Нет дыма без огня

— Что общего между нами? — Стилински спрашивает риторически, безразлично, на автомате. Просто, чтобы разобраться в себе. Чтобы что-то почувствовать. А у Лидии в голове пожар. Трезвонящие по швам облака, растекающееся сознание в пластиковой ёмкости с таблетками и незаживающие нитки шрамов на запястьях. Вердикт о невменяемости на суде, непрекращающийся пожар под кожей и полное одиночество. В пылающем потоке ее беспорядочных мыслей не было места безликим силуэтам, изо дня в день бесследно приходящим и уходящим из ее поля зрения. Ничто не задерживалось в больном, простуженном до опухолей сознании, опьяненном губительными нейролептиками и бесконечными разговорами с психиатрами. Кроме него. Бездны космоса в таких же мутных глазах напротив, дымчато-белая кожа и россыпи матово-тёмных звёзд по телу. С болью в каждом жесте, с током в прикосновениях, с умопомрачительным безразличием ко всему даже без таблеток. И Стайлз был, как мрамор. Оледенелый без мороза. Поцелуи его были холоднее льда, они пронизывали насквозь, доходили до самого сердца, мешались с красными языками, душили изнутри. Мартин не знала, был ли это сон или может она просто смертельно влюблёна. Влюблёна в эту тень, похожую на уходящий сквозь пальцы дым, разбитую, раскрошенную в хрустальную пыль. Они просто бросали друг в друга взгляды-искры, тлеющие в груди. Виделись в холле, принимали таблетки вместе. Безразлично сидели рядом за обедом. В этом страшном месте, забытом, забирающем души, подавляющем волю и силу. В месте, куда помещали таких же заблудших, обречённых на боль, покинутых, безнадёжных. В психбольнице не спрашивают, что думаешь ты. Диагноз говорит за тебя. И всё, что в конце концов осталось у неё в этих белых стенах — мальчик. Потухший, подавленный, сломленный. Он растаскивал её на куски в подсобке, оставлял чёрные ожоги на плечах, безобразно распускающиеся бутоны. А Лидия хотела ещё ближе. Хотела впечататься, слиться с ним, стать ответвлением у ледяного сердца, разогнать, рассеять предательский туман. Но получала лишь то, что он позволял. Стилински вгрызался в молочную кожу — до сиплого воя, до стеклянного хруста и свежей крови — так сладко, так больно. Он успевал оставить на белых плечах поцелуй прежде, чем врывался в неё  — резко, сумбурно, грубо. До треска в костях, до иссиня чёрных ссадин от ногтей. Их ничто не связывало. Кроме слов, выбитых на её коже удушающими прикосновениями, которые никогда не скажет. И он отвечал, будто всё итак зная: — Не надо. И Лидия молчал, выгорая изнутри, чувствуя разрастающееся пожарище. Лидия пламенела. А Стайлз тлел. Дымчатый отголосок человека, которого она никогда не знала. А знала только то, что он был дымом, так некстати (или?) ворвавшимся в её жизнь. Витающим над его полыхающей душой. Серым, безликим, пустым, ушедшим в чужую тень. Лидии бы схватить его крепко, встряхнуть за плечо, сказать, что он трус, неудачник и псих. Заставить его вспомнить ночной туман, рассветы решетчатого окна, ромашки, старый джаз. Прижать свои губы к холодным губам… Она выдыхает, обжигая его холодную щеку своим дыханием. Смотрит так пристально, стремясь заглянуть глубже, чем он позволяет. И все же… Отворачиваясь, хрипло произносит: — Пустота — то самое общее, что есть между нами.