Рома запирает дверь, садится рядом. — Не-а, — отвечает Олег. Из-за стены слышатся голоса-разговоры, гитарный перебор, «Лирика» Сектора Газа. — Скажи, чтобы только не орали, — говорит Олег, выпрямляясь, смотря Роме в глаза. — Иначе припрётся соседка с личиной. Рома кивает, убирает выбившуюся из пучка прядь Олегу за ухо. — Красиво поют, — говорит Рома, кладя ладонь Олегу на затылок. Олег жмурится. Во рту у Ромы мокро, цитрусово-водочно. Олег обхватывает его за шею, шевелит языком, прихватывает губами губы, дышит дрожно-дробно. И прижимается, пока Рома выцеловывает что-то на его щеке, слушает, как поет Женя, слышит:«Ты со мною забудь обо всем. Эта ночь нам покажется сном. Я возьму тебя и прижму как родную дочь! Нас окутает дым сигарет. Ты уйдешь, как настанет рассвет. И следы на постели напомнят про счастливую ночь».
И — смеётся. Рома его смех подхватывает, целует напоследок в подбородок, встаёт. — Романтика, — вздыхает он. Когда они возвращаются к ребятам, те уже поют «Восьмиклассницу», сидят в дымном полумраке, открывают третью бутылку водки. — А не многовато? — улыбается Рома. — Ты прям как моя жена, — сообщает Женя. — Водку не пей, план не кури, на антидепрессанты не уповай. — Жена? — вскидывает брови Рома. — Да девушка его, — заплетающимся языком говорит Миша, водя рукой по струнам. — Но он уверен, что жена. Олег садится рядом с Ромой, кладёт голову на его плечо и прикрывает глаза, подпевая следующую песню. Денис упирается лбом в скрещенные на столе предплечья и что-то мычит. Женя потрошит на подоконнике пачку. К ночи его перестаёт кружить-вести, зато клонит в сон. Миша больше не звенит гитарой, Миша спит, сложив на груди руки, Костя вылавливает из банки огурцы и монотонно жуёт. Рома с Женей говорят о чём-то отвлеченном. — Надо добить тебе рукав, — замечает Женя. — Займёмся на неделе. — Окей, — улыбается Рома. Олег сгружает в раковину грязную посуду, собирает пустые бутылки. — Поздно уже, — говорит непривычно пьяный Денис. — Нам бы уже… Они порываются все вместе идти к Денису, но Олег смотрит скептично на спящего Мишу, на залипающего Костю, на не стоящего на ногах Дениса. — Да хорош, — фыркает он. — Ночуйте на диване. Уместитесь. — А вы где? — обеспокоенно интересуется Костя. — В другой комнате ещё диван, — говорит Рома. — Но он не раскладывается. Все согласно кивают. Пока Олег моет стаканы-рюмки, Рома раскладывает в зале диван, накрывает пледом тут же на него рухнувших Мишу и Дениса, возвращается обратно, закуривает. — Я бы ещё посидел, — заявляет Женя. — Я пас, — с грохотом поднимаясь со стула, говорит Костя. — Я тоже, — соглашается Олег, доставая из холодильника минералку. — Не засиживайтесь. Они выходят с Костей из кухни, пожелав всем спокойной ночи. Костя скрывается в ванной, а Олег в спальне, закрыв за собой дверь. Свет слепит уставшие глаза. Олег, щурясь, открывает форточку, находит на одной из полок в тумбе покрывало и кидает на диван. Стягивает тесные джинсы и распускает волосы. Дышит в форточку, закрыв глаза. Стоит лечь, и темнота расходится волнами. Пружины будто сами — волны. Качают-кружат. Олег зажмуривается. Слушает, как за окном изредка проезжают машины. Думает о том, что на диване вдвоём будет слишком тесно, что заснуть, не обнявшись — к счастью, — не получится. И ему всё же трудно свыкнуться с мыслью, что это теперь — нормально. И всё ещё каплю страшно. Вдруг он переоценил себя? Вдруг это ненадолго? Вдруг он даст заднюю, когда дело дойдёт до чего-то серьёзного? — Кое-как уложил Женю, — шуршит словами-одеждой Рома где-то рядом. — Вот кто самый настоящий пиздец. Олег вздрагивает от неожиданности и отрывисто моргает. — Двигайся, — велит Рома, забираясь на диван. Олег вжимается в спинку, переворачиваясь на бок, морщится от трещащих-скрипящих звуков, чувствует телом тело, чувствует тепло. Руки у Ромы горячие, и бока, и сам он жаркий, прижимающийся тесно, шумно дышащий. — Ты закрыл дверь? — шепчет Олег ему в губы. — Конечно, — улыбается Рома. Можно эту улыбку поймать. Можно провести ладонью по его шее, лизнуть ямочки, услышать смех. — Тебе не страшно, Ром? — спрашивает Олег серьёзно. Рома дышит ему в щёку, вплетает пальцы в волосы. — Немного, — говорит он. Олег напрягается, сглатывает слова-мысли, а Рома будто бы чувствует, Рома целует его в губы и выдыхает в них же: — Но мне хочется ближе. И вновь целует мягко-нежно, скользит шероховатостью языка по линии челюсти, а пальцы гладят лопатки, нащупывают позвонки, обводят-нежат. — Я просто… — выдыхает Олег, чуть запрокинув голову. — Боюсь, что всё пойдет по пизде. Он чувствует Ромины губы на своей шее, чувствует зубы, чувствует восторг-трепет, порхание-стрекотание где-то в желудке. — Тебе нравится? — шепчет Рома. Олег жмурится, дышит сдавленно, кивает-кивает, ему нравится так, что внутри что-то рвётся, так, что слегка подташнивает, так, что всё немного — не-вы-но-си-мо. — И мне, — говорит Рома тихо, вновь оказываясь лицом у его лица. — И сейчас это есть. Похуй, что потом. И Олег кивает-кивает, обнимает его за шею, прижимаясь-вжимаясь, чувствуя крепкие руки, жадную хватку, чувствуя, как от этого тяжелеет внизу живота. И как стучит — едва ли не быстрее собственного — его сердце. — И мы с тобой… — шелестит Олег ему на ухо. — Вместе? Рома с шумом выдыхает ему куда-то в висок. — Если ты хочешь спросить, можешь ли ты параллельно трахать на вписках баб, — язвит он, — то нет, не можешь, Олежек. Олег смеётся, стукаясь коленками о коленки, вжимаясь рёбрами в рёбра, отираясь бедром о бедро. — Мог бы просто сказать «да». Рома фыркает, целуя его — мурашно — куда-то под ухо. Рома забирается горячими пальцами под футболку, оглаживает кожу, дышит громко, напряжённый, порывистый. И его хочется гладить-целовать, хочется чувствовать, хочется жмуриться от жара-пламени, рвущего грудную клетку. И он напряжённый внизу, Олег чувствует. Но Рома не заходит дальше. Только целует-обнимает. А Олегу страшно сделать первый шаг. Страшно стать инициатором. Страшно получить отказ. — Хочешь, я… — шепчет он, скользя ладонью по боку, комкая футболку. — Хочешь, попробую? Рома замирает-останавливается, трётся носом о его скулу. — Что попробуешь? Пальцы скользят по бедру, гладят где-то между. — Блядь, Ром, — смущается Олег. — Попробую там. Тебя. И чувствует, как горит лицо, как Рома частит с вдохами-выдохами, чувствует его растерянность, свою неуверенность, но — желание. — Ты пиздец, — почти-хнычет Рома, прижимая Олега к себе крепче. — У нас за стеной спят четыре мужика. Олег улыбается в его губы, пальцы на бедре чуть увереннее мнут кожу, подхватывают резинку трусов. — Ты же не будешь шуметь, — шепчет он. И приподнимается, ладонью скользит под ткань, чувствует Ромино возбуждение, чувствует его язык у себя во рту, не чувствует воздух. И стоит отстраниться, неудобно и с шумом выпутаться из рук, чтобы с тем же шумом-скрипом переползти в его ноги, почувствовать, что голова тяжёлая-кружащаяся, что руки дрожат, стягивая неуверенно и медленно белье, что в висках стучит еле-страх. А вдруг стоит увидеть, пусть нечётко и расплывчато, стоит почувствовать, стоит коснуться и — всё? Тогда было быстро-смазанно, тогда было непонятно, чьи пальцы на чьей коже, а сейчас Рома под ним, открытый, сейчас всё всерьёз, не торопясь, на почти трезвую голову. — Олежек, — хрипит он, неловко поглаживает лодыжками его ноги. Олег глотает воздух, наклоняясь, всё-таки стягивая тонкую ткань. Жмурится, целуя кожу на животе, скользко-влажно ведя по ней языком. Приходя в восторг от того, что и здесь у Ромы родинки. Приходя в восторг от того, что Рома срывается на глухой стон. И признать, спускаясь ниже, что всё же совсем не страшно. Ни разу не противно. Только непривычно ощущать языком форму, ощущать напряжённость-нежность, упругость кожи. Волнительно до потеющих ладоней. Олег больше не жмурится, только прикрывает глаза, смотря совсем неясно и расплывчато на выгибающего тело Рому, двигает языком неумело, открывает рот шире, позволяя Роме вцепляться в его волосы, подаваться бедрами навстречу. И забывает дышать, слыша вырывающиеся из его горла хрипы. Срывается на полустоны, касаясь себя быстро-рвано, ощущая Ромины пальцы, тянущие горстью волосы. Восторженно. Искренне. До мелькающей на веках отблесками темноты. Не-вы-но-си-мо. Рома тянет его за волосы сильнее, дышит сквозь зубы, вздрагивает. В ушах у Олега гудит кровь, бьётся-бухает сердце, под пальцами мокро, расслабленно, он прижимается щекой к Роминому бедру, трётся, нащупывает губами родинку. — Иди ко мне, — хрипит Рома, — Олежек. Олег на дрожащих руках приподнимается, тянется к Роме и — падает. Чтобы целовать лениво, мокро, идти мурашками от обхватывающих-обнимающих рук, невозможно крепких, невозможно ласковых, невы… — Ты охуенный, — гортанно-довольно выдыхает Рома. Просыпается Олег раньше Ромы, трёт глаза до покраснения, глотает слюну, пытаясь смочить горло. Нащупывает на полу бутылку минералки и долго пьёт, смотря на светлеющее небо. Голова совсем едва шумит. — Утречка, — здоровается сидящий в кухне Женя, хлебающий кофе. — Доброе, — говорит Олег, ставя на плиту чайник. — Давно не спишь? Женя ярко зевает, стуча ложкой о стенки чашки. — Почти и не спал, — отвечает он хрипло. — Бессонница. Олег понимающе кивает. Он знает, что такое бессонница. А Рома знает ещё лучше. Олег нервно сглатывает. Мысли о Роме и вчерашнем скручиваются в приятный-неприятный ком где-то в животе. И уши с щеками едва-едва горят. Он решает, что нужно принять душ. Выпив залпом стакан чая, сообщает о своём намерении Жене: — Я в душ, — говорит он. — Там в холодильнике колбаса с сыром, если эти проснутся, накорми их. — Окей, — соглашается Женя, уткнувшись взглядом в окно. Олег выкручивает кран, подставляет тело под горячую воду, старается заглушить шумом мысли. Но те всё равно мелькают ощущениями-звуками: низкими стонами, мягкостью, влажностью, крепкими объятьями. Чертовски приятными. Чертовски нужными. Олег стоит минут семь, не шелохнувшись. И только после намыливает тело-голову и вылезает из ванной. В кухне уже звон посуды, весёлый галдёж, запах яичницы и сигарет. Олег трёт полотенцем волосы, оглядывает чуть помятого Дениса, сонного Женю, оживлённых Мишу и Костю. Замирает взглядом на стоящем у плиты Роме. Рома оборачивается. — Привет, Олежек, — говорит он. И ямочково улыбается. Олегу на мгновение кажется, что под ногами не пол — лава. — Привет, Ром. И он, похоже, вязнет в ней с головой. Завтракают они под разговоры о музыке, политике, дурацких телепередачах и о чём-то ещё. Олег теряет нить разговора, больше таращится в тарелку, жуёт яичницу. Изредка бросает взгляды на Рому, чтобы тут же отвести смущённо, думая: дурак, думая: какой же я дурак. Думая: как мне теперь смотреть ему в глаза. Но страха нет. Нет и отвращения. А стоит ребятам натянуть кроссовки и, пожав руки, сказать: «Скоро свидимся», сказать: «Классно посидели!» и исчезнуть за дверью, стоит Роме щёлкнуть замком, обернуться и — невыносимо — улыбнуться, стоит Роме целовать Олеговы губы, прижимая к стене, нет и смущения. Есть только Ромины губы, есть его всё такие же крепко-ревностные объятия, есть запах его вишнёво-табачной кожи и тихий голос. Есть мурашки. Есть чуть дрожащие пальцы. Есть стучащее в ушах сердце. Страха — нет. День они проводят за уборкой квартиры, за мытьём рюмок-стаканов, за балконными разговорами и пачкой синего «Винстона». Рома говорит, что старые сигареты ему слегка поднадоели. Рома рисует в блокнотах сидящих на ветках-проводах птиц до самого заката. А тот растекается алыми реками по асфальту. Топит в себе зелень. Топит Ромину кожу, окрашивая в красный. — Собираешься завтра в шарагу? — спрашивает Рома, откладывая блокнот и карандаш на подоконник. Олег пускает дымные кольца, поворачивает голову. — Зачем? — интересуется он. Рома улыбается. Тянется пальцами к его волосам, убирает пару прядей за висок ласково-трепетно. — Ты лучше, чем вся эта поебень вместе взятая, — выдыхает Олег. Ромины пальцы замирают на его щеке, едва-едва оглаживают кожу. — Ты лучше всего, Ром, — говорит он ещё тише. И выгибает шею, тянется всем телом, чтобы обхватить руками за плечи, провести ладонью по колкому затылку, провести языком по чужим губам. Чтобы Рома, тяжело дыша, выдохнул ему в губы: — Ты просто самый настоящий пиздец. Олег улыбается. И думает о том, что на Ромином языке это что-то вроде «я люблю тебя». Я-люблю-тебя. Я-люблю-тебя. Смог бы он сказать Роме то же самое? Эта мысль вертится в голове, слова рассыпаются на буквы-звуки, и Олегу хочется что-то сказать, хочется поделиться дрожащим в груди чувством, хочется так много, но… Страх всё же есть. Он говорит: — Пойдём спать. Рома кивает, подхватывая блокнот. Фонарь за окном, кажется, перегорает. И в комнате — густая чернота. Такая, что сфокусироваться на чём-либо, кроме Ромы, тесно прижавшегося к нему, совсем не получается. — Хуй знает, таблетки это или ты, но мне так охуенно, — бормочет Рома, перебирая пальцами его волосы. Олег замирает-не-дышит, трётся носом о его чуть колючую челюсть. — Надеюсь, что всё же ты, — добавляет Рома. — Не откинься во сне только. Это будет самая подлая подстава. Олег смеётся. Пихает его кулаком куда-то в рёбра. — Зато умру счастливым и рядом с тобой, — язвит он. — Фу, — фыркает Рома. — Ты где понабрался этих сопливых слов? Олег улыбается, притискиваясь ближе. Засыпает, не успевая ответить. И снится ему школьный кабинет, затопленный солнцем, а у доски в чёрном плаще стоит Рома, вырисовывая мелом птиц. Наутро он об этом не помнит. Нашаривает под подушкой телефон, пишет Саше о том, что не придёт, что, если есть возможность, отметь, что ему стыдно её об этом просить. Саша пишет: «Всё в порядке». Пишет: «Но у нас практика в четверг у Демидова». Пишет: «Вообще я соскучилась». И: «Может, погуляем как-нибудь?» Олег жуёт губы, переводя взгляд на Рому. На прикрытые глаза, чуть дрожащие ресницы, родинку на виске. Отвечает: «Конечно погуляем». И думает, что гулять он с ней точно не будет.