***
Закончив самый странный телефонный разговор в своей жизни за последний год, Арсений опускает руку с зажатым в ней смартфоном и пару секунд тупо смотрит в окно. Окно, думает он, нужно помыть. — Какого чёрта? — выговаривает он в пустоту, но никто не отвечает, и, возможно, именно отсутствие ответа выбивает Арсения из краткосрочного ступора; тряхнув головой, он быстро, пока не успел передумать, набирает Оксану, и та отвечает почти сразу, не даёт и слова сказать: — Он тебе позвонил всё-таки? — Да, — тихо говорит Арсений, кивает зачем-то сам себе, повторяет чуть громче: — Да. Оксан, что там происходит? Он обдолбался? — Арсений тут же морщится от лишней, не нужной никому грубости вопроса, даже если учесть, что всерьёз такой вариант он никогда в жизни бы рассматривать не стал; это просто реакция, потому что Арсений абсолютно не понимает, что вообще только что произошло. — В смысле… Какая больница? Что случилось? Оксана на том конце провода длинно выдыхает, словно заново обретая спокойствие и уравновешенность, и — умница Оксана — переходит на деловитый тон: — В общем, если сложить всё вместе, получается как-то так, слушай, я сама тут… В общем! Мы были у Антона вчера, я была, график пыталась составить на конец года. Сидели долго, и он за сигаретами выскочил, а там же идти минут десять всего, туда-обратно, — «я знаю», хочет сказать Арсений, «я помню». На всякий случай он буквально затыкает себе рот рукой. — И вот его нет десять минут, двадцать. Полчаса. Я забеспокоилась, начала ему звонить, слышу — телефон на кухне остался, он забыл. Я его машинально взяла, решила спуститься, мало ли что случилось, и, понимаешь, — деловитость Оксаны наконец даёт трещину; она начинает говорить чуть медленнее, и Арсению тут же хочется поторопить её, потому что, блядь, давай, давай, вот ты вышла, и — что? Что? — До первой же подворотни дошла, там арка, и он лежит, он… Арс. Без сознания лежит, кровь, я в панике, звоню в скорую. Сказали — сотрясение мозга, — рассказ вновь набирает темп, и Оксана выговаривает ещё что-то там про травму, отбитые рёбра, удар по голове — не тяжёлым предметом, скорее всего, хорошенько приложили к стене дома, забрали кошелёк, сняли браслеты из тех, что с виду похожи были на серебряные. Кольца оставили; может, спугнул кто-то, теперь уже не узнать. Не убили, тупо думает Арсений, не вслушиваясь. Живой. — …я карточки его заблокировала, — продолжает Оксана, всё говорит и говорит, как будто ей просто некому было больше это всё сказать, но очень хотелось, а теперь вот — есть; и, окей, окей, хорошо, Арсений не против выслушать, вот всё что угодно сейчас выслушать не против, даже злиться не может. На что теперь злиться? — Оксан, — перебивает он всё-таки, когда речь подруги начинает немного зацикливаться, а Арсений — подозревать, что Оксана что-то не очень хочет ему говорить. — Почему он позвонил мне? — Он так просил, — она еле слышно шмыгает носом, на фоне слышны чьи-то голоса. — Я хотела ему объяснить, но он так запаниковал, я решила — проще телефон дать, потом разберёмся. — Разберёмся с чем? — Арс, он считает, что сегодня — десятое апреля восемнадцатого года. Замечательно. Арсений оглядывается — наталкивается взглядом на злополучное окно, на шкаф, неаккуратно заправленную кровать, нацепленную сверху на приоткрытую дверь вешалку с пиджаком, — не наталкивается только на что-либо, подсказывающее, что делать с полученной информацией. — Арс, не молчи, — зовёт Оксана, и Арсений, очнувшись, понимает, что успел драматично шлёпнуться на забросанный одеждой стул, даже толком не заметив; актёр в нём, блядь, живее всех живых, как прекрасно. Как, сука, прекрасно. — Чего? — наконец переспрашивает он. — Десятое чего? Оксана в ответ вновь начинает сыпать терминами, услышанными минуты три назад от врача; надо отдать ей должное, она отлично доносит суть. Сегодня — первое октября две тысячи девятнадцатого, и Антон, получив травму, забыл последние полтора года. — Иван Борисович — это лечащий врач — говорит, что чаще встречаются случаи, когда при ретроградной амнезии забываются несколько часов или дней до травмы, и вообще, там много чего бывает, но это не так важно, и… — Почему он?.. — вновь перебивает Арсений, и он не знает, как закончить фразу. Почему Шастун вечно влипает в какую-то хрень? Почему он забыл именно полтора года? Почему он забыл так много времени? Почему Арсению не так повезло? — Я не знаю, Арс, — мягко отвечает Оксана на десяток незаданных вопросов. — Не знаю, правда. Что он сказал тебе? — Про больницу. И он, — Арсений оглядывается снова; его спальня совершенно не изменилась за последнюю минуту, но есть ощущение, что что-то сдвинулось. Как будто что-то, на первый взгляд незаметное, лежит теперь в другом месте, и не поймёшь, что именно, но на душе неспокойно, — он спрашивал, где я. Он так спрашивал, Оксан. Так — как раньше, если что-то случалось — не важно, грандиозное или не очень, — а Арсения не было рядом, и Антон звонил ему, или отправлял голосовое, или просто орал погромче, — Арс, ты где? — Извини, — вдруг говорит Оксана, и Арсений совершенно не понимает, за что. — Там врач опять к нему пошёл, я, наверное, тоже… Надо проследить. Я перезвоню? — Конечно, — Арсений трет пальцами переносицу, опускает взгляд себе под ноги, — да, да, иди, конечно. — Ты будешь в порядке? — Не того человека спрашиваешь, — усмехается Арсений прежде чем они прощаются. Может быть, и того. Моргнув пару раз, Арсений смотрит на экран телефона, замечает уведомление о пропущенном — Антон перезванивал снова во время разговора с Оксаной. Антон. Антон, который лежит там с сотрясением, там, в Москве, в своей ёбаной Москве, и ничего не помнит — весь этот чёртов тяжёлый год, участившуюся ругань, пугающий разлад во время съёмок, отмену нового сезона шоу, взаимные претензии, обиды, расставание, попытки поддерживать цивилизованный десятисекундный разговор раз в три месяца, — Антон ничего этого не помнит. Антон, которому страшно; Арсений сначала, в первые секунд пять после его звонка, раздумывал ещё — может, это такая дебильная шутка, но за Антоном не водится такой херни, да и его голос, — то, как он говорил, как дышал, — как, блин, звал, боже, — это не шутки, ничего смешного. Ничего смешного, но Арсений смеётся; он качает головой, сжимает крепче телефон и смеётся, потому что всё это — максимально идиотская ситуация, максимально нелепая, и Антон там, в Москве, спрашивает, когда он приедет. Антон в больнице. Арсений всё ещё думает об этом — одна и та же мысль, Антон спрашивает, Антон в больнице, как на повторе, — пока открывает приложение с поисковиком, ищет билеты на ближайший «Сапсан», проверяет машинально свой календарь на ближайшие несколько дней; он торопится вбить свои паспортные данные в нужные строки, и мысль в его голове всё ещё только одна. * — Я попыталась сказать ему, — говорит Оксана, позвонившая, когда Арсений уже заходил в нужный вагон, едва успев до окончания посадки. — Иван Борисович объяснил, что, раз из памяти выпал достаточно значительный отрезок времени, то не стоит ждать, что она вернётся так же быстро, как могла бы, так что есть смысл говорить с ним, как есть. Он ещё спросил, какой же дурак, спросил, все ли живы, — она смеётся, тихо и немного нервно, примерно так же, как ощущает себя Арсений всё это время; прижавшись виском к оконному стеклу, он прикрывает глаза, как будто это поможет лучше слышать. — И опять спрашивал про тебя, и тогда я попыталась ему сказать, Арс, правда, попыталась. — А он что? — Арсений почти шепчет, едва размыкает губы; он не хочет знать ответ. — Он мне не поверил. Сказал, что я, видимо, за полтора года не начала лучше шутить. — Адрес больницы скажешь? — Арс… — Я в поезде уже, — обрывает её Арсений; из динамиков раздаётся объявление об отправлении состава с какого-то там пути. — Не говори ничего. Ну, адрес — говори. — Я не уверена, что ты хуже не сделаешь, — честно предупреждает Оксана, и Арсению остаётся только безнадёжно спросить: — Кому из нас? — Даже не начинай, — просит Оксана, в её голосе нет раздражения, только усталость. — Это не моё дело, я не буду отвечать. — Ему плохо, — говорит Арсений, как будто это всё объясняет. Он такой идиот. * Он полный придурок. Доезжает до Москвы в полнейшем ступоре, не обращая внимания вообще ни на что; кажется, какие-то девчонки узнали его на Ленинградском уже вокзале, фотографировали издалека, Арсений заметил краем глаза, но даже не остановился. В такое время пробок уже нет толком, так что он садится в первое попавшееся такси, не спрашивает цену, зная, что пасущийся у вокзала водила всё равно сдерёт втридорога, к чёрту всё это; часы посещения в любой больнице уже сто раз как закончились, но Оксана, если верить очередному её сообщению, успела с кем-то там о чём-то там договориться, и проблем не будет. Оксана — как всегда лучше всех; Антону повезло, что она согласилась оставаться его менеджером. Оксана лучше всех, Антону повезло, а вот Арсений — полный идиот, потому что едет туда, где его не ждут. То есть, нет, нет же — его ждут, — поэтому-то он и идиот; его ждёт не Шастун, а прошлогодняя версия, предыдущее обновление грёбаной программы; тот Шастун, который считает само собой разумеющимся первым делом звонить Арсению, если что-то случилось, и почему-то не хочет верить в то, что Арсений может находиться где-то ещё. Не рядом. Вымученно застонав, Арсений пару раз стучит лбом об окно машины; таксист косится на него без всякого удивления. Конечно, наверняка навидался самых разнообразных дебилов.***
В этот раз, когда Антон просыпается, всё по-другому. Нет, голова всё ещё болит, и рёбра тоже, и во рту неприятно сухо, и стены палаты всё ещё выкрашены в этот тошнотворный бежевый. Но на стуле, который сколько-то часов — минут? Антон не в курсе — занимала Оксана, сидит теперь Арс; сидит, запрокинув голову и прикрыв немного глаза, уставившись зачем-то в потолок, и выглядит… бледным? Уставшим. Антон отказывается верить в то, что он умудрился каким-то образом проебать полтора года и не заметить — за один хренов удар по голове, спасибо, сука, огромное, ебучие грабители, — но изменений в Арсе нельзя не заметить, он опять похудел, и он выглядит, окей, он выглядит отлично. Но под его глазами мешки таких размеров, что скоро поглотят его самого; на нём — незнакомая Антону чёрная куртка с какими-то нашивками, и у Арса давным-давно нет одежды, которую Антон бы не помнил. Пиздец, как же это стрёмно. Пиздец. Антон втягивает носом воздух, и Арсений вздрагивает, выпрямляется, привстаёт со стула. Он смотрит растерянно, взволнованно и почему-то испуганно, Антон не знает, почему, всё ведь уже хорошо, Антон жив и относительно здоров, Арс приехал, всё остальное — похуй; сцепив зубы, Антон принимает сидячее положение, хватает Арсения за руку, тянет, вынуждая пересесть на кровать, но этого мало, пиздец как мало, и Антон не контролирует уже ничего, просто падает вперёд, обхватывая Арса руками, прижимается так крепко, как только может. Арсений медлит несколько мгновений, замирает, а затем — обнимает Антона в ответ, и дрожит почему-то, Антон хочет спросить его, — хочет успокоить, что ли, всё же в порядке, — но он не спрашивает, слова застревают комом в горле, и он только и может, что уткнуться носом Арсу в висок, это знакомо, это тепло. — Шаст, — выдавливает из себя Арсений то ли с отчаянием, то ли с трудом; Антон даже не может пошутить, что драмы как-то многовато, ничего же не случилось такого, но он дрожит тоже, от банального облегчения, снова — как гора с плеч, и слова кажутся лишними, и Арс роняет голову ему на плечо, дрожит всё ещё мелкой дрожью, так что Антон обнимает его крепче. — Прикинь — проснулся, и тебя нет, — говорит всё-таки Антон, вроде бы тихо, но в тишине палаты слова разносятся гулко, падают тяжело. — И Окс телефон не хочет давать, несёт какую-то херню, врач ещё этот тоже… Как меня зовут, спросил. Как будто мне все мозги вышибли, — Арс, кажется, пытается отстраниться, но Антон не даёт ему, нет уж, ну нахер, он дождался, никуда теперь не отцепится, пошло оно всё к херам. — Не вышибли же. Интересно, обезболивающего ещё вкачают, если попросить?.. — Больно? — Арсений всё же отстраняется, Антон машинально тянется за его руками, но Арс убирает их на колени, подавленно вглядывается ему в лицо. — Сильно болит? Я схожу за врачом. — Да ну его, — поморщившись, Антон ложится обратно, прикрывает глаза, их вообще тяжело открытыми держать, вырубает снова, как будто до этого чёрт знает сколько не проспал. — Я всё-таки схожу. Антон мотает головой, утыкается носом в подушку: — Ну, не надо. Просплюсь и буду как новенький. — Новенький, — бормочет Арсений, Антон ухмыляется непроизвольно, потому что в голосе его — знакомое беспокойство; не то чтобы Антон был королевой драмы и мечтал, чтобы за него переживал кто-то так серьёзно, тем более Арс, но ключевое слово — знакомое. — Не уходи только, — невпопад просит Антон, вытягивает руку, пытаясь коснуться Арса на ощупь, достаёт куда-то до колена и оставляет там ладонь. Он проваливается в сон, чувствуя, как Арсений накрывает его пальцы своими.