***
Нужно позвонить Мирону — первая отчётливая мысль, ярко мелькнувшая в сознании. Слава тихо чертыхается, понимая, что номерами они не обменялись. Прислушиваясь к происходящему внизу, он слышит, как закрывается дверь, а затем своды пустующего первого этажа гулким эхом отражают шаги. Путаясь в одеяле, он встаёт, стараясь вести себя настолько тихо, насколько это возможно. Оглядывается в поисках того, что можно было бы взять в руку в качестве самообороны, но спальне не находится ничего — разве что вешалка в шкафу, но это несерьёзно. Добраться бы до кухни. Его ночной гость, кажется, не спеша обходит первый этаж. Какие-то кошмары в стиле призраков прошлых хозяев Слава отметает сразу, а разумные версии происходящего никак не удаётся найти, потому что его актуальных знаний хватает лишь на то, чтобы понять — никаких гостей извне, кроме Мирона, пока быть не может. Но Мирон вряд ли выбрался бы из чулана под лестницей — зашёл бы через главный. И точно бы знал, где искать Славу. На кухне под руку услужливо попадается довольно большой нож, и меньше всего Славе хочется им воспользоваться. Но он крепко сжимает его в немеющей от подкатывающего ужаса ладони, делая пару шагов в сторону лестницы, когда его гость внизу ступает на первую ступеньку — это слышно по характерному скрипу. И он уже не кажется таким уютным. В голове всё-таки мелькают кадры из фильмов ужасов, а в груди нарастает паника, набрасывая на окружающее пространство вакуумную пелену. — Кто здесь? С лестницы он слышит только насмешливое хмыканье. Это бесит и обезоруживает — Слава застывает в дверном проёме, будто во сне, когда двигаться не можешь при всём желании. Он просто наблюдает, как растёт тень на стене, обретая человеческие очертания, а в голове всё ещё пытаются в шеренгу построиться теории о том, кто к нему мог залезть. Судя по тому, насколько расширились границы его мира, за которыми границы сознания явно не поспевали, это мог быть кто угодно. Кто-то, кто похож на человека — вот и вся дедукция, на которую сейчас можно опираться. Славе кажется, что ещё секунда, и моторчик выломает рёбра, потому что непонимание и неопределённость — самое страшное. Последние шаги этот некто делает быстро, перешагивая через ступеньки, и застывает в темноте лестничного пролёта, опираясь на перила. Некто поворачивает голову в сторону Славы, и тот сам начинает искать опору. В темноте видно только подобие оскала и блики, играющие в глазах. — Классные труселя. Нотки вкрадчивые, а голос однозначно мужской. В помещении всё ещё слишком темно, чтобы рассмотреть, кто это, а вот гостю Славу явно неплохо видно. «Со светом косяк», — думает он, хотя наличие лишнего плафона между коридором и кухней ситуацию бы не спасло. Просить парня выйти на свет кажется чем-то тупым, самому идти вперёд — суицидальным, молча стоять — чуть более тупым, чем обратиться с просьбой или вопросом. — Это… это частная территория, тебе здесь… Тебе лучше свалить отсюда, — Слава пытается звучать угрожающе, будто и нет бешеного сердцебиения и дрожи в руках, но в конце фразы голос предательски срывается на истеричные нотки. Сразу после Слава задумывается о том, рационально ли говорить так с кем-то, кто может проникнуть на Маяк — на его, Славы, территорию безопасности. У него, конечно, нож в руке и права хозяина в этом доме, но что есть у этого парня в качестве аргумента, он понятия не имеет. Тот выпрямляется, меняя расхлябанную позу на какой-то странный излом — склоняет голову, почти укладывая её себе на плечо и складывает руки на груди. Он делает два шага вперёд, а Слава, будто его толкают вдруг, отступает, упираясь в стену. — Не слишком гостеприимно встречать товарищей с ножом в руке. Перестань трястись. И Слава перестаёт. С облегчением опускает руку с ножом, чувствуя, как онемение отпускает, вызывая покалывающие ощущения в ладони. Он ещё раз оглядывает силуэт и вдруг понимает, что разумнее принять во внимание заявку на товарищество, тем более что голос кажется очень знакомым. И потом, сегодняшний день был полон новшеств, странностей и даже какой-то ебучего могущественного колдунства, верить в которое Слава отказывался до сих пор, так что удивляться сейчас было бы глупо. Да и хотел бы незнакомец что-то сделать — уже сделал бы, а не запугивал. После этих мыслей загнанное в рваном ритме сердце успокаивается. — Есть что-нибудь пожрать? — явно удовлетворившись тем, что Слава расслабился, парень совершенно без страха получить нож в спину проходит мимо, на секунду попадая в пятно света. Этого короткого момента хватает, чтобы до Славы дошло, почему чужой голос кажется знакомым, и кого ему этот парень напоминает. Все пять стадий принятия неизбежного пролетают в его голове за считанные мгновения, и он резко оборачивается, пытаясь подтвердить свои догадки. — Не узнал? — обиженным тоном спрашивает тот, имитируя слезы в голосе и проходя на кухню. Как и его тень, он остаётся черным пятном даже после того, как щелкает выключателем и нагло разваливается на диване. Слава открывает рот, когда тревога и страх уступают место шоку и какой-то неправильной заторможенности. Перед ним сидел он сам. Только... немного другой. Возможно, чёрная толстовка оттеняла синяки под глазами, возможно, он, другой он, слишком долго сидел в чулане, отчего черты его лица заострились, а глаза приобрели какой-то нездоровый маниакальный блеск. — Товарищ Карелин, у тебя сейчас ебало сведёт, схлопни ракушку, — улыбаясь и явно наслаждаясь реакцией, произносит его копия. — Ты кто? — спрашивает Слава, который явно не готов сейчас соревноваться в остроумии. — Домовой, блять. Слава оглядывается, в надежде на хрен знает что. Наверное, на то, что сейчас появится Мирон и всё объяснит. Скажет, что так бывает, что Маяк затроил, и Слава ему так понравился, что замутил его копию. Точно, Маяк — может, это и есть то самое? Тот дар Маяка, о котором рассказывал Мирон? «…и при наличии подозрений на проявившийся отличительный признак Стражника, предположительно, проявленный с помощью Маяка, необходимо незамедлительно составить отчётный рапорт в свободной форме обо всех особенностях, замеченных Стражником: дополнительных способностях, наличии новых знаний, умений и навыков, а также об изменении в самочувствии. Новые тезисы, проявившиеся в методическом пособии, также должны быть зафиксированы и приложены с нумерацией страниц и архивным номером издания Инструкции». — Ой, блять, — разочаровано и раздраженно тянет его клон, закрывая лицо руками. — Нет, мама нас так не воспитывала. Алё, у тебя гости, разве не было бы правильно предложить гостям пожрать? Холодос вон там, если ты забыл. Слава только кивает, откладывая нож и делая несколько шагов к холодильнику. Он уговаривает себя, что скоро во всём разберётся, ведь это просто какое-то недоразумение, полный бред. Прежде чем открыть дверцу холодильника, он ещё раз оглядывается на своего клона, который явно чувствует себя как дома и ни в чём себе не отказывает. Пока Слава собирается с силами, чтобы всё-таки проявить себя в роли хозяина, его копия находит на подоконнике мелки и теперь, развернувшись к нему задом, разрисовывает тёмно-зелёные стены. Слава достает какие-то салаты, остатки бутербродов, сковородку с макаронами по-флотски и пачку сока. — Смотри, тут всё, как мы любим! Ура. Живём, — бросив мелок, парень тут же поворачивается к столу. — Ты кто? — вкладывая в голос всю уверенность, которую он только может собрать, спрашивает Слава ещё раз. — Давай свои версии. И вилку тоже дай, — притянув к себе миску с каким-то салатом, его копия принимается самозабвенно хомячить, как только получает свою вилку. В принципе, в его действиях нет ничего угрожающего, но чувство опасности до сих пор не покидает Славу. — Ты — это я? — Ну, в каком-то смысле да. — В каком? — Давай свои версии. — Ты… я не знаю, ты — моя копия, которая осталась в реальном мире? — на этот вариант Слава получает более чем красноречивый взгляд в ответ и тут же понимает, что ошибся. — Ты — моя альтернативная копия? — Уже теплее. — Так… может, ты мой брат-близнец? Ну, например, мой отец мог быть завязан со всей этой темой с мирами — вдруг он всю жизнь молчал об этом, отдав тебя на воспитание куда-нибудь в другой мир? — Ёбушки-воробушки, братан, тебе надо сценарии строчить, — с издёвкой комментирует эту версию его копия, забираясь на диван с ногами прямо в кедах. Слава только морщится, наблюдая за небрежностью своего клона. — Ты явно более охуевшая версия меня. — Более раскрепощённая, я бы попросил. — То есть… ты просто вариация? — Давай мыслить логически. И философски. Почему не ты — моя вариация? — Потому что я пришёл первый, — не уставая поражаться своему же, видимо, хамству, Слава тянется за бутербродом, но получает по руке и ловит на себе вопросительный взгляд, мол, «какого хера ты лапаешь мою еду». — Этого мы не знаем, нет-нет, — копия отправляет отвоёванный бутер в рот, запивая соком прямо из пачки. Будто и правда сидел в этой каморке ещё до того, как Слава открыл входную дверь. — То есть ты что, сам не знаешь, кто ты такой? Как тебя зовут хоть? В тот момент, когда его клон начинает смеяться, пытаясь поймать колбасу и сыр, вываливающиеся изо рта, Слава понимает, что задал тупой вопрос. Конечно. Если всё, что происходит внутри Маяка — это его территория, отражение его внутреннего мира, то этот парень — тоже Слава. — Ладно, Слава. — Нет уж, спасибо. Зови меня Гнойным. — Я не буду звать тебя Гнойным, это звучит дебильно. — Да что ты говоришь? Правда? Ну-ка вспомни свой девятый класс. Не под этим ли псевдонимом ты строчил свои ультраправые стишочки? Слава копается в воспоминаниях, хмурясь и действительно пытаясь припомнить, а потом переводит на этого Гнойного растерянный взгляд. Правда, было дело, только очень недолго — он быстро забросил эту хрень со стихами и вообще всяким литературным творчеством, подавшись в суровые технари. Вдруг, буквально на несколько секунд, он осознал масштаб. Эта его версия знала и помнила всё, что знал и помнил когда-то сам Слава. — Ладно… Гнойный. Хуй с тобой.***
Как только Мирон переступает порог кабинета, то сразу становится ясно, что означало это «без бумаг». В неофициальной обстановке, без сомнений, договариваться проще, тем более о таких паскудных вещах, как изменения в системе курирования в пользу европейских стандартов. Тем более — в его случае. — Мирон, ты пойми. Мы работаем с людьми, мы не можем допускать… — Это не тот случай. Он прекрасно справляется. Эти все… дополнительные опции совсем не обязательны. — Помолчи и послушай, я же к тебе как к другу обращаюсь. Как к своему человеку. Сколько мы уже вместе работаем? Сядь. — Не надо. Я постою, — взгляд Мирона источает холод и неприкрытое презрение. Он выпрямляет и напрягает спину, практически принимая стойку рядового солдата. — Он же самый важный стратегический объект, да? — Вот ты… — шеф бросает шариковую ручку, которую крутил в руках с самого начала разговора. — Я не буду тебя заставлять. Но тогда ты напишешь официальный отказ от внедрения элементов новой системы в твой модуль курирования. Договорились? Это значило, что Мирона поставили в чистую вилку. Либо взять на себя всю ответственность за происходящее на Маяке, причём эта ответственность была на перспективу: если Слава в будущем накосячит так, что это дойдёт до высших инстанций, бюрократические крысы перероют все его, Мирона, рапорты и найдут, к чему придраться. Сделают виноватым. Либо он принимает условия новой действующей системы, находясь со Славой практически круглосуточно до последней открытой двери. — Нет, — Мирон качает головой, прикинув, что может себе позволить пойти на провокацию. — Мы по-другому с вами договорились, ещё буквально вчера — я беру на контроль петербургский Маяк, беру Стражника, но делаю это сам. Вы попросили меня, насколько я помню, потому что я лучший в этом. Разве не так? — Так, Мирон Янович, так точно, но понимаешь, в чём дело, мы сейчас находимся под наблюдением европейского совета. Контора уже не частный сектор со своими совковскими методами и принципами. Переходим на режим лояльности. Ты и сам знаешь, мне это всё поперёк горла, Мирон, но что делать? Мир меняется. И мы. Либо меняемся, подключая пластичность, либо они нас закроют к чертям и пришлют своих, которые будут тут заправлять. Что тогда будут делать ребята — Кураторы, Инспекторы, статисты и разработчики наши? Что будешь делать ты? Оставалось только упереть взгляд в стену и поджать губы, потому что ответа на вопрос не было. Если какой-либо отдел расформировывали, то никто и никогда не узнавал, что случалось с теми, кто там раньше работал. Они просто пропадали. Между своими ходили шуточки, что офис их жрал так же, как Маяк жрал Стражников. — Что конкретно вы хотите, чтобы я сделал? — для Мирона прояснить ситуацию вместо прямого и безапелляционного отказа было уже шагом к компромиссу. Параллельно с этим ему вспомнилось то тянущее чувство, почти невесомое, которое пыталось вернуть его обратно. — Во-первых, я хочу, чтобы ты находился со Славой постоянно и контролировал всё, что происходит внутри Маяка. Чтобы ты обязательно познакомил его наглядно с правилами инструкций. Объяснил, почему что-то можно, а что-то нет. Сам знаешь, как у них это бывает, один раз зайдёт дальше, чем позволительно, и всё — нет у нас Стражника. Нам точно не надо, чтобы твой Слава всё пробовал на себе. Во-вторых, я хочу, чтобы ты лично составлял бумаги о дверях, которые у него откроются. Ты прав, это слишком важный объект, чтобы доверять новичку. В-третьих, я хочу, чтобы ты привёл его на группу психологической поддержки Стражников… Нет, не смей даже перечить — ты сам видел, какие эта программа даёт результаты. И последнее. Пожалуй, самое важное. Неподотчётное. Мне надо, чтобы двери открылись как можно быстрее. Ну, ты понимаешь. На последнем Мирон почти задыхается. На самом деле, заходя сюда он ожидал чего-то подобного, но считал, что представив Славу в правильном свете — и совершенно честном — он докажет, что не перевелись ещё Стражники на Маяках, и что Слава справляется просто прекрасно, его перспективы впечатляют. И, если с самого начала этого монолога, выслушивать который стало настоящей пыткой, ему просто было обидно за недоверие к Славе, за которое и сам себя он уже успел укорить, то к концу просто захотелось написать заявление об увольнении. — Я понимаю, — сквозь зубы цедит Мирон, подавляя в себе какую-то злобную ухмылку. — На вашем языке спрошу — не жалко так биоматериал проёбывать? Провокации не приводят ни к чему хорошему. Если Слава тронется умом… — Тогда уже это не будет твоей ответственностью. Идёт? Чтобы Слава не тронулся, эти провокации надо чем-то сгладить, правда? Тренинги, твоё присутствие, поддержка. — Помните, что было последний раз? — Помню. Я помню, Мирон, потому что я отвечал за это перед Инквизицией. И, как все знают, совет счёл потери оправданными. У нас несколько лет работала лучшая таможня. Мы наладили продуктивные связи со всеми, с кем могли их поддерживать, и заключили мирные пакты с теми, с кем это казалось невозможным. — Что изменится, если двери откроются, когда будет положено? — слова срываются прежде, чем Мирону удаётся выровнять тон своего голоса, и он звучит как ребёнок, упрашивающий родителей пойти гулять. — Мы не знаем, когда будет положено. В этом и вся проблема. Маяк стоит пустым непозволительно долго. — И вы сейчас можете проебать очередного Стражника. И снова оставить Маяк в нерабочем положении. — Нет, его же курируешь ты, — усмехается шеф, и Мирон воспринимает это почти как пощёчину, — а ты осечек не даёшь. Справишься и сейчас, тем более если твой Слава действительно так хорош, как ты говоришь. Если двери будут открываться сами, без нашей помощи — ты знаешь, это может занять и год, и два, а у одной тонкой натуры, помнишь, в Краснодаре, они вообще раз в десять лет открывались. Мирон всё-таки усаживается в кресло напротив шефа. Есть, конечно, резон в его словах. Иногда они действительно поступали так — провоцировали открытие дверей. Для этого было необходимо какое-то мощное эмоциональное потрясение, такое, чтобы выход в новый мир становился способом избежать опасности. Маяк, постоянно сканирующий состояние своего Стражника, мог сделать такое, если ужас, или отчаяние, или ярость — что угодно — зашкаливали. В подобных акциях, правда, участвовать самостоятельно Мирону не приходилось, но ему хватало информации в базе, где всё было описано с протокольной точностью, и сплетен, гуляющих среди их отдела. Иногда Кураторам приходилось идти на какие-то крайне жёсткие меры. Угрожать жизни самого Стражника или его семье, натравливать на Маяк каких-нибудь уродов. А для тех, кто обладал какими-то способностями, всё было несколько проще. Они могли внушать, погружая Стражника в какой-нибудь жёсткий трип, где были представлены все самые глубинные страхи. Насколько Мирон слышал, в европейском отделе даже разрабатывалась какая-то специальная программа для Кураторов с такими возможностями. Конечно, куда они без инструкций. — Это жестоко, — он покачал головой, оборачиваясь на секретаршу шефа, которая вошла в кабинет с подносом. Две чашки — чай шефу и кофе. Даже не пробуя, Мирон мог сказать, что кофе крепкий, сладкий, с лимоном. Идиотское сочетание, но сердцу не прикажешь. — Мирон, а твой этот «естественный отбор» — не жестокость? Нам всем приходится идти на уступки. Оптимизация — это не самое плохое, что случалось с нашим… сообществом, скажем так. Пора идти в ногу со временем. — Но нельзя превращать Стражников в расходники, это же вообще не соответствует тому, что вы продвигаете. Политика лояльности, тренинги, психологи. Осталось только Маяки внутри матрасами обивать — ну вдруг в стену въебётся. — Давай сейчас не будем превращать наше маленькое совещание в кухонную философию. Мирон, да, менеджмент добрался и до нас. Всё, на этом разговор окончен. Времени тебе подумать до утра. Ну, а теперь расскажи, как прошло, — на последней фразе шеф меняется в лице, превращаясь в того человека, с которым Мирон и привык работать последние много лет. Заинтересованного, искреннего, понимающего и всегда готового выслушать. Не без своих тараканов, конечно. Он кивает, понимая, что ничего, конечно, до утра не решит. Времени не хватит прикинуть плюсы и минусы, и Мирон точно что-нибудь упустит. Но, в конце концов, шеф, может, и прав. По европейской системе — работа есть работа. Работа есть должные инструкции и выполнение указаний вышестоящих инстанций. Но работа — не полигон для личных предпочтений и конфликтов с системой. И он рассказывает про Славу, сначала вяло, потом — запойно, пересказывая впечатления от внутренней наполненности Маяка, от энтузиазма парня и даже своего собственного.